ОЧЕРЕДЬ ЗА РАЗУМЕНИЕМ
Наконец, каталка проехала сквозь широкие двери «послеродового» отделения. Над ними крупными буквами красовался лозунг:
ДЕТИ – НАШЕ БОГАТСТВО!
По расположению «послеродовое» точь-в-точь, как «дородовое», но двумя этажами выше. Только на месте «родильной» находилось «детское отделение» – за громоздкими дверьми и под кодовым замком.
Каталка свернула за поворот и вкатила в угловую на стыке коридоров палату. Меня выгрузили в свободную койку и оставили на попечение самой себе.
В «послеродовой» теснились уже не пять, а двенадцать коек, по периметру примкнув изголовьями к стенам. Между ними находились прикоечные тумбочки – обычный больничный антураж.
У высокого окна обеденный стол, заставленный посудой. У дверей – настенное радио и раковина, отгороженная от палаты кафельным выступом. Раковина подтекала. Тряпка, подложенная под нее, насквозь пропиталась ржавой течью, образовав лужицу на полу.
Все места в палате были уже заняты, мне досталось последнее – у окна. Угодить в эту койку, по-видимому, все избегали: от окна сифонило. Конечно, место не самое лучшее, но имело свои преимущества: можно было греться, прижавшись к батарее под подоконником.
В «послеродовом» было непривычно покойно. Здесь никто не стонал, не стенал. Соседки мирно шушукались меж собой, охотно делясь впечатлениями о свершившихся родах и тихонько подсмеиваясь над россказнями друг друга.
Парадокс, но все перипетии со временем утрачивают остроту, и даже выглядят забавно. А за давностью лет и вовсе становятся комичными, точно мода прошлого века или немое кино, где вертлявые человечки в попытке достоверно передать жизнь, являются лишь жалкой ее пародией, а вычурный драматизм сюжета вызывает снисходительную улыбку.
Еще недавно соседки корчились в родовых муках, а теперь кое-кто из них находил роды смехотворными и посмеивался над «родилкой», как над анекдотом черного юмора, стремясь позабавить остальных.
Прочие с необыкновенным энтузиазмом смаковали пикантные подробности пребывания в «дородовом», подчеркивая исключительность событий, выпавших на их долю. Кто-то интерпретировал собственные роды, нарочито преподнося себя в геройском свете:
– А вот я, а вот я!
Кто-то хвастал:
– А я вообще родила, как в туалет сходила!
Все болтали наперебой. Всех объединял благостный настрой: роды, к счастью, свершились и были уже позади. Кое-кто радостно поговаривал о предстоящей выписке, кто-то готовился к ней уже на следующее утро.
Некоторое время я лежала недвижимо. В какой-то момент провалилась в повальный сон, который одолевает уморившегося, способного заснуть даже под барабанную дробь.
Трудно сказать, сколько времени я пребывала в забытье, но очнулась от неясных звуков по соседству. В койке по левую руку от меня лежала женщина и обнимала младенца. Она умилительно разглядывала своего ребеночка и, вытянув губы трубочкой, пискляво тетешкала:
– Сюсю-люсю, мои пусики-мусики…
Ребеночек таращился на нее несмышлеными глазенками, потешно жмурился и причмокивал губенками, будто искал материнскую грудь. Но отчего-то мать и не думала кормить его.
Я с завистью впилась в «мадонну с младенцем».
Но где же моя малышка? Почему ее до сих пор не принесли?
В палате объявилась медсестра. С широкой улыбкой стюардессы она подошла к моей соседке с намерением забрать у нее дитя. Та с готовностью подала его.
– Спасибо, – поблагодарила она "стюардессу" неожиданно низким голосом, никак не вязавшимся с писклявыми сюсюканьями, только что адресованными малышу.
– Пожалуйста, обращайтесь, – любезно отозвалась «стюардесса», ловко подхватив младенца на руки.
Я неуклюже приподнялась и спросила «стюардессу»:
– Простите, а когда мне принесут ребенка?
– Вам? – переспросила она уже без улыбки. – Ничего не могу сказать. Через два часа будет кормление, принесут.
– Через два часа?! – вздрогнула я. – Но ведь это целая вечность! Мне обещали, что девочку принесут сразу, как только я окажусь здесь…
– Кто обещал, тот пусть и приносит. Я таких распоряжений не получала. Ждите кормления.
– Но почему соседке вы принесли ребенка до кормления?!
– Она волновалась, – снова одарила улыбкой соседку "стюардесса".
– Но я тоже волнуюсь!
– Не волнуйтесь, – последовало без улыбки.
– А вы на моем месте не волновались бы?! – кинула я уже в удаляющуюся спину "стюардессы".
– Я на своем месте, – не обернулась она.
Что происходит?! Я ровным счетом ничего не понимала. Отчего соседка заполучила ребенка, а я должна ждать кормления? И почему медсестра была так любезна с ней, когда на меня даже не взглянула?
Пытаясь разгадать загадку, я исподволь уставилась на соседку. Та вальяжно развалилась на спине, подложив руки под голову, словно загорала на пляже, и неслышно насвистывала себе под нос. И свист этот был какой-то вызывающий, гаденький...
Соседка была много старше меня. Наверно, ей к тридцати, если не за тридцать. Крупная, плотная, с хорошо развитой мускулатурой рук. Лицо ее широкоскулое, веснушчатое, с вздернутым, как у клоуна, носом и маленькими колючими глазками. Губы тонкие, прямые – точно по лицу саданули топором, и получилась щель-рот. Неопределенного цвета волосы завиты крутой химией. Грудь и руки тоже рябые, пальцы короткие и красноватые. Но весь этот топорный лик источал необъяснимое чувство собственной значимости.
Ишь, как горделиво держит голову, ну прямо индюшиха! Не иначе, как торгашка… Знает себе цену, и зубы у нее – бело-золотая «клавиатура»! Торгашки любят украшать рот золотом, чтоб сразу было видно, как они богаты, и богатство это сохранится во рту нерастраченным аж до гробовой доски!
Безотчетная неприязнь к торгашке снедала меня, но еще сильней точило желание узнать, как она заполучила ребенка вне кормления. Спросить ее? Куда там! Ее Торгашеское Величество не удостоит меня вниманием...
Я уже собиралась улечься и смиренно ждать кормления, как вдруг торгашка обернулась ко мне, будто намериваясь что-то сказать. Но лишь потянулась к тумбочке между наших коек, взяла стакан с кефиром и начала медленно, словно через соломинку, смаковать его, неотрывно глядя на меня. И взгляд этот был таким колючим, напористым, что я не выдержала его, упала головой на подушку, прячась за тумбочкой.
Но что же мне делать? Надо бы разузнать, отчего не приносят мою девочку? Почему ее скрывают от меня? Может, она родилась нездоровенькой, или того хуже… Вдруг какое врожденное уродство, о котором мне не торопятся сообщить? Конечно, мне ее показали, и внешне все было нормально. Но толком я не успела ее рассмотреть, лишь пересчитала пальчики на руках и ногах. Не знаю, зачем, но я их пересчитала… А если с ней что-нибудь непоправимое, а я развалилась здесь и бездействую... Надо встать и пойти в коридор, к медицинскому посту, и все разузнать. Срочно!
Удивительно, но ноги обрели некоторую силу, и подняться с койки оказалось легче, чем думалось. Голову еще кружило, мучила слабость, но я уже была способна на недальний вояж. Только очередное препятствие поумерило мой пыл: злополучные тапки и халат остались в «дородовом». Отважиться идти в коридор босиком, в короткой рубахе, с «промокашкой» между ног я решилась, только когда беспокойство за ребенка превзошло самое себя.
– Далеко ли? – неожиданно окликнула торгашка.
– Угу, – неопределенно буркнула я, стараясь не глядеть на нее.
– Ну-ну, – усмехнулась она и развязно прищелкнула языком, – поди, прошвырнись на продол.
Вперив глаза в пол, я зашлепала к выходу из палаты.
Соседки на миг прервали беспечную болтовню, озадаченно глядя на меня, босую, старательно удерживающую руками согнутую коромыслом прокладку.
Не хватало еще выронить ее – вот смеху-то будет!..
Семеня походкой японки, я старалась поскорее покинуть палату.
Продолжение: http://www.proza.ru/2010/05/28/1223