24
Сжав посиневшие губы, Катя еле сдерживала крик. Предродовые схватки начались еще тогда, когда она переступила порог больницы. Сначала, пугая ее, боль была терпимой и начиналась в пояснице, затем опоясывала все тело, и Кате казалось, что она больше не вытерпит и закричит, прося помощи, но боль внезапно отступала. Осторожно вытягивая ноги, Катя ложилась на спину и отдыхала. Сквозь окна на дощатый пол цедила лимонный свет круглая, словно золотник, луна, которой не было никакого дела до роженицы. Рожает женщина и пусть себе рожает! Мало ли сейчас на земле кричат они на разных языках, пополняя планету потомством: темным и светлым, девочками и мальчиками, двойняшками и тройняшками; кричат молоденькие первородки, кричат женщины, имеющие детей. Тяжелое дело - рождение человека...
Положив руки на тугой живот и страшась непредсказуемых следующих минут, Катя прислушивалась: малыш опять забился ножками. Еще и еще...
Боль снова наступала. Выгибаясь на скомканной постели, Катя выискивала удобную для себя позу. Боясь за швы на щеке, старалась не ложиться на левый бок.
И вновь чувствительные удары в живот. Катя ждала новой схватки, съеживалась, жмурила глаза, готовясь тут же зажать зубами прокушенные губы, чтобы задержать и на этот раз в себе крик; если схватки станут частыми, ее увезут в родильную палату, и она ждала этой минуты. Был бы жив ребенок, думала тревожно, не убирая с живота рук.
- Ой, не надо... Не надо... - упрашивала кого-то, широко открыв глаза. - Дима... Димочка... - звала уже мужа. - О боже... Я умираю...
В следующее мгновение боль рванула поясницу, обожгла огнем нижнюю часть живота.
- М--мама... Ма-а-мочка-а-а... - запрокинув голову и зажимая рукой рот, запричитала Катя. - Ой-йой-йой-йой! Мамо-оч-ка-а-а... Родненькая...- Еще более нестерпимая боль вышибла слезы, и они текли на подушку. - Димочка... Приедь же!.. Спаси меня...
-Ну, милая, тужься! - упрашивала Катю опытная акушерка. - Еще немного... Еще...
Сдерживая отчаянный стон, Катя смотрела на нее измученными глазами, в которых краснели лопнувшие кровяные сосуды, набирала в рот побольше воздуха и, напрягаясь и отдавая этому все силы, тужилась: изо рта вырывался протяжный страдающий стон.
- Помогай же нам, пожалуйста, - упрашивала Катю врач, а опытная акушерка сквозь толстые стекла очков смотрела в лицо страдалицы и сильными руками надавливала на живот. - Еще немножко... Тужься, миленькая... Так... Так... Хорошо...
На горизонте чуть посветлело небо. На самом краю его ярко мерцала звезда. Вскоре и она пропадет, как только на востоке разольется по небу голубое сияние. Солнце еще не взошло, но оно вот-вот всплывет на небо и подарит просыпающейся земле новый мирный день.
- Уа-а-а! Уа-а-а! - громко закричал в руках врача только что родившийся Катин ребенок.
- У вас мальчик, - сквозь марлевую повязку улыбнулась Надежда Алексеевна. - Крепкий бутуз. Поздравляю!
Катя открыла глаза: в руках женщины в белом халате кричал на всю Ивановскую ее сын, ее первенец.
- Олежка... - чуть слышно выдохнула и протянула к нему слабые руки: - Сыночек мой... Жив... О, какая радость! Димочка... Где ты?.. - и откинулась на подушку.
А танкисты лейтенанта Рогова в это время на учении преодолевали оборону “условного” противника.
25
Темные тучи, открывая метр за метром звездное небо, уходили на запад. Обычно, перед рассветом звезды горят ярко и, лишь потом, бледнея, исчезают вовсе, чтобы взойти во всей своей красе вечером, и всю ночь, до следующего утра, опять их золотое безмятежное время. И светят они влюбленным и обездоленным, счастливым и одиноким.
Железнодорожный вокзал гудел от людского наплыва.. На перроне стояли Катя с Олежкой на руках, Дмитрий и Василий Петрович.
Роговы уезжали на Камчатку. Вещи три дня назад отправили контейнером. С собой взяли лишь самое необходимое.
Поезд уходил в четыре часа утра. Город и все вокруг вокзала дремали, убаюканные сонной тишиной. Дежурные фонари, подмигивая друг другу, не столько стирали темно-синие краски, сколько подчеркивали бездонную глубину неба, усеянного мерцающими звездами. И только вокзал, вечно бурлящий, не успокаивающийся ни днем, ни ночью, ярким сиянием огней отрицал покой и ночную тьму. Разные люди, разные судьбы перекрещивались здесь на какой-то миг и, уходя из-под вокзальной крыши, укрывающей их от мороза и зноя, от дождя и снега, растворялись в бесконечном пространстве жизни, оставляя на сером полотне перронов радость и растерянность, тревогу и боль, разлуки и надежды.
- Вот, дети мои, и пришел день отъезда, - промолвил Василий Петрович, сильно сутулясь. Он тяжело переживал разлуку с ними. - Берегите Олежку. Дорога слишком дальняя.
- Не беспокойся, папа. Олежке хватит моего молока. Водички добудем. Пеленок много... - Катя растерянно смотрела на отца, которого вынуждена была оставить. Что ж, подумала она, он теперь в строю, имеет друзей, получает деньги.
- Нам поездом недалеко. - Дмитрий разглядывал шрам на Катиной щеке: он был еще свежим. - Затем самолетом. И до места назначения довезет нас пароход.
- Я к вам приеду в гости, - уверенно заявил Василий Петрович, размышляя о том, что он им привезет. - Отпуск у меня большой. Вот и явлюсь...
- Конечно, папочка, конечно. Мы будем рады.
- Приезжай, отец. Увидишь край, где начинается день нашей Родины. Разница с вашим временем - целый рабочий день.
Долго молчали, каждый думая о своем и слушая, как уплывает время перед разлукой. Олежка, шевеля губками, словно он сосал грудь, крепко спал. Вещи были сложены в купе, и многие пассажиры и их провожающие толпились у вагонов, желая друг другу кучу добрых слов.
И в гудящее прощание хриплыми звуками репродукторов ворвалось сообщение о том, что через пять минут поезд отправляется. Все пришло в движение: одни заторопились в вагон, другие - из него. Последние слова, поцелуи, слезы.
- Пиши, Катюша... - Василий Петрович засопел, дергая зачем-то воротник рубашки. - Я буду очень ждать. И ты, сынок, пиши.
Одной рукой Катя обняла отца, припала к его щеке.
- Папочка! Я тебя очень люблю... - и больше ничего не могла сказать. Шрам на щеке дернулся и еще сильнее покраснел.
- До свидания, отец. За Катю не беспокойтесь. Она для меня дороже всего на свете... - растроганно произнес Дмитрий и протянул Василию Петровичу руку.
- Кроме армии, - улыбнулась Катя. - Она у него всегда на первом месте.
- Так, доченька, и должно быть. На нее надеется народ. Только она поможет ему в самые трудные часы.
- Оправдаю доверие, батя. А на наши горячие источники непременно приезжайте.
Василий Петрович погасил улыбку.
- Еще не видели их, а уже ваши.
- Для военных людей любая точка страны, где они живут или будут жить, - не чужая. И ее надо защищать, словно там твой родной дом.
- Вот ведь как?! - не то спросила, не то воскликнула Катя, вбирая в себя эти замечательные слова, чтобы в подходящий момент воспользоваться ими. - Понял?
- Как же, понял... - ответил Василий Петрович, пытаясь отогнать от себя насевшую на него и придавившую невероятной тяжестью горькую мысль: вот-вот дети уедут. И он снова останется один. И будет ждать их весточки, а затем и приезда изо дня в день, из месяца в месяц, как все отцы и деды.
Дмитрий взял Олежку и помог взобраться в вагон Кате. Поезд стал чмыхать, медленно выползая из-под уютной крыши перрона, готовясь в путь.
Прощальной разноголосицей гудел пришедший в движение люд. И в это же время из приемника, который держала в руках молодая девушка, провожавшая, видимо, подружку, вырвался приятный голос Мигули. Он душевно и доверительно пел, точно специально напутствовал добрым словом уезжающих пассажиров:
Спешите делать добрые дела,
Чтоб за свое добро любить других.
Спешите делать добрые дела
Во имя утвержденья вас самих.
Спешите... Спешите...
Спешите делать добрые дела,
Чтоб не хватило времени для зла...
- Слышишь, доченька?
- Слышу, папка, слышу... - Катя заморгала ресницами, удерживая где-то там, под ними, готовые хлынуть слезы. – Верные слова.
Василий Петрович не отрывал от нее глаз.
- Я приеду к вам... Как только отпуск будет...
- Обязательно, отец... - растроганно произнес Дима. - И мы приедем. Это наша малая родина. Увозим ее в сердце.
- До свидания, папочка! - Катя подняла руку. - Береги себя...
- И ты, Катюша... И ты...
Поезд набирал скорость. Василий Петрович пошел с ним рядом. Катя стояла в тамбуре и, не отрывая глаз от его лица, крепко держалась за поручни. И чем сильнее задувал встречный ветер, тем больше ее тянуло к отцу и тем крепче, до хруста пальцев, сжимались ее руки. Как же он будет один? Почувствовав непреодолимую, рвущую сердце, грусть, Катя ослабевшим телом подалась вперед, а глаза, преодолевая увеличивающееся расстояние от поезда до родного человека, все еще видели съежившуюся, слегка сутуловатую фигуру отца, застывшего на сером полотне перрона.
- Счастья вам, дети мои... - шептал он, кривя губы. - Здоровья... Благополучия... И внучку тоже...
Вдогонку уезжающим все еще несся добрый голос певца:
Спешите делать добрые дела,
Чтоб не хватило времени для зла.
Спешите... Спешите...
Набрав скорость и погасив тревоги, развороченные вокзальной суетой, поезд на всех парах мчался навстречу рассветной синеве, равномерно отстукивая время и сминая под колесами первые километры ночного сумрака. Позади оставались до боли родные люди, огни и огонечки, города и села, поля и леса. Но не потерялись нигде и не отстали от пассажиров печаль разлуки и надежда на встречу.
На востоке вовсю занимался рассвет. На майском небе плыло одно-единственное облачко. Светлое и кудрявое, оно, казалось, заблудилось в бескрайнем голубеющем просторе с мерцающими звездочками и нетерпеливо ожидало восхода солнца. Очень скоро, рассыпая вокруг теплые лучи и посылая их на крошечную землю, оно гордо всплывет на небосклоне. А когда устанет взбираться все выше и выше, облачко подставит ему свое хрупкое плечо, чтобы яркое светило присело на него, отдохнуло и продолжило свой долгий и нелегкий путь на запад, навстречу несущемуся на восток скорому поезду, в одном из купе которого ехали к новому месту службы Роговы.
Сегодня рассвет был на диво спокойным и чистым...