или Сказка о Любви в размышлениях, пейзажах и диалогах
Глава Семнадцатая
Эпиграф: «"Наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь" (Иов. 1,21).»
Город был совершенно другим. Другие были запахи, другие звуки раздавались со всех сторон, всё это увлекало и настораживало одновременно. Уверенность и непринуждённость Барсова были мне сейчас просто жизненно необходимы. Он привёз меня в Константинополь (как он упорно называл Стамбул) специально, чтобы «механически» сменить обстановку и заставить на время отключиться от проблем. Да и, в конце концов, наш сумасшедший медовый месяц почти на исходе, а мы слишком увлечены были совершенно посторонними вещами. Начался, правда, он великолепно, так что, уезжая из гостиницы, Жене пришлось извиняться за отломанный подоконник и оторванную портьеру, но великодушный хозяин всё простил в обмен на разрешение упомянуть эти разрушения в памятной табличке на двери номера и попросил ещё наши автографы на зеркале. Женя рассказывал об этом, не сдерживая смеха.
Костя пока умудрялся скрывать свои отягчающие обстоятельства от всех, в чём ему помогала дикая загруженность. Помимо ещё одной группы юных спортсменов, он занимался аналитикой в некоем интернет-издании, да ещё старинный друг устроил его в бригаду промышленных альпинистов, так что иногда можно было увидеть моего сына моющим окна или меняющим лампочки на такой высоте, при мысли о которой у меня ныло сердце. Ира своего решения не изменила, всё шло благополучно и, как раз накануне нашего отъезда, она вернулась от родителей, где её сильно потрепали, но не раскололи. Я даже предложила ей поехать с нами, получив незаметно от Жени по… месту, где обрывается позвоночник, но она разумно отказалась. Наблюдалась она в частном центре, к врачу обещалась ходить прилежно, а своё обследование я решила отложить до окончательного уже визита в Одессу, где и решено было ей рожать на интерактивном семейном совете с привлечением моей ошарашенной мамы. После своей порции очевидных вопросов и бесполезных увещеваний, мама пообещала связаться с кем надо и всё разузнать.
Итак, мы были вдвоём и мы были далеко. Впереди у нас оставалась, хоть и меньшая, но всё ещё очень приличная часть недели, небольшие экскурсии к холму Гиссарлык, в Эфес, ещё какие-то античные заповедники. Мы гуляли, бродили, шатались и слонялись. Мы говорили о смешении культур и этнической идентичности, о влиянии Джармуша на Кустурицу и Достоевского на Золя, об эволюции летательных аппаратов и прогрессе в ювелирной промышленности… В общем, обо всём, на что в обыкновенной жизни совершенно не хватает времени и смысла. Нам было хорошо. Днём опасливо и неглубоко погружаясь в чужую культуру, ночью мы со всем нетерпеливым и жарким безрассудством ныряли в объятия друг друга, сплетались, приникали, с трудом отлеплялись, насладившись, но не насытившись. Жеманная отстранённость, требуемая местным этикетом, порою распаляла нас настолько, что мы возвращались в номер, не дойдя и полпути до цели очередной вылазки.
Сегодня вот твёрдо решили совершить ночной променад, по этому случаю легли спать ещё засветло и с переменным успехом спали часов до трёх.
У фонарей вдоль набережной плясали, шурша и стукаясь, мотыльки. Ветер нёс тонкий, на периферии слуха, звон утекающего песка. Море мерно отмывало полосу прибоя, оставляя каждый раз на песке неровные волнистые разводы. Сухой скрежет пальмовых листьев вверху дополнял ночной акустический пейзаж. Набережная не пустовала, но люди вели себя удивительно бережно по отношению к этим ночным звукам, спокойно сидя за столиками или в шезлонгах, или просто стояли, облокотясь на перила. Не без некоторого опасения мы решили уйти от моря, нырнули между двух ярко освещённых веранд и не торопясь пошли вверх по узенькой улочке. Переулки загибались и скоро невозможно уже было определить, как по отношению к морю мы движемся. Темень и тишина, редкие лампы непосредственно над дверьми домов, в свете которых на грани темноты иногда различимы были деловито снующие вдоль стен крысы. Вдруг прямо под ногами у Жени что-то крутанулось, пронзительно визгнуло, и он со злостью пнул ногой воздух.
- Тьфу! Дрянь какая! Пойдём отсюда.
Он торопливо повёл меня быстрее прямо, затем вниз, ступая стремительно, осторожно и цепко, сильно прижимая меня к себе, так что, казалось, готов в любую секунду подхватить на руки и понести.
- Барсов, ты чего, крыс боишься? Крысолов… - я смеялась над иронией судьбы.
- Да не боюсь я никаких крыс! – в голосе чувствовалась досада, но он ещё крепче сдавил мою руку и ускорил шаг.
Вскоре впереди обозначился светлеющий проём и мы вылетели из лабиринта домов к морю. Но только набережной, оставленной нами, тут не было. Весь каменный берег был занят пустыми пока прилавками и разномастными навесами, и тяжёлым, въевшимся в серую мостовую, в самый воздух казалось, запахом рыбы. Ужас! Меня начало выворачивать наизнанку и захотелось стремглав бежать, бежать куда угодно. Лишь бы дальше отсюда!
Видя моё состояние, Барсов осмотрелся и потащил полубессознательную тушку вдоль моря к гирлянде видневшегося вдалеке кафе с открытой верандой. Береговой бриз сносил вонь в море и вскоре она стала совершенно неощутимой. Теперь лечь и не шевелиться… Неожиданна не столько реакция на смрад рыбного базара, - всё бывает, - волнующе знакомы нюансы. Женя опустил меня в шезлонг, присев рядом на корточки и устремив встревоженный и непонимающий взгляд.
- Ты как?
- Как в сказке… - я не могла скрыть улыбки и, вероятно, оттого он выглядел ещё более обеспокоенным. – Евгений Алексеевич, ты как думаешь, аптеки тут в такое время работают?
- Что? Голова опять? – он полез в карман. Заботливый мой, прекрасный…
- Не-а. – я улыбнулась ещё шире. Собралась с духом и… - Тест на беременность.
Его взгляд постепенно из озадаченного стал диковатым. Он замер на несколько мгновений, потом вдруг подался вперёд, схватил руками моё лицо, поцеловал, неловко обнял, подскочил, как на пружине и, очертя голову, побежал прочь. Я продолжала сидеть, улыбаясь и глядя в море, где тем временем занималась персиковая заря.
Вернулся Женька минут через двадцать, взмыленный и неистовый, бухнулся на колени, протянул розовую коробочку и уставился, переводя взгляд с рук на лицо, в ожидании. Я рассмеялась и погладила его по щеке, потом наклонилась и поцеловала в лоб.
- Жень, мне нужно в гостиницу.
- А тут… - он заозирался, потом, сообразив, взъерошил свою шевелюру.
- Женя, любимый, за полчаса ничего не переменится…
До отеля он меня волок, временами подхватывая на руки, кружил, вдруг стискивал и начинал страстно и бестолково целовать… А потом не мог выждать пяти минут в спальне, постоянно толчась под дверью в ванную.
Ничего принципиально нового тест не показал, я и так всё знала. Мучить Барсова тоже было жестоко и, едва вторая полоска начала понемногу проступать, я высунулась из ванной и кивнула, тотчас опасливо скрывшись за дверью. Опасения были не напрасны – два дня Женя буйствовал, не пропускал ни одной цветочницы, таскал меня на руках, всячески тискал и пел песни. Временами он так нежно, осторожно и трогательно гладил меня по животу, что накатывала невыносимая нежность и я плакала и целовала его в макушку. Античные аттракционы нас так и не увидели.
Мы не вытерпели и позвонили маме прямо из Стамбула. Она оказалась на высоте, проявив чудеса хладнокровия, только Жене сообщила, что восхищена, а потом деловито заметила, что мы молодцы и если бы это случилось месяцев через пять, наш план бы накрылся медным тазом…
В ЗАГСе кроме нас был только Артём, неустанно подначивавший Барсова и уговаривавший меня не связываться с «этим типом», и Люда с сыном. Костя не мог, а Марина была в Орле на гастролях. Букет достался юной практикантке, вовремя заглянувшей в зал.
До самых холодов я почти всё время жила с Ирой на даче, куда наезжал Костя и куда Женя привозил врача. Сам он пока снимался в Москве (в жестяной коробке от немецкого печенья появился новый тарелочный осколок с фрагментом зелёной розы и чрезвычайно острыми краями) и играл, так что виделись бы мы лишь пару дней в неделю, если бы я не приезжала еженедельно в будни. В такие дни он неизменно опаздывал на студию. Сам Барсов немного поправился и отрастил эспаньолку, такую смешную, что я категорически не могла смотреть на него без улыбки, а он совсем уже невыносимо смешно надувался и заявлял, что я ничего не смыслю в мужской красоте. Я, конечно, соглашалась.
Зимой Женя снял квартиру в своём подъезде и Ира переехала туда. По мере общения наши отношения с нею становились всё прохладнее и формальнее. Барышня была слишком уж материалистка, и меня это удивляло и раздражало. И… мне иногда казалось, что она уж очень фамильярно разговаривает с Женей. Он, впрочем, Ирину избегал, разок даже назвал плохим словом, предпочитая общаться через меня. Будущего ребёнка она иногда бранила за дискомфорт, токсикоз, ломоту в пояснице и вынужденное домоседство. Лишь когда малыш зашевелился девочка так потеплела к нему, что даже прослезилась. Мы специально попросили не сообщать пол её ребёнка, хотя втайне я уже назвала его Васей. Для своего имени у меня пока не было. Марек навещал нас по нескольку раз в неделю, отдавая мне зарплату и притаскивая Ире заказанные вкусности. Полина поздравила нас с Женей, иногда звонила, жаловалась на Костину занятость и добивалась моих прогнозов в сфере развития их отношений. Я честно обещала, что через несколько месяцев всё изменится.
Дачу в этом году мы впервые «законсервировали», даже на новый год не приехали бабу лепить и джип откапывать. Последний раз съездили на его день рождения в середине декабря и всё. Я подарила Жене запонки и… не скажу. Запонки он даже иногда потом надевал, но жаловался, что к сапфирам подходит только один костюм – уж очень цвет специфический.
Наш «крошик» зашевелился раньше положенного срока и я, прислушиваясь, едва не задохнулась от непередаваемого восторга. Как будто мягкой кисточкой водили внутри меня. Не спутать и не забыть. Жене звонить сразу не стала, зная, что иначе он всё бросит и прилетит, а вечером счастливый сияющий папаша приникал ухом и ладонями к моему животу и клялся, что слышит и чувствует, хотя, конечно, ничего он ещё не мог ни чувствовать, ни слышать. И много позже, когда движения были легко различимы даже сквозь одежду, мой нежный Барс замирал и млел, ощущая толчки под ладонью, да и ребёнок был к папе неравнодушен. Доходило до мистики – когда малыш был беспокоен и особенно ощутимо толок меня изнутри, он быстро утихал, стоило Жене запеть что-то негромкое и протяжное, причём он реагировал только на Женин голос, никакие специальные кассеты с «пренатальной» музыкой так не действовали. А ещё он «переползал» под папину руку, выпячиваясь под ней и двигаясь туда, куда она по моему животу перемещалась. Впрочем, мне эти номера совершенно не нравились.
В апреле по договору с моей мамой мы с Ирой и Женей поехали в Одессу. Сутки в поезде были тяжелым испытанием, даже не столько в связи с обычными железнодорожными тяготами, сколько из-за тяжёлых, завистливых и недобрых Ириных взглядов. Мы с Женей уходили обниматься в коридор, а в купе чинно сидели на пионерском расстоянии, и тем не менее всё время пути унылая наблюдательница как бы пыталась нас уличить в тайных знаках внимания, словно мы перед нею виноваты в счастливой нашей судьбе. Это было так тягостно, что под конец пути у меня начало ощутимо потягивать сердце. Барсову, правда, я об этом ничего не сказала, чтобы не тревожить его, и без того находящегося в состоянии постоянного напряжения.
Мама сразу же обрадовала меня неожиданной новостью.
- А знаешь, кто теперь начмедом в четвёртом роддоме?
- Откуда? Ну разве что ты…
- Никогда не догадаешься! – мама всегда любила парадоксальные вопросы, - Серёжа Головченко! Помнишь его?
Ещё бы не помнить! Серёжа был моим старинным приятелем, ещё из студенческого незапамятного прошлого. Мы даже целовались когда-то. Эхх, страшно вспомнить! Однако это всё облегчает. Думаю, с ним договориться будет не в пример легче – свои люди.
Когда я спросила мамино мнение об Ире, она ответила лаконичным: «Дурак», но комментировать отказалась. Договорились, впрочем, что до родов Ира будет жить здесь, под врачебным надзором, а я поживу отдельно, благо и квартиранты за несколько недель до нашего приезда съехали, освободив квартиру. Женя планировал, взяв отпуск в театре, сниматься теперь в Крыму и приезжать, когда получится. К нему туда я за эти месяцы так и не собралась. Но сперва мы должны были пообщаться с Сергеем Алексеевичем Головченко.
Серёжа раздобрел, завёл импозантную бороду и партийный значок на лацкане. Кабинет изобиловал разноцветными бумажками в рамках, дорогими сувенирами, но над всем господствовал даже не роскошный стол – работа итальянских краснодеревщиков, а раскидистый кожаный диван. Старый приятель внимательно листал карту и поглядывал на Женю с большим интересом, обращаясь, однако, лишь со мною.
- Валька, ты понимаешь, на что меня подписываешь?
- Ой, давай только без паники, не всё так страшно, как ты прикидываешься.
- Ну, допустим. Она тебе ребёнка отдаёт – её дело, но ты вообще представляешь, что у вас больше месяца разницы?! Как ты себе это видишь?
- А что такое месяц при нашей жизни? Доктор, или у вас нельзя полежать на сохранении в отдельной палате?
В разговор вмешался ранее молчавший, но заметно закипавший Женя. Понятно, что ему этот словесный балет был непонятен…
- Сергей, мы заплатим, сколько вы скажете…
- Это само собой! – резко перебил его Серёжа, подняв ладонь в повелительном жесте. – Но я ещё не решил, сделаю ли вам за что платить.
- Серёжа, ты хочешь, чтобы мы рожали дома в антисанитарных условиях?!
- Боже упаси! Глазова, не бери меня за… - он быстро посмотрел на Барсова и осёкся, - … шею. Ладно, я подумаю…
Он взял со стола толстый истрёпанный ежедневник, полистал его, постукивая карандашом и, сделав пометку, подытожил:
- Завтра в четыре я жду вашу девушку.
- Доктор, вы лучший!
- Я знаю. А пока вы, молодой человек, посидите тихонько в буфете, Валя, иди, раздевайся, смотреть буду, что из тебя выросло…
Странно, но до этого мне и в голову не приходило, что он лично будет наблюдать меня, тем более осмотр… Хотя, по трезвому размышлению, иначе и быть не могло, конечно. Но вот теперь мне стало невероятно неловко и немедленно захотелось от всего отказаться. К чести Серёжи, он был врачом, профессионалом и абсолютно абстрагировался от наших личных взаимоотношений. А вот Женя, напротив, кипятился и, казалось, всерьёз не понимал, зачем мы обратились именно к этому доктору, бесконечно уверенный во власть денег. Его реакция заставляла меня ещё больше мучиться сложными этическими проблемами, реальными и мнимыми, связанными с нашим давним знакомством с Сергеем и давно выясненными отношениями.
За неделю до предполагаемых Ириных родов я официально легла на сохранение. То есть легла Ира, а мы с Женей, когда он не был в Крыму на съёмках эпизодов, приезжали каждый день её проведывать. Девочка заметно нервничала, хотя все финансовые и организационные вопросы были давным-давно решены. Она получила банковскую карту с 10 тысячами долларов, которые за эти месяцы сумел накопить Костя, он же оплачивал квартиру, в которой она должна была жить, покуда не восстановится на курсе. Женя обещал помочь с восстановлением, поскольку хорошо знал сына ректора, в очередной раз поразив меня широтой своих знакомств. Она клялась никогда не претендовать на ребёнка и не искать встречи с ним. Но теперь, видя её беспокойство и мандраж, я начинала сомневаться в твёрдости её намерений.
Она родила на восьмой день пребывания в роддоме. Мы ждали, у Жени тряслись руки и он всё рвался куда-то и тиранил ворчливую санитарку, которую Сергей приставил к этой палате, и которой Барсов обеспечил финансовую мотивацию. Бабка ругала родильницу, которая твердила, чтобы ей только ребёнка не показывали, называя кукушкой и кляня нравы. Через пять с половиной часов после начала к нам занесли малыша и торжественно поздравили с… девочкой. Женя, последние пару часов читавший вслух, уложив меня головой к себе на колени, и гладивший по голому притихшему животу, едва не хлопнулся в обморок. Он было протянул руки, но акушерка свёрток не отдала, только подразнила, и сообщила, что ребёнка забирают в детское и привезут, когда велит врач. Женя был совершенно растерян и но нашёл силы и кратко позвонил Мареку в Москву. Немного привёл его в чувство визит Сергея Алексеевича, который был отчего-то особенно зол на Иру, и требовал немедленного «утрясания» вопроса с отдельной палатой для неё и её выписки, как только это будет возможно по медицинским показаниям. Мы договорились, что девочку перевезём к маме, а ребёнок останется в палате со мной. Когда всё было решено, мы устроились спать, но долго ещё целовались пальцами, не находя слов, но нуждаясь в выражении нового чувства.
С Ирой я увиделась наутро. Женя спал, а я пошла её искать. Впрочем, искать долго не пришлось – Серёжа разместил её за стенкой. Мы не разговаривали почти, лишь я спросила её о самочувствии, получив стандартный ответ, и сказала, что она до полного восстановления поживёт ещё у мамы. Потом погладила её по руке, которую она, упрямо отвернувшись, убрала.
Больше мы не виделись.
Девочку принёс Серёжа.
- Так, товарищи родители, должен вас предупредить, чтобы вы для себя этот день запомнили, потому что он больше нигде не должен прозвучать или быть написанным цифрами на бумаге. Этот… человек, - он скептически посмотрел на спящий свёрток у себя в руках, - ещё не родился и родится по моим прикидкам ещё недели через минимум, - он угрожающе поднял палец, - три. На, бабуля, держи!
- Спасибо, доктор! – Женя излишне ретиво протянул руки к тугому конверту и едва не уронил его от неожиданности, получив.
Серёжа хмыкнул, подмигнул мне, покачал головой и ушёл по своим начмедовским делам. Вернулся он через пару часов, чтобы сказать, что одна мамаша, бывшая сотрудница, живёт рядом и готова кормить нашу девочку, так как молока у неё слишком много и руки уже болят сцеживаться. Мы, посоветовавшись, решили попробовать, тем более, что о том, чтобы кормила Ира, речи быть не могло. Таким образом, санитарка забирала малышку каждые несколько часов, а всё остальное время она была с нами. Женя уже ко второму дню совладал с трясущимися руками и разглядывал тощее красненькое существо, утопавшее в памперсе по самую грудь, без первобытного ужаса в глазах. А, вернувшись ещё через неделю, и вовсе укачивал малявку и разговаривал с нею, крепко прижимая к груди или нависая над белой эмалированной корзинкой с колёсиками, служившей детской кроваткой. Особенно его занимали крохотные пальчики, которые цепко хватались за его руки и футболку. Оставалась одна серьёзная проблема, которую мы никак не могли решить полюбовно. Я настаивала на имени Василиса, а мама с Женей в один голос твердили, что «никогда!».
- Слушай, ну почему «Вася»? Столько есть других хороших имён: Петя, Коля, Ваня!
- Хочу! А почему Маша?
В общем, покуда девочка была ни нам, ни вам – Масей. Её, правда, это совершенно не трогало.
Через десять дней ровно после появления первого из «двойняшек», я проснулась очень рано от весьма неприятного и непривычного ощущения и в первые мгновения начала себя стыдить, но, сообразив, немедленно растолкала Женю и послала за доктором. По счастью, было как раз дежурство Головченко.
- Молодой человек, прекратите меня толкать, я этого не люблю! Они не убегут, честное слово!
Осмотрев и послушав меня, Серёжа послал за акушеркой и анестезиологом, провёл надо мною симпозиум и порешили, косясь на неуёмного Барсова, не переводить пока в предродовую, капать тут и контролировать схватки. Следующие полдня прошли в маяте уколов и мерного прибоя всё усиливающихся знакомых до боли ощущений. Женя сперва суетился, ловя встревоженным взглядом каждое моё движение и эмоцию, так что его с трудом удалось выгнать в коридор для приведения надлежащих гигиенических процедур, а потом уже покойно и деловито лежал рядом, массируя мне поясницу, гладя живот и глядя на часы. Когда пришло время отправляться в родзал и, громыхая и задевая углы, в палату втащили каталку, он помог мне лечь и поцеловал в лоб и в живот, глядя так, будто я отправляюсь туда навсегда. Стоящий рядом, заложив руки в карманы халата, Серёжа насмешливо предложил:
- Не хотите поприсутствовать?
- Нет! – я выпалила, наверное, даже слишком резко.
Женя смотрел умоляюще, но я была непреклонна. Тут вмешалась, закряхтев и вякнув, девочка.
- Дочкой вот занимайся, и… я скоро буду.
Женя погладил маленькую по голой ручке и она ухватила его за палец. Он осторожно высвободился и повернулся к каталке. Непривычно деликатный, доктор кашлянул и отвернулся, а Женька наклонился ко мне и, облегчая очередную схватку, взял в ладони лицо и долго и нежно целовал. Я отвечала, плача от любви, боли и страха. Впервые за всю эту беременность он прорвался наружу, и я спешила заглушить его предвкушением конца и осознанием его неизбежности.
- Женечка, любимый, всё будет хорошо, осталось чуть-чуть…
- Увози! – распорядился Серёжа.
- Доктор, это надолго?
- Как пойдёт. Но, в общем, дольше суток обычно не бывает… - ненавижу медицинский юмор.
Белый яркий потолок, постоянно неприятно передёргиваемый катетер в вене, короткие команды и отвлечённые рассуждения, покрикивания «Тужься, ещё!»… и боль. Невыносимая, до темноты в глазах и умопомрачения, до крика, вырывавшегося прямо из груди, сквозь судорожно сжатые зубы. А потом мгновенное чувство пустоты и лёгкости и красно-синее скрипуче мявкающее существо в белёсой смазке, явно мужского пола, которое смеющаяся описанная акушерка держала передо мной на вытянутых руках. И опять крик: «Тужься!».
Внезапно новое чувство как бы оттеснило боль, принеся облегчение и даже радость. Нечто тёплое и совсем незнакомое затапливало меня изнутри, тело становилось всё тяжелее и одна лишь мысль о долгожданном покое занимала меня всю. Отчего-то на мгновение пронзительно жаль стало маленького мальчика, маму и моего любимого Женечку. Женя… Его образ, нарисовавшийся перед глазами, в последний раз вызвал щемящее чувство тоски, которое растворилось в новой волне вязкого горячего покоя… Ещё мгновение я размышляла о том, отчего так легко прошла боль. А потом мир, наполнившийся далёкими криками и неясным мягким гулом, погрузился во тьму.