- Оторванные головы, уродливые калеки, гиперболизированные гениталии и прочие недвусмысленные безобразия сливаются в единое монохромное пятно, удручающе зависшее в спёртом воздухе твоей претенциозной гостиной. Ты ведь куришь прямо здесь, да? Пожалуй, стоит открыть форточку.
- Зачем? За форточкой наверняка курит кто-нибудь другой, и здесь свежее не станет.
- Скажи мне, откуда в твоей симпатичной голове взялся такой несимпатичный бардак? Я не перестаю удивляться! Молодость, красота, бесчисленные толпы сумасшедших поклонников, роскошное образование твоё, семья, тебя обожающая безмерно… И вот эта вот итальянская мебель тоже! Из чего она, из красного дерева? А это всё серебро?
- Белое золото…
- Белое золото… а на картинах зловонная грязь. Почему?
- Потому что вокруг много белого золота, и я не хочу его потерять. Я пытаюсь сама всё испортить по своему усмотрению до того, как за меня это сделает вселенная, обнаружив слишком высокую концентрацию белого золота в одном месте и желая восстановить экзистенциональный баланс.
- Ничерта не понял…
(Продолжить)
- Просто за всё нужно платить. Лучше заплатить самому в удобной валюте и в срок, чем в тёмной подворотне встретить однажды злых кредиторов, и, возможно, лишиться не только золота, но и своей симпатичной головы.
- За белое золото платишь чернушными картинами, а за чернушные картины чем платишь? - Человек ехидно улыбался и вертел в пальцах прядь моих волос.
Я поняла, что он считает меня идиоткой, и не стала доказывать, что картины эти не чернушные вовсе...Людей трудно в чём-то переубедить.
После третьего стакана виски окружающий мир перестал мне казаться уродливым: пожилые лавеласы в футболках Армани стали менее пожилыми, а восемнадцатилетние девочки, изображавшие перед ними восточную страсть в центре танцевальной площадки, стали менее меркантильными. Всё стало терпимым, даже липкие руки странного бесполого существа где-то на моих плечах. До сартира я шла с той надменной горделивой грацией, как если бы шла по красному ковру до своего королевского трона.
- У того лысого придурка с красной физиономией, кажется, Бентли. Ты когда-нибудь ездила на Бентли? - слышала я сквозь грохот музыки и стенку туалетной кабинки незатейливый девичий щебет.
- Нет, но у моего бывшего был Порше.
- Бентли круче, чем Порше...
- Смотря какой Бентли и какой Порше. У этого мужика лицо такое, как будто его кипятком облили! Смотреть противно! Старый похотливый урод.
- Ну и чёрт с ним. Я же не собираюсь разглядывать его рожу.
Пнув носком своей лакированной туфельки окровавленный шприц, возлежащий на грязном кафельном полу туалета, я подошла к зеркалу. Две птички, обсуждавшие похотливого урода, оглядели меня с ног до головы и, скорчив свои прелестные юные личики в бульдожьи гримассы, выбежали прочь.
Из отражения на меня смотрело чудовище, худое и бледное как молоко, с огромными горящими глазами, которые казались ещё больше от лежащих под ними теней, а от высоких градусов в крови только пуще горели. Я ничего не ела уже четвёртый день, спала от силы полтора часа, и, наверное, давно бы потеряла сознание и грузно бухнулась об пол, как мешок с картошкой, если бы не таинственная сила, управлявшая мной, тихий шёпот над ухом бесполого существа: "Ниже, ниже... Это ещё не самое дно".
Полуобнажённые женские тела извивались вокруг пилонов, сверкая в разноцветных лучах сафитов капельками пота на смуглой коже и стразами в волосах. Птички тёрлись воздушными крылышками о выпуклое пузо похотливого урода, зарабатывая на напиток и лелея в птичьих сердцах своих тайную надежду вырваться за чужой счёт в тёплые страны. Похотливый урод в свою очередь пытался поверить в бескорыстную любовь - всякий раз как в последний раз. Из-за стойки бара торчали женские ноги неясного происхождения - длинные, худые, обутые в золотые босоножки на высокой шпильке.
Всё стало терпимым, а значит бесполезным. Ничто не мешало скучной работе моего сердца, ничто не болело внутри. Мне было решительно наплевать.
Запахнув тоненькое пальтишко, я выскочила в освежающую прохладу ночного воздуха, намереваясь поехать домой. На ступеньках у развлекательного заведения лежал парнишка. Его лицо, казалось, утонуло в асфальте, а субтильное тело его, изогнувшись в неестественной позе, было бездвижным. Мгновение я постояла в нерешительности, а после аккуратно перешагнула этого "отдыхающего" и спустилась вниз к проезжей части. Эти несчастные глупцы расточают родительские деньги на девок и кокаин, вляпываются в печальные истории чаще, чем я выхожу из дома. Всё им сходит с рук. Всё проходит. И это пройдёт.
Вскоре, вняв моей призывно вытянутой у дороги руке, большая чёрная машина замедлила ход и остановилась у тротуара. В такие машины садиться не полагается, поскольку вряд ли они довезут вас до места назначения. Я убрала руку и отошла в сторону, давая тем самым понять водителю, что услуги его меня не интересуют. Однако, заднее стекло автомобиля опустилось, и из темноты салона показалось улыбающееся лицо одного из отцовских друзей. "Что делает такая красавица здесь в одиночестве? - спросил он, - Садись, подвезём!"
Умолчу сознательно некоторые особенно мрачные подробности той ночи. Когда я очнулась, уже рассвело. Болезненное петербургское солнце выползло на дымчатый небосвод и заигралось в частичках дорожной пыли. В столь ранний час на улицах города не было ни души. Город спал в своих тёплых постелях сном мертвеца, обнявшись, утонув в сплетении измождённых оргией тел. Не без иронии стоит сказать, что на сей раз я сама лежала на асфальте - без денег, украшений и телефона, и осколок какой-то дряни до крови впился мне в бровь. Перед глазами у меня пролетели роскошные лестницы игорных заведений, куда меня занесло ненароком после клуба, дым дорогих сигар, зелёные покерные столы, фуа-гра и страшные обшарпанные коридоры, исписанные стены грязных дворов, в которые я сбежала потом, обламав каблуки и порвав своё красивое синее платье о чьи-то некрасивые руки.
- Развалилась тут! Наркоманка! - огромная дворничеха, загородившая собой весь небосвод, возвышалась надо мной испалином и тыкала своей грязной метлой меня в бок, - мусор!
- Я просто упала... - ответила я.
- Упала! Так встань и иди! - прохрипела дворничеха, - а то милицию вызову сейчас.
- Да, разумеется... прошу прощения, - мой голос странно булькнул, сломился и сорвался на смех.
- О! До сих пор обдолбанная! Пакость какая... смотреть противно, - дворничеха стала размазывать мою кровь по земле, бормоча себе под нос что-то вовсе нецензурное.
Продолжая хохотать - надрывисто и глухо - я медленно поднялась сперва на колени - разбитые до чёрно-синих пятен, потом встала, покачиваясь и жмурясь от неимоверной боли во всём теле. Меня ударили - да... казалось же, что меня избивала целая толпа злоумышленников всю ночь напролёт. Колготки разорвались, конечно, и дорогого платья жалкий лоскут безвольно болтался от шеи до пояса, обнажая некогда белый ажурный бюстгалтер. "Встань и иди... " - повторялось в моей голове. Признаться, я не вполне выспалась на асфальте, меня избили, обокрали, и наконец в меня бесцеремонно ткнули метлой. Очень занимательна была ироничность всего происходящего, то, что всё было так предсказуемо и закономерно... То, что всё было по-прежнему терпимо. Проще говоря, мне было всё равно. Спокойно и скучно билось моё сердце.
Сердце, сердце... Что ж сделать с тобой мне, чтоб ожило ты... чтоб почувствовать нечто такое - достойное вечной жизни в холстах или песнях.
В раннее утро выходного дня все возможные заведения - приюты для подобного мне привилегированного мусора - были закрыты. Единственное, что нашла я, так это неказистое здание в стиле советских времён, где располагался сомнительный "Дом культуры". Поднявшись по обветшалым ступенькам, я отворила дверь и вошла в сумрачный холл. На стенах висели бесчисленные плакаты - ещё со скверных девяностых, наверное - афишы групп "Первая любовь" или "Звёздочка", расписания курсов аригами, выступлений каких-то великих целителей в пятом поколении. На табурете около пустеющего гардероба сидела крошечная старушка в несоразмерно больших очках и вязала. Очевидно, грозный страж дома культуры.
Я была уже морально готова к тому, что старушка метнёт в меня вязальную спицу и вызовет милицейский отряд, однако она поднялась с табурета и стремительно засеменила мне навстречу. Вид у неё был испуганный и тревожный.
- Господи.. Боженьки... Кто с тобой сделал такое, дочка? - спросила она, подхватив меня за локоть. Я валилась с ног.
- Те, кому я имела неосторожность верить, матушка... Нельзя верить никому.
- Садись сюда скорей, на скамейку... Сейчас позвоню в скорую помощь...
- Нет, нет, не стоит. Просто лицо оцарапано и коленки разбиты. Полагаю, внутренних повреждений нет, - ответила я, улыбаясь.
- Бедненькая! Посиди пока тут, - маленькими шажочками своих худеньких ножек старушка быстро ушла в коридор и скрылась за какой-то дверью.
Спустя несколько минут она вернулась, держа в руках поднос с чаем и шоколадкой.
- Вот, - она сказала, поставив всё это предо мной на скамейку, - больше, к сожалению, не нашла ничего. Было печенье вчера, но его, наверное Лариска съела, гардеробщица наша.
- Да я не голодная так чтоб... Впрочем... Спасибо Вам большое, - изо всех сил я старалась жевать шоколад медленно, хотя мне ничего не стоило проглотить его целиком. Горячая чашка приятно согревала замёрзшие ладони. Только сейчас я обнаружила, что ноготь на среднем пальце левой руки у меня был вырван с корнем, а запекшаяся кровь под ним смешалась с грязью.
- Я думаю, тебе всё же стоит показаться врачу. По крайней мере, обработать раны. Мало ли какая дрянь попадёт... - добрые карие глаза старушки, казавшиеся огромными из-за толстых стёкол очков, пристально гладели на меня, выражая какое-то невиданное мной прежде чувство. Кажется, ей было за меня больно.
- Не стоит беспокоиться... Благодаря Вашему чаю мне уже значительно лучше, - ответила я. Мне в самом деле стало лучше, - сейчас погреюсь ещё неного и отправлюсь домой.
- А как ты до дома доберёшься, доченька... Ты же на ногах еле стоишь. Может, позвонишь кому-нибудь? У нас тут есть телефон. Сейчас принесу его... - она поднялась со скамейки и прежней суетливой походкой направилась к гардеробу. Там, на прилавке, в самом деле стоял телефон - ещё старый, с архаичным крутящимся барабаном. Старушка размотала длинный провод и притащила мне сей изысканный аппарат.
- Спасибо! - я уже подняла трубку, но задумалась на мгновение. Никого мне не хотелось тревожить своей глупой проблемой. Ни перед кем мне не хотелось быть в долгу за оказанные услуги. А немногих близких - просто не стоило огорчать. Позвонить было совершенно некому, и я положила трубку назад.
- Ты не будешь звонить?
- Нет, не буду. Думаю, смогу добраться и пешком. Не так уж мне далеко отсюда.
- Через полчаса у меня закончится смена, и придут первые посетители на кружок сочинителей хокку. Если хочешь, можешь остаться в комнате гардеробщиц... Я предупрежу Лариску. А лучше пойдём ко мне в гости! У нас с мужем сегодня алмазная свадьба, как раз купим торт... Муж будет очень рад. Нас так давно никто не навещал... - старушка умилительно тараторила, держа меня за руку. Её руки были шершавыми и очень тёплыми. Это были руки человека, который всю жизнь трудился без устали - божественно прекрасные в замысловатом сплетении выпуклых вен, морщинок и старых мазолей. Мне на секунду даже показалось, что на запястьях её я вижу знакомые мне следы масляных красок.
- Алмазная свадьба! Шестьдесят лет? Шестьдесят лет вместе с одним человеком? Плечо к плечу... В радости и горе?
- Да, доченька... Пока смерть не разлучит нас, - улыбалась старушка, - так что, пойдёшь к нам?
- Нет. Вы и так безгранично добры ко мне, я не могу злоупотреблять Вашей добротой. Это только Ваш праздник к тому же... Замечательный праздник.
Несколькими минутами позже тяжёлая дверь дома культуры растворилась, и на пороге показался сморщенный старичок, седой и растрёпанный, в сером фланелевом плаще, одетом поверх нарядного чёрного костюма с галстуком.
- А ты что здесь делаешь в такую рань, сумасшедший? - закричала супруга его, поднявшись со скамейки, - тебе вообще постельный режим прописан!
- Ну у нас же сегодня праздник... Я захотел тебя встретить с работы, - прохрипел тот, и, медленно, очевидно с болью, встав на одно колено, протянул старушке розовый букет, - держи, Маруся. Это тебе.
- Вот дурак... - она поспешила поднять своего рыцаря обратно, - спасибо тебе большое.
- Люблю тебя, Маруся...
Они стояли посреди холла в обнимку, два крошечных беззащитных существа, казалось, заброшенные на самый дальний край вселенной. Мне хотелось раствориться в воздухе и стать бестелесным наблюдателем происходящего, чтобы не дай бог не нарушить всё своим тлетворным дыханием. Я встала и тихонько направилась к выходу. Мой порыв сей не остался незамеченным.
- С девочкой ночью несчастье случилось. Давай пригласим её к себе, - сказала Маруся. Старик взглянул на меня сперва озадаченно, но через секунду расплылся в беззубой улыбке.
- Конечно, пригласим! Пойдёмте с нами! - сказал он.
- Нет, нет.. Даже не уговаривайте. Я побегу домой. Это не далеко отсюда.
- Уверена? А то смотри... Наш фургон всяко ближе будет.
- Вы живёте в фургоне?
- Да, была комната, так та сгорела пару лет назад. Жутко полыхала - и чёрт бы ошалел! Вот... Ждём помощи от государства теперь. Впрочем, быстрее костлявую на пороге дождёмся - старушка засмеялась.
Старик молчаливо снял с вешалки её пальто и помог ей одеться.
- Дай вам Бог здоровья... и спасибо за вашу сердечность. Ещё за другое спасибо... Вот... - мне не хватило слов.
Посмотрев на них, я почувствовала себя настолько лишней, что в пору мне было б провалиться сквозь землю. Итак я выбежала в пыльное утро петербургских трущоб. Закопошился неторопливо город, зашуршал шинами машин, забулькал сонными голосами, зазвенел чьим-то разбитым сердцем. Прислонившись к прохладной стене Дома культуры, я провожала в вечность минувшую ночь, провожала взглядом двух стариков, медленно уходящих прочь по залитому солнцем тротуару . Маруся держала своего седовласого супруга под локоть, другой рукой прижимая к груди бардовые розы. Издалека казалось , что она улыбается. Дурное зрение моё не позволило проследить за ними до того самого угла, за которым скрывался таинственный фургон-Счастье. Они просто растворились внезапно, как, должно быть, растворяются все инопланетяне.
Я так стояла и дальше некоторое время, сплёвывая на асфальт кровавые остатки своего прошлого. В ушах звенело неимоверно - моё разбитое сердце, должно быть. Боль нашла меня сама вовсе не там, где я её так тщательно искала, в чём и дело - непредсказуемы приёмы, которые пользует вселенная для сохранения своего идиотского равновесия, и ни за каким лядом не нужно ей моё белое золото и моя симпатичная голова.
"Глупые нищие старики... - извергались из меня последние капли яда, - живут всем назло столетия и блаженные умрут в один день. Над их неухоженными могилами тенистые кроны деревьев сплетут свой шатёр, а на наши красивые склепы и вшивый пустобрёх поднять лапу побрезгует".
Наконец, проломились сквозь тонкую кожу прекрасные новые крылья. Так легко и быстро - за два, быть может, часа - долетела я всё же до красного дерева прокуренной преисподней, почти не удивив своим видом прохожих. Все прохожие нынче похожи - каждый второй точно пишет стихи, каждый третий как я пишет кровью картины. Самый жалкий урод здесь немного Дали, а богатый красавец, конечно же, Байрон. Все одинаковые... и чем больше желают отличаться от окружающего мира, тем больше сходства с ним приобретают в итоге.
Слёзы застилали мне глаза. Особенно ничтожным казалось собственное псевдовеличие и цинизм на фоне того быстротечного эпизода настоящей жизни, который мне посчастливилось лицезреть. Слыхала я, неоценимо для творчества всякого чувство вины: именно оно даёт пищу для размышлений и силы для полёта. Истинный же полёт возможен лишь после падения. Мне нужно было донести переполненную чашу эмоций до холста, не расплескав их по дороге... Нужно было что-то менять... Так... Мысли вслух.
В преисподней моей ждёт всегда Человек... который считает меня идиоткой и ехидно улыбается, вертя в пальцах пряди моих волос. Этот рассказ его особенного повеселил.