Тьфу ты! Сигарета опять догорела до фильтра, обожгла пальцы.
Шесть часов вечера, вторая половина ноября, проспект Металлистов, год одна тысяча девятьсот девяносто девятый. Вполне подходящая точка в пространстве-времени для отбытия наказания за… За что? Если напрячься, то конечно же, получится вспомнить, понять, только вот сигареты уже кончаются...
1.
Он задумался, глядя в окно на чахлые кусты вокруг детского сада. Хотя о чём тут думать? Каждодневно подводимые итоги ничего не меняли. Бывший издатель бывшего популярным журнала. Бывший учитель. Бывший (саркастическая усмешка) поэт. Бывший (а тут есть момент неопределённости) эмигрант. Бывший муж-отец-семьянин – это уже скороговоркой, пока нельзя об этом думать. А ныне – практически нигде не работающий. Почти что бомж – в изначальном смысле, но хоть без аромата помойки (прописку он потерял, и документы до сих пор идут, и неизвестно, дойдут ли вообще). Сигареты, и те покупают то мама, то Надежда.
Надежда... Сколько же лет они знакомы? Боже, боже...
Она была с ним – ярким лучиком, солнечным зайчиком - тогда, давным-давно, когда не было всех этих бумаг и правил. Когда ограничения на полёты ещё только обсуждались и казались далёкими страшилками. Он читал ей стихи, ей же посвящённые, а она озаряла его восхищённым сиянием своих лучистых глаз. Они вместе взлетали над грозовыми облаками, смеясь, уворачивались от потоков (это только c земли кажется, что дождь идёт - вниз), а потом смотрели, как солнце садится в пену кучевых облаков... Это было - счастье. И, конечно, молодость. Которая и сыграла с ними злую шутку. Им обоим вдруг показалось, что можно и не ограничиваться обществом друг друга. Что можно взлететь ещё выше, ещё счастливее засмеяться. Написать невыразимо прекрасные тексты, посвящённые кому-то другому.
Они были слишком молоды, и они расстались.
Но ничего лучше с ним так и не случилось.
Свет мало-помалу утекал из его стихов. Во вновь обретенной мужской компании били по плечу: «старик, не бери в голову… вот у Бродского… перечитай Ницше…», но это конечно же, ничего не меняло. Краски тускнели, и небо больше не манИло. Было однообразно и тоскливо. А когда однажды он чуть не запутался в проводах линии высоковольтной передачи (полетел провожать за город случайную знакомую и, будучи нетрезв, решил показать свою лихость), то впервые в жизни стало и страшно.
Вскоре вообще настали трудные времена – ввели лимит на высоту полёта, канонизировали длину крыла и даже количество взмахов в минуту… Мир летел в тартарары, и он перестал что-либо понимать. Надо было найти хоть какую-то опору, хоть какую-то точку отсчёта. Не спасали ни застолья, ни знакомства с юными и не очень (некоторые были даже ОЧЕНЬ не очень) прелестницами. Он всегда пользовался успехом у барышень, особенно у дам с развитым материнским инстинктом, но мысли вновь связать себя с кем-то - однозначно не возникало.
Тем не менее как-то неожиданно женщина, оказавшаяся рядом, стала его женой. Почему? Это было так странно… Родилась дочь. Он не очень-то верил в происходящее, всё летал куда-то, правда, неизменно возвращался. А жена Вера - верила, не упрекала, ждала.
Родившийся вслед за дочерью сын умер, не дожив до года. Это горе связало крепче крепкого, сделало их с Верой - семьёй. Он поверил наконец-то - вот она, судьба. Перестал метаться, а когда улетал, то непременно звонил, чтобы жена не волновалась. И когда через пять лет – о счастье! – родился сын(свет очей моих, говорил он, и будто светился сам), то жизнь стала спокойной и полной.
Он пошёл учительствовать (конечно же, русская литература) в хорошую гимназию. Дети росли. Вера принципиально домохозяйничала, декларировав, что при её непростом характере лучше заниматься домом, потому что если она ещё и будет зарабатывать деньги, то... К ним в дом приходили его друзья и его ученики, стремившиеся стать друзьями. Организовался Журнал – самиздатовский, любимое детище, - в котором он стал соредактором. Печатались в нём сплошь молодые бородатые литераторы, да и он сам был таким же. Стало легче дышать среди людей, живущих в унисон. Понемногу вновь стали появляться стихи.
Иногда, отдав детей на попечение приходящих бабушек, они с женой совершали променады – семь-восемь кругов на дозволенной высоте, просто чтобы не разучиться. Вера не очень любила эти полёты, но ради «кисуси»... Его передёрнуло. Единственное, к чему он не смог привыкнуть за годы брака, так это к тому, как его называет жена. Из каких глубин выкопала это слово его вовсе не склонная к сантиментам супруга?
Кисуся. Сразу хочется напиться.
Так бы они и жили в своей темноватой гостеприимной квартире на Васильевском, дочь благополучно поступила бы в пристойный вуз, на уютной кухне продолжались бы обсуждения очередного номера Журнала, повзрослевшие ученики и ученицы приходили бы уже в ином качестве... Тут его мысль запнулась. Любочка. Его бывшая ученица, она звонила вчера. И позавчера. Что-то важное было связано с этим звонком… ах, да. Она хочет устроить его чтения в университете. Вечер Поэзии моего Учителя – так она сказала. Даже в телефонную трубку было слышно, что эти слова Любочка произносит именно с большой буквы. Боже-боже. Отчего все, кто хорошо ко мне относится, не могут просто на какое-то время оставить меня в покое? Он всё-таки закурил новую сигарету.
Так о чём бишь я. Да, так бы они и жили, если бы круг друзей понемногу, но ощутимо не стал редеть. Стали – уходить, улетать – уезжать. Литература, никогда и не кормившая, в наставшее время показалась занятием и вовсе бессмысленным, а над всей системой нависла некая туча, грозившая разразиться уж Бог весть чем. Вера решила: пока можно - уезжаем. Их ждала страна великих поэтов прошлого, развитой индустрии и социальных свобод. А также ждали обосновавшиеся ранее в этой же стране сотоварищи по полуночным застольям. И они уехали.
Вспоминать наступившую после этого жизнь он не хочет.
2.
Надежда тоже не обрела ожидаемого. Каждого мужчину, оказавшегося рядом, она сравнивала с ним, и почти никто сравнения не выдерживал. Тем не менее она умудрилась ещё дважды выйти замуж, в последний раз даже в далёкую и жаркую обетованную страну, но и там счастья – не было. Родила девочку (от первого) и мальчика (от второго брака). Красила свои золотые волосы в чёрный цвет, металась от буддизма к исламу. Поднималась на Тянь-Шань, пыталась жить в коммуне, кружилась в шаманских плясках. Поняв бессмысленность дальнейших поисков на чужбине, взяла детей и вернулась в родной город.
От детства, проведённого над консерваторией (отцу, известному лирическому баритону, была выделена квартира с видом на Дворцовую площадь), у неё осталась привычка делать всё или профессионально, или никак. Она довольно быстро восстановила старые знакомства, но уже на ином уровне. Богатый жизненный опыт и нерастраченный, несмотря ни на что, интерес к людям в сочетании со здоровым прагматизмом открывали всё новые двери. К тому же – отличное музыкальное образование и врождённое чувство стиля. Мало-помалу она стала незаменимым человеком в решении нестандартных культурных проблем.
Скажем – в город инкогнито прилетает кто-то важный, пусть даже собственно крыльев и не имеющий, но об этом как-то не принято говорить. И вот выясняется, что не может сей Лепрекон (назовём его так для простоты понимания вопроса) принимать пищу без звуков родной ирландской (прошу заметить, ирландской!) волынки. Причём непременно чтобы был «живой звук». Вот тут и призывают Надежду: спасай, голубушка, иначе - скандал международного уровня.
И она отрывает от грядок, с которых он никогда не уезжает раньше октября (а дело происходит, скажем, в июне – ну да, иностранец приехал полюбоваться белыми ночами) единственного в городе ИРЛАНДСКОГО волынщика. Она привозит его на своей «Оке» чуть ли не из Тверской губернии – руки у него ещё в земле, но он уже – почти что на сцене, он уже слышит аплодисменты, и уже немного не в себе от похвал и дифирамбов. Ему в голову не приходило, что его творчество так ценят, и что его вклад в мировую культуру... (понимаете, да?) Он уже не ворчит, и даже немного влюблён в свою Валькирию, как он доволно быстро начал называть про себя прекрасную незнакомку, свалившуюся на него как снег на голову.
И всем хорошо - пищеварение Лепрекона в норме, музыкант переживает творческий взлёт, госконцерт облегчённо вытирает вспотевший лоб.
Для души же Надежда устроилась работать в самый загадочный из музеев – музей Воздуха и Танца – на должность консультанта-переводчика (чего? для кого?) и на этом, как ни странно, успокоилась. Стали поступать новые, всё более интересные и странные предложения, но она пока что – ждала.
3.
Тем летом он прилетел наконец-то навестить маму. В первый раз с момента их отъезда.
За прошедшие годы он уже почти привык к новой жизни и теперь не боялся испугать маму несвойственным ему, прежнему, выражением лица и ночными криками (и такое бывало). Он даже звал поехать Веру, но обрадовался, когда она отказалась – «к кому мне ехать? Все мои – со мной».
И надо же было случиться так, что именно в эти дни родной сине-серый прохладный город словно бы в насмешку плавился в тридцатиградусном мареве. Все немного сошли с ума, в мире что-то слегка сдвинулось – словно те слои, что отвечают за чередование событий и лет, растопившись, перемешались. Консультант-переводчик это почувствовала, перевела на свой язык и озвучила эти изменения.
«За день до твоего приезда звонила Наденька», - сказала мама. «Так странно, последний раз я с ней разговаривала лет десять назад. Откуда она узнала, что ты прилетаешь?»
Откуда? Ему хотелось кричать.
ОТКУДА? Мама, мамочка, как ты не понимаешь, ведь мы же все эти годы чувствовали друг друга! Ты помнишь, как я был с нею счастлив? «Нет, сынок, я не помню, что было тогда. Я только вижу, как ты несчастен – сейчас...»
Конечно же, они встретились.
Вновь оказались в одной пылающей точке, и вместе поднялись над закатными облаками. Только теперь уже она прокладывала воздушные тропы для них двоих – слишком долго он не поднимался выше уровня мансард… И он опять растворился в её свете.
Свет мой, свет мой... Он стремился к этому свету, из последних сил вырвавшись из-под груза ежедневного мОрока, поставив на карту всё (дальше – не думать, не думать). Ведь за годы эмиграции он не написал ни одной строчки. Ни разу не взлетел. Знать, что так будет ныне и присно, было невыносимо, и он первый раз в жизни сам решил всё изменить. Аминь.
4.
Ему пришлось-таки возвратиться в город с немного неприличным для русского слуха названием, который, как он полагал ещё месяц назад, стал его «малой родиной» - дела, долги, документы... Естественно, что никто не собирался с ним расставаться – ни жена с «кисусей», ни система со свежеиспечённым развозчиком пиццы. Как ему удалось вырваться, он сам плохо помнил, но его несла сила, не признающая преград, и уже в начале осени он, с ободранным левым крылом, со страшными печатями, запрещающими ему полёты ЗА, НАД и ВОЗЛЕ – вновь оказался здесь. Мама только руками разводила – это ли её тихий, спокойный сын? Глаза горят, даже голос изменился... Про любимых, давно не виденных внуков спрашивать побоялась – как теперь будет-то? – решила, что всему своё время.
Сначала всё было великолепно. Надежда отвезла его к морю (не летать, так плавать), где он моментально загорел до бронзового цвета и стал необычайно хорош собою. По приезде познакомила его с детьми, и они очень понравились друг другу.
Теперь надо было его трудоустроить. Было ясно, что в учителя дорога ему заказана, особенно в ту дивную ортодоксальную гимназию, где он работал последние перед отъездом годы (звонившая и сегодня и вчера Любочка училась в последнем, выпущенным им, классе). Более-менее приличные редакторские посты были накрепко заняты. Надежда спросила нескольких знакомых, и вот он уже – внештатный сотрудник двух весьма многотиражных газет. Полторы колонки два раза в неделю.
Вообще же он был поражён энергией своей подруги. Даже попивая с ним чай или что покрепче на полуночной кухне (там, откуда он сбежал, после десяти вечера и засмеяться-то громко нельзя было – соседи сразу вызывали полицию), она всё равно была в центре какого-то непрекращающегося процесса. Постоянно звонил её мобильный телефон (предмет роскоши для конца двадцатого века), она делала пометки в толстенной записной книжке и тут же перезванивала по другим номерам («Гости из будущего»? Нет, сегодня в «Акватории»... Завтра? Ничего не могу обещать, но попробую...). Робкий лучик превратился в мощный прожектор, свет которого выхватывал совершенно конкретные, необходимые на данный момент, картины.
Надежда тоже довольно скоро разглядела его несхожесть с вынашиваемым ею в течение многих лет милым образом (которым и измерялись все оказавшиеся в настораживающей близости представители мужского пола). Когда она поймала себя на том, что привычно сравнивает его - с ним же, она сначала смеялась до слёз, и даже рассказала ему об этом. Вскоре, однако, сильно задумалась. Он это видел, и томился, и даже ревновал – к самому себе, но двадцать лет назад...
Больше всего угнетало безделье. Положенные ему колонки он отрабатывал за полдня, а что дальше? Пытался возродить Журнал, но самиздат уже изжил себя. Бородатые литераторы вкалывали на нескольких работах, а некоторые даже (!) побрились, дабы соответствовать появившемуся понятию «дресс-код». Итак, он жил в чужой квартире, с чужими детьми, в постоянном ожидании женщины, которую назвать чужой язык не поворачивался, но... Он сам запустил механизм, который стал двигаться поперёк его судьбы, и уже не в силах был его остановить.
Общение с друзьями облегчения не приносило, и ему стало казаться, что всё это уже было.
Встретили-то его восторженно: «истинно русский литератор не может жить вне России», «ты знаешь, а ведь она на тебя всю жизнь давила (это про жену)», «ну что, ещё по пятьдесят?». Ко всему этому он был более или менее равнодушен – то ли уже понял цену этим словам, то ли просто устал запредельно. К тому же с каждым днём он всё сильней тосковал по семье.
То, что Вера не пропадёт без него, он ни минуты не сомневался – последние годы именно она и "тащила" на себе семью,- дочь после переезда так отдалилась от него, что и сидя рядом – не докричишься, но вот сын... Конечно, он звонил ему так часто, как только позволяли его гонорары (и даже чаще), но после этих разговоров по два дня ходил больной.
С Верой они вроде бы и переговорили окончательно – он не может жить в эмиграции, он морально умирает там и это уже переходит на физический план и т.д. и т.п. (всё, кстати сказать, правда), но поскольку о Надежде им не было сказано ни слова, то все его доводы как бы немного повисали в воздухе. Жена же эту фигуру умолчания почувствовала и (обсудив с подругами) просчитала почти сразу, но раз ОН предпочитает об этом молчать…
Было решено, что они разведутся. Звонил он ей, кстати, только от мамы.
5.
Зачем я здесь, что я здесь делаю?
Он подошёл к окну, чтобы помахать рукой опять спешившей куда-то Надежде, да так и остался стоять. По стеклу лупил ноябрьский дождь – о, где же ты, лето. Сигарета, догорев до фильтра, обожгла пальцы. Тьфу ты! Мысль его сделала неожиданный скачок: пожалуй, надо принять приглашение Любочки, пойти в университет, почитать. От этого решения стало чуть легче – всё же какое-то действие.
Впоследствии Любочка с негодованием вспоминала «Ты представляешь, КАК я его ждала, а он пришёл ... с ней!» Любочка была так вдохновлена его возвращением, такие мечты её закружили, она так готовилась к новой встрече с НИМ!
Недаром живущая ныне через две границы отсюда Вера всегда настороженно относилась к частенько приходившей к ним прелестной ученице гимназии – она сразу разглядела в ней грозный и грозящий неведомыми последствиями огонь. Ему же всё это казалось нелепыми домыслами: «Дорогая, барышням в этом возрасте иногда кажется, что они влюблены в своих преподавателей. Это нормально, это пройдёт! Ведь не думаешь же ты?...» Жена говорила, что именно так она и думает, он смущённо смеялся, иногда даже злился, и на этом тема закрывалась.
Итак, он пришёл с Надеждой, тем самым отсрочив наступление неких событий. Я не попала туда (не нашла аудиторию, запутавшись в университетских переходах), но я знаю его стихи, и знаю, как он умеет «держать зал» – это наверняка был хороший вечер. Для всех, кроме Любочки. Она перестала ему звонить, а он почти и не замечал этого, опять жил по привычке – без всплесков, без огня, без полётов. Без стихов.
Тем временем осень, перетекшая в «немецкую» зиму (плюс 5 весь январь!) потихоньку начала выплёскиваться в светлые весенние деньки, и стало казаться, что всё не так уж безнадежно. Он вновь стал становиться на крыло – они с Надеждой отъезжали от города подальше и она, бережно поддерживая его, глаза в глаза (как ему не хватало этого последние полгода!) поднималась вместе с ним. Казалось, трудный период привыкания прошёл и жизнь начала становиться почти такой, как мечталось. Тем более что вскоре всё должно было решиться и на формальном уровне – в апреле ждали Веру с бумагами: разрешениями, договорами и прочая, и прочая...
И в конце весны она прилетела. Чудесным образом изменилась за время разлуки –помолодела, похорошела, иссиня-чёрные крылья гордо расправлены и в любой момент готовы поднять её (у неё появилось множество новых привычек, и привычка к полётам – в том числе). На время её приезда он вновь перебрался к маме – ему казалось, что если жена узнает об истинном положении вещей, то запретит видеться с детьми.
Она была спокойна, ни разу не сорвалась, и была на такой недосягаемой высоте, что он чувствовал себя последним негодяем, подписывая привезённые ею бумаги (развод... дети... имущество... Господи, мне ничего не надо, только дай мне силы понять, для чего же я это делаю, и как мне жить дальше...). За всё время она ни разу не назвала его «кисусей» и это было настолько окончательно, что лучше любых бумаг подтверждало их полный разрыв.
Спустя неделю, сохраняя всё в то же королевское спокойствие, она отбыла. На сей раз – поездом, чтобы было время как следует обдумать дальнейшую жизнь. А он – остался. У мамы. Она отпаивала его ромашковым чаем и прятала коньяк. Два дня даже запирала в квартире. Из него словно выпустили воздух, и оставшееся безвоздушное пространство грозило вырваться наружу.
К Надежде он больше не вернулся, да она и не настаивала. Они продолжали встречаться, но всё реже, всё тусклее были эти встречи...
6.
В середине лета ему всё-таки позвонила Любочка.
Она уже давно издалека почувствовала холод поселившейся в нём пустоты, но не хотела делать шаг навстречу – не могла позабыть тогдашнее. Однако беспокойство за любимого (уж будем называть вещи своими именами) заставило её переступить через обиду, она позвонила, и это было хорошо. Как-то смогла убедить его поехать с нею за город, да ещё в студенческо-аспирантской компании, да ещё и с ночёвкой...
Три дня спустя они залетели ко мне. Оба – с нездешними от чувств и бессонницы лицами. «Вот ... барышня...», - говорит он, бережно проводя ладонью по её гладко забранным волосам. Он сидит на диване, она прилегла рядом, положила голову ему на колени, уютно укрылась его крыльями и не засыпает (третьи сутки без сна) только потому, что чувствует его рядом, а это – такое счастье...
Как бы хотелось поставить на этом точку! Вернее, написать что-то вроде «они жили долго и счастливо...» Но всё получилось совсем не так. Устал он и иссяк. И в начале осени, ровно через год после того, как он выломился из неприемлемой для него (как казалось тогда) системы, - мы опять провожали его. Провожали вроде бы на побывку, повидаться с детьми, но что-то в его взгляде было такое, что стало ясно – встретимся не скоро.
7.
Дальнейшее было весьма предсказуемо.
Вначале он поселился в маленькой холостяцкой квартирке, найденной тамошними друзьями. Ежедневно виделся с детьми, оттаивал.
Вера изредка приходила к нему «в гости», потом мало-помалу начала и хозяйничать. Дальше – больше. Отношения их вошли в новый виток, который они до поры скрывали ото всех (что, естественно, делало ситуацию ещё пикантнее). Но вскоре показалось глупо и дорого жить на два дома, и он перебрался в свою прежнюю квартиру. Неожиданно нашёл весьма приличную работу, позволявшую иногда даже летать. Стало ясно – он вернулся навсегда.
Любочка первое время ждала, звонила каждую неделю. Даже слетала к нему, пока он ещё обретался в статусе одинокого мужчины. Вернулась разочарованная, потерянная.
Надежда, которая была не в курсе даже Любочки, тоже, в общем-то, ждала. Потом ей рассказали, конечно. Узнав и осознав, она заявила, что литературой сыта по горло, и впала в очередной безнадежный роман – на сей раз с контрабасистом.
P.S. Вера в прошлом году от него ушла.