Мне... хорошо, и немного грустно, и чуть тревожно. Сейчас объясню. Я бегу за яблоками, сыну обещал купить. Он, как и я, очень их любит, постоянно валяется на ковре в своей комнате с книжкой перед глазами, одной рукой подперев голову, а в другой сжимая яблоко. Или пишет за столом в толстой тетради трудночитаемой, словно зашифрованной, скорописью. Сейчас он на уроке в музыкальной школе, и мне нужно пройти полкилометра по оттаявшим лужам от школы до магазина, выбрать самые вкусные, вернуться и записать в блокнот наши с ним разговоры и мои мысли по этому поводу. На это у меня час с копейками. Потом урок закончится, и мы пешком пойдем домой, по пути рассказывая друг другу разные истории. Машина сломана, и чёрт с ней. Всё равно в ней толком не поговорить – надо следить за дорогой. Не присмотришься и не выслушаешь внимательно.
А сегодня была такая история. Хотя, начну со вчерашнего вечера. Вчера до упора я пил с друзьями коньяк, и мне, молодцу, было наплевать, что будет завтра. Сейчас ведь хорошо! Вернулся я ночью, а утром, собрав остатки воли в кулак, с трудом заставил себя подняться, намочить лицо водой непонятной температуры и пойти вместе с сыном в поликлинику, сдавать кровь из вены. Хорошо, что жена проигнорировала меня, не замечая и не добивая. Даже не улыбалась потихоньку в стороне, как она это умеет...
Какое неприятное слово – поликлиника! Там всегда, наверное, колют шприцами, прокалывают иглами пальцы и вены, и вообще, в детстве меня подклинивало от слова «поликлиника». Недавно мы с сыном уже сдавали кровь из вены, меня тогда выставили из кабинета, и он, девятилетний мальчишка, не смог сдержать слёз. Тихо так заплакал, беззвучно, больше от страха. А потом врач сказала, что нужен повторный анализ. Подозреваю, что прошлый результат просто потеряли. Больших усилий стоило мне не нагрубить ей прямо там...
И сегодня с самого утра он, мой мальчик, был серьёзен, волновался в очереди, а я невзначай, по-товарищески, положил руку ему на плечо, и он встал поближе ко мне.
Очень хорошая медсестра спросила его, как зовут, спокойно помогла ему закатать рукав, сказала: «Фёдор, смотри на шкаф», а я встал в дверях кабинета, и она не настояла на моём уходе. Глядя на то, как она завязала жгут, я словно почувствовал его на своей руке. Холодная, тугая резина. Сын посмотрел на шкаф, потом на меня, хотя ему и ужасно хотелось скосить глаза на ту длинную иголку, которую он успел заметить в руках у медсестры. Я подмигнул ему, он улыбнулся в ответ одними губами, и в этот момент сестра ловко и незаметно уколола его. Он чуть дёрнулся, напрягся и сжал губы. Глаза испуганные. Я с серьёзным лицом поднял вверх большой палец. Он вытер вспотевшую ладошку о брюки и тоже шевельнул большим пальцем. Жгут развязан, кровь побежала в пробирку.
- Всё! – сестра быстро вытащила иглу, приложила к ранке влажную ватку и согнула его руку в локте, - молодец! Иди.
Мальчик удивлённо вышел из кабинета.
- Ну, что ж. Ты вёл себя по-мужски, - сказал я обычным тоном, будто рассуждая.
- Конечно, ещё бы! Я ведь и есть мужчина, - ответил он высоким, всё ещё взволнованным и напряжённым голосом, - не женщина ведь.
- Да, действительно.
И мы пошли в школу. Через дорогу я по привычке вёл его за руку.
- Машке ещё ни разу не брали кровь из вены, - начал он.
- Ну, ты ей расскажешь, как было дело.
- Наверно, расскажу. Не очень-то и больно, я даже не пикнул.
- Это точно.
- Эх, на первый урок мы уже опоздали, - с сожалением вздохнул он и хитро потупился.
- Ничего, подождём в коридоре, я объясню Надежде Анатольевне.
- Ладно.
Мы вошли и уселись рядом на диван.
- Пап, а завтра утром я в школу пойду?
- Нет, сын, сразу поедем.
Завтра моему ребёнку предстоит лечь на три дня в больницу. Это будет небольшая плановая операция, но какая разница, ведь первый раз в жизни. Его пугает неизвестность, он задумался, нахмурив брови. Я решил рассказать ему, как всё будет обстоять. Старался успокоить и рассмешить его, но моя полусонная и полутрезвая голова туго соображала.
- Когда мне было пять лет, - начал я, - я тоже лежал в больнице. Мне вырезали грыжу.
- А что это?
- Ну, это такая большая шишка.
- А где?
- Потом в бане покажу. Так я целую неделю один лежал.
- Один?!
Не знаю, правильно ли я начал.
- Я же из деревни был мальчик, папа меня привёз в город, в больницу, и ему надо было ехать обратно на работу, а через неделю он приехал и забрал меня домой. Всё нормально будет, ничего такого страшного. Я же к тебе каждый день буду приходить, и по телефону звонить.
Я помню, как сидел у окна и ждал, когда придёт папа. Он приходил два раза, в первый день, а потом в последний, когда меня выписывали. Тоже была зима, один раз мороз, другой – оттепель с медленным снегом, и папа ловко съезжал по ледяной дорожке, накатанной с горки к приёмному покою. Тогда он был для меня самым нужным и самым важным человеком на свете. Не помню, может, я и не всегда плакал, когда он не приходил, но точно знаю, как было грустно, одиноко, даже тоскливо.
- Мама сказала, надо будет в какую-то маску дышать, и я усну. Видишь, вдруг спать не захочется...
- Я тоже в такую маску дышал, там усыпляющий газ, он сладкий. Несколько раз вдохнёшь и уснёшь. Все засыпают. А проснёшься, всё уже готово, - зачем я вру ему, как маленькому?
- Ничего, что у меня потом будет шрам щипать! Это ведь не больно, - сказал он больше самому себе, - подумаешь! Ерунда какая-то, а не боль.
Блин, общий наркоз! Я сам дышал взахлёб этим эфиром или как там его, в ушах звенели далёкие голоса врачей или чёрт знает кого, тихая паника. Потом отвратительная тошнота, тяжёлая голова, боль на шрамах, нафиг это надо моему сыну!..
Прозвенел звонок, мы пожали друг другу руки, и он ушёл в класс. Высокий, худенький мальчик с большими ушами и немного растерянной улыбкой на лице.
- Я приду за тобой, и мы пойдём на музыку!
По дороге в музыкальную школу мы болтали в пустой маршрутке, играли в игру, кто кого перетянет согнутым пальцем. Я тянул мизинцем, он тремя пальцами, и я постепенно сдался.
- Пап, расскажи про эту операцию, - сказал он, трогая шрам на моей ладони.
- Ты же знаешь...
- Ну и что.
- В детстве я иногда хулиганил, баловался с ножом, и однажды порезался. Пальцы перестали сгибаться. Вот эти, кривые. Думал, заживёт, так пройдёт, но врачи сказали, что надо делать операцию. Ну, мне и сняли с ноги кусочек сухожилия, а пришили на руку.
- И на ноге шрам?
- Ты же видел, такой небольшой.
- А, точно... А нога болела?
- Не очень.
- А она забинтована была?
- Ну да.
- А ты хромал?
- Почти нет. Я как проснулся после наркоза, мне очень хотелось пить и ещё писать. Ну, попить-то мне дали, а в туалет медсестра, Ирка, не пускает. Говорит, нога забинтована, нельзя – швы разойдутся. Я, говорит, тебе утку принесу. Утка, сынок, это такая кастрюля с горлышком, чтобы в неё писать.
Мальчик смущённо улыбнулся.
- Ты что, пап, медсестру Иркой называл?
- Она совсем молодая была, красивая, практикантка. Её главный врач, мы слышали, Ирой назвал, а мы с пацанами из нашей палаты между собой звали Иркой.
- И ты писал в утку?
- Нет, сынок, я ей фигу показал и похромал в туалет спросонья. Вот так, - я сложил пальцы, сделал сонное лицо, сидя засучил ногами, изображая хромоту, и он не сдержался, рассмеялся.
- Пап, а где это мы едем?
- Вот, блин, остановку проехали! Скорее выходим!
Мы быстро пошли по скользкой и раскисшей дорожке, я поглядел на часы.
- Можем опоздать, сын. Готов со мной пробежаться?
- Ага.
- Тогда бежим, раз, два, три! Очень не спеши, быстро устанешь.
- Пап, а спецназовцы много бегают?
- Да, им приходится. Сдуру, как и нам.
- Мы же ведь тоже спецназовцы, а не тряпки, правда? – он вспомнил нашу с ним поговорку.
- Правда-правда, только не болтай на ходу, дыхание собьешь.
Через пару минут он уже раскраснелся, тяжело задышал.
- Всё, пошли пешком, надо отдышаться, - сказал я, - Немного опоздаем, ерунда...
Он сдал куртку ласково улыбающейся гардеробщице, сунул мимо кармана номерок, наклонился за ним, из папки выскользнули ноты и разлетелись по полу. Я помог ему их собрать, хмуря брови. Он зажал папку под мышкой и посмотрел на меня виновато, так, мол, получилось. Я вздохнул и протянул ему руку ладонью вперед. Он шлёпнул по ней своими тёплыми пальцами и спросил, убегая:
- Мы с тобой идём домой или с бабушкой?
- Договорились же со мной!
- Ой, точно, забыл! Пока!
- Хороший у вас мальчик, - сказала гардеробщица Анна Николаевна, - вы не сердитесь. Задумчивый просто. В каждом классе есть такой, не совсем, как другие.
- Рассеянный, весь в отца, - ответил я, и она снова улыбнулась...
...Завтра утром – в больницу, некогда будет идти в магазин, и я бегу за яблоками. Три дня – это я так, оптимизирую. Скорее всего, придётся ему лежать в больнице дольше, но у меня не хватает духу сказать ему об этом. На разные глупости, большие и маленькие, ума и решимости хватает, а тут... Вечером скажу, когда буду загонять его в постель.
Вот засада, магазин, кажется, закрыт! Точно. На ревизию. Придётся на обратном пути забежать вместе с сыном в другой, пусть сам выберет. Да, вечером скажу, перед сном.
С каждым днём ритуал укладывания в постель становится всё длиннее. Мальчик растёт, взрослеет, и скоро ему станет не до меня перед сном. Но пока ещё он остаётся ребёнком, и я не могу просто махнуть на это рукой, погасить в его комнате свет и закрыть дверь. Мне хочется с ним поболтать, а ему – продлить этот день, сегодняшнюю жизнь, ведь завтра так далеко, завтра будет совсем другой день и жизнь совсем другая. По крайней мере, у меня в детстве было так, я помню. Нам обоим жаль тех вечеров, когда меня нет дома, и ему приходится ложиться самому. Зато когда я дома...
Он что-то пишет, изогнувшись над столом, подобрав под себя ноги и ничего не замечая вокруг. Скорее всего, продолжение романа о своих друзьях, игрушечных енотах, зайцах, птицах и существах неизвестной науке породы, таких, как Мумрик Ананасов..
- Не пора ли писателю ложиться спать?
Он даже не посмотрел на меня, словно не услышал.
- Дописывай абзац, и убирай рукопись, ребёнок.
Наверное, я сказал всё это недостаточно противным голосом, если он перевёл взгляд со страницы не на меня, а куда-то в пространство за моей спиной. Ладно, пусть вынырнет из себя постепенно. Не хочется ругать и пугать. Вот и жена говорит, смеясь, что здесь меня никто не боится, даже по делу.
- Сейчас, пап, ответь только на один вопрос. Я вот тут прочитал, что такое «иронично»? Мне надо знать. А как это «язвительно»? И ещё объясни, что значит: «сделал два пируэта»?
Пока я искал слова для ответа, он закрыл тетрадь и продолжил о том, что его волнует:
- Мумрику тоже делали операцию. Даже не одну, а несколько. Однажды он целый месяц лежал в больнице. Родители же у него далеко, на коралловом атолле, и потому к нему каждый день приходили друзья. Я завтра об этом напишу... Ой, завтра же мы в больницу едем!
- Ничего, возьмёшь с собой тетрадь и ручку, будешь там писать. Слушай, сынок...- я взял паузу, подготовить себя, что ли...
- Ладно, пап, возьму. Только давай сейчас немного в дартс поиграем. А то ведь там, наверное, нет дартса. Несколько минуток, перед сном.
- Хорошо, давай.
- Ты будешь кидать за всех моих друзей, проведём соревнование за звание лучшего друга Мумрика.
- А ты сам-то не хочешь поучаствовать?
- У меня плохо получается.
У него, действительно, не очень получается метать дротики, зато он любит смотреть, как это делаю я, и считать очки. Мне порой удаётся победить за того, кто является его тайным фаворитом.
- Ну, ты постарайся, прицелься, не волнуйся. Представь, что эта красная точка в центре увеличивается и становится размером с целую мишень. Тогда мишень будет на всю стену, и уж точно не промажешь. Представил?
- Не очень, - сын сосредоточенно зажмурился, - Мне, пап, всякие мысли мешают.
- А ты попробуй ни о чём не думать.
- Я пробовал. Это очень-очень трудно. Никак не получается остановить мысли.
Почему ребенок знает и понимает то, о чём я стал задумываться уже взрослым?
- А ты, пап, пробовал ни о чём не думать?
- Да.
- Получилось?
- Нет.
- Почему?
- Не знаю, сын. Думаю, ты прав - это самое трудное дело на свете.
- Зато Мумрик даже в темноте может попасть в десятку. Он умеет освещать темноту молниями. Когда ты выключаешь свет и уходишь, он устраивает нам освещение, и мы ещё долго играем.
- Как это ему удаётся?
- Молния возникает тогда, - объяснил он уверенно, - когда очень хорошо её представишь и прочтёшь верное заклинание. И не только молния. Всё, что хочешь, можешь представить. Жаль только, что операцию никак не представить. Чтобы раз, и уже всё!
- Слушай, сын...- никак не сказать, - Мумрика, наверное, придётся оставить дома. Всё-таки ты уже взрослый парень.
- Ну да, наверное. Ведь врачи могут подумать, что я, как девчонка, в куклы играю... Ещё я прочитал недавно, что там у одного волшебника был удручённый вид. Вот у тебя сейчас такой вид. Это когда грустно, да?
Я пожал плечами. Он помолчал и добавил:
- Бабушка сказала, что когда грустно, или страшно, надо прочитать одну маленькую молитву, и сразу станет веселее.
- Какую?
Он произнёс тихой скороговоркой:
- Николай, Угодник Божий, помощник Божий, ты и в доме, ты и в поле, в дороге – в пути защити, огради от всякого зла!
- Ну, раз бабушка говорит, значит так и есть... Слушай, я придумал!! Вместо Мумрика возьми с собой этого маленького пингвинёнка, как его...
- Пин! Точно, он же на Мумрика похож!
- Вот, пусть будет его младшим братом. Его можно и в кармане спрятать.
- Или под подушкой. Здорово ты придумал!
- Ещё бы! Собирайся-ка теперь спать.
Не буду я сейчас ничего ему говорить. Завтра будет видно.
- Хорошо, пап. Только скажи по секрету, что ты там сегодня в блокноте писал?
- Так, о нас с тобой кое-что. Чтобы не забыть потом. Обо всём понемногу.
- Тогда напиши ещё, пожалуйста, что теперь у нас дома живёт крыса по имени Рита. А то вдруг кто-нибудь прочитает и даже не узнает, что у нас есть домашнее животное...