Когда он, по обыкновению легко нетрезв, возвращался из гостей, уже давно стемнело. В карманах было пусто до такой степени, что всё время хотелось ветчины. Странное дело, в который раз подумалось ему, ходишь-ходишь этаким колбасным зомби, этаким расколбашенным в сервелатище фанатиком (по градусу его, бывало, пробивало и на более крутые экзерсисы), но – вот он, благословенный день! зарплата за неправедные труды твои! – и где же те расколбашенные мысли? где вожделение несчастного куска варёного мяса? и неужто ж всё объясняется вариацией на старую как мир тему «что имеем – не храним, потерявши – плачем»?
Тщательно держась узенького тротуарчика, он взошёл на середину моста и, опершись о чугунную балюстраду, привычно скользнул по поблёскивающим в лунном свете рельсам.
И увидел пожар.
Примерно в километре от моста полыхал частный домишко. Полыхал ярко и обширно, обглоданные пальцы стропил еле проглядывали сквозь бьющие в небо жаркие оранжевые лоскуты. На фоне огня промелькивали чёрные фигурки людей.
Как оказался рядом, он так и не вспомнил.
Вблизи всё оказалось ещё страшнее. Со всех сторон летело жгучее сеево, воздух был горяч и шершаво елозил по губам. Изредка раздавалось немощное «с-с-с», и пламя пожирало очередную выплеснутую в него порцию воды. Крепко ухваченная под локти, билась и кричала женщина.
Он как-то сразу понял, что в доме – остались. Понял также, что никто туда не пойдёт. Все «сделают, что могли», потому как «эх, кабы чуток раньше», а теперь «много ли вёдрами натаскаешь».
Он спокойно огляделся – пожарных всё не было – и его руки совершили странное, будто струящееся, движение – одна плавно метнулась к затылку и сунула стянутые в хвост волосы за воротник, а в это же время другая надёрнула джинсовую куртку на голову.
Мгновение – и он вошёл в дом, и перед тем, как его обступил яростный рёв огня, услышал, как замолчала кричавшая.
Задержав дыхание и с трудом поборов желание отплеваться от лезущих в лицо искр, он двумя шагами миновал сенцы – и бросился оправо – у стены, на которую пламя только-только взбиралось, на топчане лежал мужчина – в два счёта взвалил его себе на закорки и двинулся обратно. Умудрясь ни разу не вдохнуть, он вывалился наружу, опустил мычащую перегаром несостоявшуюся жертву на землю – к мужику тут же кинулись, а поперёд всех та женщина – оправил куртку, волосы, отёр лицо – на губах стало кисло и скрипуче – и ушёл.
Теперь до дома было рукой подать, и он не торопился. Шпалы на каждый шаг отзывались глухим «туп», двойная тетива железной дороги лунно серебрилась. Далеко-далеко впереди жёлтая точка семафора перемигнулась на зелёную.
Видимо, всё же причинно-ветчинная заморочка в другом, нежели в простецкой страстишке обладать недостижимым, размышлял он. Может быть – Фрейд? С одной стороны, обогатившись получкой, идёшь и покупаешь уже крайне ненужную тебе идефиксовскую колбасу, а с другой – убеждаешь себя, что хотелось-то тебе, на самом деле, вовсе не этой искусственной свиньи в полиэтилене – но полного обожания взора твоей самки, которой ты приволок с охоты добычу.
Покатит?
Луна пожевала губами, возвела очи горе и неохотно кивнула.
Он кое-как поднялся на крыльцо, постучал в дверь и неожиданно тихонько засмеялся. Фрейд, Фрейд. Опять всё свели к х…
Скриплая дерь отворилась, и жена, выслушав про пожар, устало спросила – а чего же ты тогда чистенький такой, не обгорел совсем, да и вообще?
Засыпая, он послал дедушку Зигмунда по матери.