Было чертовски неудобно зажимать ей рот. Казалось, вот-вот она извернётся, и всё будет кончено. Возможно, её глаза были широко распахнуты, а лицо искажено от ужаса. Я не знаю. Я не смотрела ей в лицо, пока оно ещё было подвижным. Я не видела её глаз, пока они ещё хранили осмысленность.
Я была уверена, что рядом находятся люди. Даже не слыша их, я ясно ощущала их присутствие так близко, что практически любой произведённый одной из нас звук мог и должен был привлечь их внимание. Потому приходилось удерживать руку на её лице почти до различимого хруста и ненормальной белизны моих пальцев. Напряжение нарастало, но действия оставались обдуманными и методичными. Не было ни сорванной нервозной судорожности, ни сумбурного липкого страха. Только сосредоточенная, даже отчасти скрупулёзная схема, по которой моя ладонь сдержанно и спокойно зажимала чужой рот. Напряжённые мышцы и холодный бесчувственный разум. Выверенная чёткость движений. Идеальная, почти хирургическая точность.
А потом появилась чужая морщинистая рука. Она не сжимала и не душила. Только скользнула блестящим тонким предметом.
Моя жертва извивалась гибко, как кошка. Рвалась на свободу инстинктивно, рвано, мучительно, только так, как бьётся в тисках загнанный отчаянный до исступления зверь. Но почему-то она совсем не противилась, не ужаснулась и даже не удивилась, когда "блестящий тонкий предмет" скользнул по её обнажённому и потому совсем беззащитному горлу. Она будто затаилась, притихла в ожидании чего-то грандиозного, так, как это делают лишь дети, ранним заснеженным утром трепетно открывая рождественские подарки.
Было что-то пугающе естественное в том, как плоть податливо расступилась, расползлась под давлением ледяного металла. В том, как ровный белый порез быстро наполнился кровью, обозначился тёмной правильной линией, будто штрих операционного скальпеля, сделанный умелой профессиональной рукой. Только этот надрез не делали с целью помочь и уж точно не собирались зашить. Этой ране не суждено было стать шрамом, белесым и тонким, как нить.
Мне почему-то казалось, что кровь течёт слишком медленно. Она была такой густой и тёмной, и её было так мало, что создавалось невольное впечатление, что вот так, по капле, она будет вытекать ещё целую вечность. Я знала, что у меня мало времени. Кровь должна была быстрее покидать это проклятое тело, чтобы вместе с ней из него уходила и жизнь. Тогда я, по-прежнему зажимая рот, принялась усиленно мотать чужую голову, пока она не стала тяжёлой и неподвижной. Моя жертва обмякла в моих руках, и я смогла, наконец, с облегчением её отпустить.
Дальше я не видела крови. Будто она испарилась в воздухе, как вода, обращённая в неосязаемый быстро исчезающий пар. И я подумала ещё тогда, что кровь мне только почудилась, приснилась, придумалась сама и из ничего. Ведь как же она могла быть на самом деле, если моя жертва даже не была человеком?.. Я сидела на коленях и просто смотрела, не отводя глаз и не моргая, слишком долго смотрела на большую неловкую куклу, размётанную на постели, сломанную и выброшенную. Кукла будто медленно затухала изнутри. Вначале она казалась сотканной из слепящих солнечных лучей, но, чем дольше я на неё смотрела, тем стремительнее гасло это ровное тёплое сияние. Мерцая и вспыхивая, там, внутри, в сердцевине тлело нечто крошечное и умирающее, нечто, что из последних сил цеплялось за свой разбитый несовершенный сосуд. А потом оно исчезло, мигнув на прощанье беззвучно, отстранёно, затравленно. А я всё сидела и смотрела на это уже покинутое и опустевшее бывшее вместилище чего-то, что так безнадёжно и горько пыталось остаться. И я не чувствовала ничего.
Не было ни вины, ни стыда, ни страха, ни жалости. Не было ощущения неправильности происходящего. Меня обвило, окутало, поглотило подавляющее бесконтрольное нечто, даже не совсем равнодушие, не совсем апатия. Я знала, что поступила должным образом. Но я не пыталась себя оправдать. Я не убеждала себя мысленно, что это был мой единственный выход, что эта жертва была обязательной, что я поступила так, как того требовали обстоятельства, что приняла вынужденный суровый выбор, от которого зависело моё собственное благополучие. Мне вовсе не нужно было быть безумной эгоисткой вместо беспринципной злодейки. Я просто заведомо не считала и не чувствовала себя виноватой. И вовсе не потому, что мой поступок был благородным, преследующим более высокие цели, стремящимся к чему-то большему таким жестоким бессердечным путём. Вовсе нет. Ничего такого глобального и эпического. Всего лишь смерть на моих руках. Минус одна безымянная незнакомка. Что такого, дамы и господа?.. Цифры. Цифры. Это всегда только цифры.
Я сидела и смотрела на глупую неподвижную куклу. Я ждала, что она растает или рассыплется, разлетится безвкусными белыми мухами. Я ждала, а она всё лежала передо мной, потерянно раскинув руки, уставившись в потолок стеклянными пустыми глазами. Но ведь это не было преступлением, в который раз подумала я. Это существо изначально было всего лишь игрушкой. Какая тогда разница?.. Распорют поролон и выпустят вату наружу или же терпеливо дождутся, когда сядет батарея, кончится механический завод, когда хрупкий человеческий подражатель замрёт, забыв завершить действие до конца, станет скучным, никчёмным, быстро потерявшим свой кукольный шарм, станет таким, какому больше не место на лакированной подставке за блестящим стеклом. И никто не будет сдувать пылинки, любовно гладить по волосам, вглядываться в совершенные черты и пропорции. Какая разница? Мы одинаково избавляемся от вещей, ещё потребных, но уже ставших ненужными, или же от тех, что со временем против наших намерений и желаний становятся мусором. Правда, иногда лучше самим принять сложное болезненное решение, чем дожидаться, пока оно станет нарочитым и вынужденным.
Кукла испорчена или беспричинно забыта?..
Правильно. Разницы никакой.