Трудно сказать, сколько минуло времени, но в палату Васка ввалилась довольной. Видно, дело ей организовать удалось.
– Все путем, – шепнула она, плюхнувшись передо мной на свою койку, – сейчас доставят. Только вот что: кормить тебе, действительно, нельзя – таково решение врача. Но, думаю, потерпишь до утра?
– Потерплю… – шепнула я, глядя на нее с собачьей преданностью.
– Зато хоть намилуешься и уснешь спокойно, – резонно заметила она.
– Да, да, – поддакнула я и принялась благодарить ее.
– Ладно, не расшаркивайся, – отмахнулась она. – Ложись лучше, отдохни.
– Даже лежать не могу, так волнуюсь. Лучше посижу...
Но она настояла:
– Ложись, говорю! Нечего светиться…
Я послушно прилегла. Васка тоже улеглась, вновь уставившись в потолок и противненько насвистывая себе под нос.
Через несколько минут в палате появилась «стюардесса» с кулечком на руках.
Трепещущими руками я приняла у нее дочь, мимоходом буркнув:
– Спасибо.
– Пожалуйста, обращайтесь, – приветливо отозвалась «стюардесса» и заметила: – А не сцеживались вы напрасно.
Но мне уже было не до нее. Я зашлась счастьем: у меня на руках покоилась дочь, моя девочка – малюсенькая, прехорошенькая! И сердце мое замурлыкало восторженным умилением.
– У вас двадцать минут, – тихо сказала «стюардесса», но я, оглохнув от счастья, поспешила отвернуться от нее к окну.
Васка встряла:
– Вот этого делать не надо, ребенку надует с ветренки. Иди-ка, лучше на мою шконку сядь, а я пойду, пройдусь, не буду вам мешать.
– Да, да, спасибо! – согласилась я и, боясь шевельнуться без надобности, аккуратно пересела на койку Васки.
Она вышла в коридор вместе со «стюардессой».
Я впилась глазами в малышку. Девочка безмятежно спала – крошечная, с кукольными чертами лица, тоненькими прожилками на розовых веках, с носиком-пуговкой, аккуратно очерченным ротиком и очаровательными кудряшками на голове. Она была прелестна, как ангелочек, и беззащитна, точно цыпленочек.
И некое, неведомое мне чувство охватило меня. Возвышенное и всепоглощающее, обыденное и уникальное, простое и непостижимое, вожделенное и неутолимое, все отдающее, но взамен не берущее, приходящее, но не проходящее, конечное, но бесконечное – чувство материнской любви к ребенку! К этой частичке самой себя! Охватило с такой силой, что захотелось вскочить, закружить малышку в восторженном танце и крикнуть на весь мир: я люблю тебя!
А еще – немедленно распаковать ее, рассмотреть свое творение и целовать ей ножки, еще не коснувшиеся грешной земли. Целовать до умопомрачения!
Все матери с особым чувством милуют младенцам ножки. Если душа порой и впрямь уходит в пятки, то мать, прильнув к стопам дитя, быть может, целует его прямо в душу, сама не ведая о том…
Но разве я смела закружить малышку? Разве могла распаковать ее? Похоже, мое творение не принадлежало мне полностью, и я могла довольствоваться лишь тем, что было позволено «стюардессой»: двадцать минут держать малышку на руках, тихонечко и бережно покрывая поцелуями ее нежное личико.
Малышка вдруг проснулась и приоткрыла глазки! Она смотрела на меня, казалось, улыбаясь. Я пришла в неописуемый восторг! Каждое ее мало-мальски заметное движение отзывалось во мне непередаваемой радостью, и я зашептала с переполненным чувством:
– Привет! Это я, твоя мама! Как я рада тебя видеть! Ты сокровище, мое сокровище!
Малышка трогательно причмокнула губенками, я насторожилась: она голодна?.. Да, конечно же, голодна! Сейчас, подожди, я покормлю тебя!
Я уже было достала грудь, но вспомнила, что обещала Васке не кормить ребенка. Остыла...
Время свидания пролетело в один миг. В палату вернулась «стюардесса».
– Все в порядке? – с улыбкой подошла она.
– Да-а…– блаженно потянула я.
– Нам пора, – потянула она руки к моей девочке.
Я дрогнула:
– А можно мне еще немножко побыть с ней?
– Сейчас уже не получится, – все также улыбалась она, – но… если очень хотите, могу принести вам девочку на ночное кормление. Только кормить ее опять будет нельзя.
– Да, пожалуйста, принесите! – обрадовалась я и тихо добавила: – Буду очень благодарна...
«Стюардесса» заулыбалась шире:
– Вот видите, вы напрасно беспокоились.
Она забрала мою девочку.
Ох, каких сил потребовалось мне, чтобы не ударить «стюардессу» по рукам и не крикнуть на весь роддом: руки прочь от детей!
Сжав кулаки, я смотрела ей вслед, пока она не скрылась за дверьми. Потом перебралась на свою койку, ушла с головой под одеяло и растворилась в мыслях о малышке – словно карамель в малиновом сиропе.
Какая у меня славная, очаровательная девочка! А умница какая! За все свидание даже не всплакнула, будто понимала, что ее слезы способны разорвать мне сердце.
Мое сокровище! – счастливо улыбалась я, точно восторженный ребенок, которому на исходе празднества все ж преподнесли бесценный подарок.
Васка вернулась в палату с тапками и халатом, потерянными мною в «дородовом». И как ей только удалось их раздобыть?! Был при ней и стакан чая для меня, и кусок бинта для подвязывания прокладки.
Утолив жажду, сооружая из бинта пояс-маваси, я рассыпалась в благодарностях:
– Спасибо, Васка! Даже не знаю, как тебя благодарить за твою заботу!
– Мало тебе для счастья надо, – незлобиво усмехнулась она.
– Ты не понимаешь, – на радостях лепетала я, – как много значат халат, тапки, и особенно бинт! Теперь я могу ходить, как все, и прокладка не вывалится. Васка, ты моя благодетельница! И чем только я заслужила такое?
Она пожала плечами и задумчиво сказала:
– Да так… просто ты на мою сестренку похожа. Она тоже такая мелкокалиберная, беззащитная и глазастая, как страх. Да не удивляйся, внешнего сходства у нас с сестрой нет: с Марией мы сводные.
Видно, вспоминая о сестренке, Васка печалилась. А мне после свидания с малышкой было так хорошо, что совсем не хотелось грустить. Чтобы отвлечь Васку от грустных мыслей, я непринужденно затараторила:
– А знаешь, многие находят во мне сходство с другими. Говорили, что я похожа на Ирину Понаровскую, на Эдиту Пьеху и даже на Инну Макарову. Странно, ведь они все такие разные!
Васка одарила меня насмешливым взглядом:
– Ты на себя в зеркало давно смотрела?
Я смутилась:
– …Вчера. Дома еще... А что?
– А то, что сейчас ты, наверно, и на саму себя не похожа! Тебе бы хоть голову помыть, а то ты страшненькая такая!
– Не может быть! – хватилась я за голову, ощупывая волосы.
После родов короткая стрижка слиплась, стояла дыбом и напоминала воронье гнездо.
– Может! – припечатала Васка. – Конечно, если тебя помыть, причесать, привести фары в порядок, может на человека и станешь похожа. Но про Эдиту Пьеху, гы-гы-гы, это ты загнула!
Я залилась краской:
– Васка, а помыться здесь где можно?
– Ага, сейчас! – потешалась она. – Помоешься, погоди, только баньку истопим! Почем баня для народа?
– Ну, правда? – пыталась я придать разговору серьезный лад. – Скажи, душ здесь где?
– Где-где? – передразнила она. – В п-е, вот где! А еще можешь мокнуть тыкву в биде, только там очереди длин-н-ные!
Она вдруг осеклась, с ухмылкой посмотрев на меня, обалдевшую от ее охальных выражений, и сказала обстоятельнее:
– Ладно, обдумаю предложение, попробую разузнать, за какой дверью здесь прячется душ. Мне тоже не мешает обмыться, я ведь этим утром родила, – и, снова взглянув на меня, разгыгыкалась: – А тебе-то точно пора в баню! Готовь бабки на помывку! Гы-гы-гы, на Пьеху она похожа!
Смех, как и голос, был у нее разухабистый, но заразительный. Я готова была смеяться вместе с моей благодетельницей над чем угодно, хоть над скрюченным у носа пальцем – лишь бы угодить Васке.
– Спасибо тебе, ты такая добрая! – поддержала я веселье.
– Да-а?! – скорчила она комичную рожицу, и ее нос вздернулся клоуновским набалдашником. – Ну, вообще-то не многие находят меня доброй.
– Почему? – удивилась я. – Ты добрая. Только сперва кажешься такой…
– Какой? – поймала она меня на слове.
– Ну… – замешкалась я, – важной, что ли. И речь у тебя такая…
– Какая такая? – допытывалась она.
– Необычная, что ли. Неповседневная, – как можно мягче охарактеризовала я.
– Так это у меня от работы! – отмахнулась она. – Ну, знаешь, с кем поведешься, от того и наберешься…
– А где ты работаешь? – воспользовалась я поводом узнать ее профессию.
Она хитро прищурилась:
– А сама как думаешь?
– В цирке! – ляпнула я первое, что пришло в голову.
Васка прыснула смешком:
– Точно, в цирке! В цирке зверей. А как ты догадалась?
– Да так, – поерзала я. – А кем ты там работаешь?
– Кем-кем? – передразнила она и вдруг скосила к носу глаза, надула щеки и резко выпустила воздух, издав уморительно-неприличный звук. – Тигрой в клетке, иногда медведём, в общем – дрессировщицей.
– Ну, конечно! – радостно подхватила я. – Как же я сразу не догадалась? Конечно, ты дрессировщица. Ты такая сильная!
– О, да! – воскликнула она, шутливо вскинув вверх сжатые кулаки, нарочито напрягая бицепсы на манер силача-циркача, и снова корча смешную физию. – В моей работе сила решает все! Иногда приходится слонам хоботы гнуть, львицам хвосты скручивать, а прочих зверюг брать за жабры и отправлять в сыроежкин дом на цареву дачу!
– Да ты живодерка! – расхрабрилась я до подтрунивания над ней.
Будто заполучив комплимент, она расплылась в улыбке, блеснув золотыми зубами:
– Вообще-то, работаю не совсем в цирке.
– А где же? – весело переспросила я.
– Где-где? – снова передразнила она и, приложив ладонь ребром к щеке, сдавленно шепнула:
– В тюрьме.
Я хихикнула над очередной ее шуткой.
Васка едко вперилась в меня:
– Вообще-то шутки люблю, но сейчас не шучу. В тюрьме работаю. Женской. Надзирателем.
Я разинула рот. От веселья не осталось и следа…
Продолжение: http://www.proza.ru/2010/05/31/456