Как и положено уважающим себя пацанам , в детстве я зачитывался книгами про пиратов, знаменитых мореплавателях, географических открытиях и экспедициях, о далеких тропических островах с развесистыми пальмами и злобными акулами. Мысленно я не раз проносился на пиратском бриге сквозь рифы в шторм, свирепый соленый ветер бросал мне в лицо холодные брызги и злобно свистел в вантах, отрывая клочья от парусов.
А я, в мокрой треуголке, широко расставив ноги, непоколебимо стоял у штурвала на уходящей из под ног палубе юта, и волны в бессильной злобе шипели у пряжек моих ботфортов.
Бурная мальчишеская фантазия носила меня по бескрайним просторам мирового океана и заставляла принимать участие в самых невероятных приключениях в духе Жюля Верна и Рафаэло Сабатини.
Увы, действительность была гораздо более прозаичной. Река Вятка да крохотная речушка Мазик, разливавшаяся весной до громадных размеров были единственными в округе приличными водоемами, тянувшими на всякие морские подвиги. И мы с неразлучным другом Васей, поставив мачту с парусом из драной диванной обшивки, носились по ветру на заливных лугах, открывая для себя новые земли, качались на волнах от проходящих буксиров и катеров, натирали веслами мозоли, выгребая против течения. А сойдя на берег еще долго покачивались.
Но вот прихотливая судьба забросила меня в Приморье. Первый же рассвет над безбрежной гладью Японского моря утвердил меня в мысли - это и есть мое…
А потом был флот. Вначале, конечно, каботаж. Стоял апрель, льды уже начали таять, но в бухтах где стояли боевые корабли и бригада консервации надо было взломать лед, чтобы его скорее вынесло в море - на носу были общефлотские учения.
Это был мой первый выход в открытое море и, конечно же, я волновался. Ледокол на чистой воде очень неустойчив - яйцеобразное днище и короткий, широкий корпус с высокой надстройкой заранее предполагали большую качку, независимо от размеров судна. Это знают все, кто когда-либо плавал на ледокольном флоте.
И вот мы в Японском море. Свежая зыбь раскачивала судно, машина работала исправно и старенький ледокол резво делал свои проектные 12 узлов. Светило яркое солнце, по небу бежали редкие облака. Полученное штормовое предупреждение казалось, не оправдается.
Однако все раскрепили «по-штормовому» и задраили иллюминаторы на «броняшки», запретили выход на верхнюю палубу – все как положено. Но вот после полудня погода стала резко портиться, задул сильный ветер с материка, неся снежные заряды. Порывы ветра срывали пену с гребней волн и белыми полосами неслись дальше. Море, казалось, закипело. Далекий берег исчез за мутной пеленой и серый сумрак окутал все вокруг.
Ледокол встал носом к волне, и началась муторная, килевая качка. С мостика было видно, как тупой форштевень судна зарывается в волну до носового флагштока, потоки воды, пенясь, несутся по палубе и брызги долетают до стекол ходовой рубки.
Капитан, в фуражке и форменном кителе, невозмутимо сидел в своем правом кресле, изредка поднося к глазам бинокль. Петру Петровичу было уже под шестьдесят, а в море он начал ходить еще юнгой, в войну на ленд-лизовских транспортах типа «Либерти», что перевозили паровозы из Сан-Франциско во Владивосток. Так что штормами его было не удивить – бывали переделки и покруче.
Рулевой стоял у штурвала, пристегнувшись ремнями к ограждению - иначе удержаться было невозможно. Вахтенный помощник выписывал ногами замысловатые пируэты возле штурманского стола, прокладывая курс на рабочей карте, то и дело придерживая ползающие по столу карандаши и линейки. На мостике – самом высоком месте судна, мотало особенно сильно - креномер зашкаливал за 30 градусов.
Капитан, заметив меня в дверях рубки, улыбнулся и сказал :
- Доктор, вижу, что вы не очень укачиваетесь, пройдитесь по кубрикам, посмотрите, что и как. Матросики- то у нас почитай все в первом рейсе. Может кому и действительно плохо. Заодно и на камбуз загляните, как там с ужином. Война, как говорится войной…Потом старпому доложите.
-Есть!
И я помчался по качающимся коридорам и уходящим из-под ног трапам.
А в кубриках у матросов и мотористов было плоховато. Добрая половина моряков лежала по койкам с позеленевшими лицами, кое-кто «метал харч» в заботливо подставленные тазики. Иллюминаторы были задраены на «броняшки» и в полутемных кубриках стоял тяжелый дух, даже вентиляция не спасала.
Но служба есть служба, и парни, превозмогая слабость и дрожь в ногах, шли на вахту, менять товарищей. В экипаже лишних людей не бывает, хочешь - не хочешь, а идти надо. Таково море. Те, кто покрепче стояли и две вахты, но таких было мало. Боцман чуть ли не пинками гонял матросов, заставляя их работать, ибо только работа и есть самое действенное средство от качки.
На камбузе дела обстояли чуть получше. Там царствовали завпрод Шамиль и толстая камбузница Кузьминична. На плите по краям стояли специальные металлические леера, чтобы не слетели баки и кастрюли, стоял аромат готовящихся макарон по-флотски. Парочка, подбадривая друг друга ласковыми матерками, ловко лавировала по камбузу, работая за пятерых. Остальная часть камбузного персонала, завершив переход в горизонтальное положение, пластом лежала на койках по каютам.
Убедившись, что с ужином все в порядке, я доложил по телефону старпому, а сам решил, нарушив запреты, выглянуть наружу. Одел шапку, альпак, рукавицы, поднял капюшон и, отдраив тяжеленную дверь, вышел на шлюпочную палубу и спрятался за надстройку у трубы, вцепившись руками в леера.
Море кипело белыми пенными гребнями. Стального цвета валы со всех сторон вздымались до самого горизонта. Снежных зарядов больше не было, и в редкие разрывы между тучами проглядывал багровый диск заходящего солнца.
Судно сменило курс, и качка сразу усилилась и стала бортовой. Теперь ледокол резко валило с борта на борт, палуба стала порой уходить из-под ног. Корму то захлестывало пенящимися волнами так, что только верхушки лееров и кормовой флагшток с хлопающим по ветру мокрым флагом виднелись над водой, то подбрасывало вверх, так, что оголившиеся винты с воем молотили по воздуху.
Но было чертовски, опьяняюще хорошо. Чувство победы над стихией и собственной неуязвимости гнало в кровь адреналин. Я твердо знал - как бы ни швыряло ледокол, что бы ни вытворяла стихия - мы придем туда куда шли, и ничего с нами не случится.
Эта уверенность потом была со мной всю мою морскую жизнь и никогда не подводила…
Корма ледокола очередной раз ухнула в воду, да так, что похолодело в животе, и я закричал в восторге от переполнявших меня чувств.
И крик подхватили чайки, летящие вровень с надстройкой и одобрительно косящие на меня своими черными глазами. Только они могли меня понять в тот момент, безмолвно приняв в свое морское братство.
Да , для меня первое крещение морем состоялось, я полюбил его всей душой именно за эту стихийность и настоящие, искренние, идущие из глубины души чувства, которые можно испытать только там.
Но надо было возвращаться. Я с трудом отдраил дверь и, выждав момент между волнами, прыгнул через комингс. Тяжелая бронированная дверь с грохотом захлопнулось за спиной. В коридоре было тихо, тепло и сухо, уютно светили плафоны. По подволоку, между трубопроводами, с писком перекатывались крысы - им, нашим постоянным спутникам, тоже здорово доставалось от качки.
Я вернулся в каюту, где все бренчало и дребезжало, где резко мотались тяжелые шторки над койкой и стул, принайтовленный цепочкой к палубе каюты, все время стучал ножками и норовил сорваться с привязи. Лежать на койке было совершенно невозможно, качало так, что можно было из нее запросто вылететь, несмотря на бортики ограждения. Оставалось только сидеть на диванчике и спокойно ждать ужина.
Шторм постепенно стихал, но крупная зыбь все так же продолжала трепать судно, хотя и с меньшей яростью.
Капитан, разглядев в бинокль дрейфующее крупное ледяное поле ,направил судно на него.
Проломив дорожку, ледокол влез форштевнем на льдину и встал. Качка прекратилась и мы спокойно пошли на ужин. Но все равно все столовые приборы в кают-компании стояли на мокрой скатерти, а стол ограждали бортики. Мы все, одетые в форменные кителя (таковы были традиции), получив «добро» чинно уселись на свои места за столом.
Капитан, благодушно улыбаясь, поздравил нас с первым в этой навигации штормом. Народ понимающе заулыбался, глядя в мою сторону – я был единственный, кто впервые вышел в море.
Петр Петрович, немного помедлив, мягко сказал:
-Ну что, доктор, вот вы и «оморячились»! Это конечно хорошо, что вы не укачиваетесь, только вот на верхнюю палубу больше в шторм выходить настоятельно не рекомендую. Смоет и не найти вас потом будет. А вы вроде стишки тайком пописываете, пропадет будущий поэт с концами. Да и нам на пароходе ЧП не надо. Прекрасно понимаю ваши чувства, сами такими были, но более таких подвигов не повторяйте.
У меня вспыхнули уши, и я что-то промямлил в ответ.
-Ладно. Вопрос закрыт. Считайте, что первое замечание вы получили.
-Есть замечание!
После ужино судно задним ходом сползло с льдины и встало на прежний курс. Качка, хотя и не такая изматывающая продолжалась.
В Татарском проливе стало немного легче - там еще шли большие ледяные поля, и ночью удалось нормально поспать.
Утром мы уже подходили к Совгавани. Погода была великолепной - чистое, ясно- голубое небо, яркое солнце отражалось на сахарно-белых льдинах, между которыми проглядывало ультрамариновое море. Кругом величаво парили чайки. От красоты захватывало дух.
Не хватало только белоснежных парусов фрегата на горизонте.
Вот так и сбылись мои мальчишеские мечты!
Потом их будет еще много, этих штормов, в разных морях и океанах, на разных широтах.
Будут штормы с песчаными бурями в Персидском заливе, будут тучи саранчи у Эфиопии, будет стеной в полнеба катящийся «девятый вал» в Индийском океане. Впереди будет еще многое.
Но этот, самый незабываемый, самый первый в жизни шторм будет мне сниться всю жизнь…