Горько!

               

Ино горько проглотишь, да сладко выплюнешь.
                Русская народная пословица.


 
                Клементина Павловна, с виду легкомысленная дамочка в капоре, лисьей горжетке и ботиках, на самом деле была удивительно целеустремленной натурой. Она запросто закончила два неприступных института, как будто один из них был кружком вышивания, а другой – курсами кроя и шитья. Выходила замуж четыре, по крайней мере – три раза и в каждом случае, выпроваживая бухгалтера, инженера и рентгенолога, приговаривала – Клементина, не мелочись, бери выше! И в то время, когда её подруги, раздобрев и обрюзгнув, измеряли свои  жизненные достижения совершенно определенными категориями: котиковыми шубками, плюшевыми шторами и костюмами-джерси, без чего и она ещё вчера считала свою жизнь потерянной, ей вздумалось родить ребёнка. Вот проехал мимо её окна чей-то дерматиновый экипаж, обвешанных погремушками,  и Клементина вообразила себя заботливой мамашей…
                Разгадав её намерения, муж, и без того задёрганный бывшими женами и повзрослевшими детьми, перебрался спать на кухню. Какой ребёнок, очень хотелось бы ему знать, если из его длинноволосой головы уже месяц не выходит покупка нового саксофона! Но Клементина добилась своего: с помощью мужа или без, она, всё-таки, родила девочку и назвала её в пику всем… не то Аглаей, не то Аглаидой.
                С первых же дней ребёнок оказался невосприимчивым к мощным джазовым импровизациям, и трубач, тихонько собрав ноты, вынужден был незаметно уйти. Клементина, утомившись от бесконечных репетиций, а уж если говорить по правде,  то… от бесконечных мужей, не очень-то и расстроилась. Ведь теперь она была не одна – рядом с ней была не то Аглая, не то Аглаида.
               Одержимая мать никак не могла дождаться, когда же её Ага начнёт сидеть, ходить и, наконец, когда она станет нотариусом или стенографисткой. И не прошло и двух десятков лет, как шкатулка со старыми письмами, локонами и счетами пополнилась Аглаиным математическим дипломом. Но Климентина Павловна по привычке брала выше… На этот раз она решила, что было бы неплохо выдать Аглаю замуж, а уж потом, после свадьбы, осуществить свой очередной широкомасштабный план, отправившись к двоюродной сестре, в одесский особняк, с мансардой, винным погребом и клумбой из магнолий…
               И то ли от того, что Клементина выбрала Одессу, город который, как известно, любит шутить и разыгрывать, то ли по какой-то другой очень нешуточной причине, но вся беда была в том, что с Аглаиным замужеством ничего не получалось. С каждым годом девушка как комнатная герань, становилась старше, кряжестей и желтушней, а её положение от этого не делалось интересней.
               Соседи, милые и деликатные люди, нисколько не встревая в Аглаину личную жизнь, спрашивали её, интересуясь исключительно планами матери – не собирается ли Клементина Павловна в Одессу? Аглая отвечала им и через год, и через пять: «Отъезд отложен на неопределённый срок по той причине, что в кассах нет ни одного билета…»
              Может быть, Клементина Павловна и дальше смиренно ждала бы своего заблудшего зятя (она была уже совсем немолода и не совсем здорова), но когда Аглаины сверстницы, переженив детей, обзавелись кто – внуком, а кто – внучкой, поняла, что, как это не трудно, но в сторону будущей родни пора сделать несколько встречных движений.
             «Поможем, как же!» – отозвались соседки, и в какие-то два дня за три штапельных платка и постный ужин по их прикидкам был подобран подходящий кандидат, проживающий вместе с матерью – тёткой Катериной в двухкомнатной квартире через две площади, три улицы и четыре переулка. И на горизонте белой магнолией снова показалась желанная Одесса…


***
             Если Клементина Павловна и её дочь в своих самовязанных беретках цвета бэж, проткнутых старомодными костяными булавками, были так похожи, и так неразличимы, что трудно было сходу угадать, кто из них – мать, а кто – на выданье дочка, то Катерина Ивановна была не просто тётка, она была женщина-памятник, женщина – гранитный монумент. Пока её сынок тихонько слесарил в депо, она, покрикивая на бестолковых пассажиров, гоняла через весь город скоростной трамвай, а по выходным, перецеловав полсела родни, сажала огурцы, белила стены и распиливала доски.
            Глядя на неё, высокую и широкую, чернобровую и зелёноглазую, с аппетитными розовыми щеками и зачёсанными в бугристую тыкву рыжими волосами, люди не могли понять: как у этой женщины, видной за квартал лучше любого светофора, мог родиться такой дохленький и такой невзрачненький ребёнок! Трудно  поверить, но сорокалетний, холостой, лысеющий мужичок в подростковом пальто и школьных ботинках со сбитыми носками был ни кто другой  как её кровный сыночек.
           И чего только тётка Катерина не придумывала для своего Сашуни! Какие молитвы она над ним не читала, каких приворотов не делала – на рыбу, на вербу, на пятницыну зарю, каких заговоров не шептала, как ни старалась присушить хоть какую-нибудь деваху: брошенную, битую, замужнюю или гулящую, а ни одна (подумать только, ни одна халера!) к её сыну не приставала…   А как хотелось тётке Катерине, чтоб её единственный сынок был кому-то милее подруг, любимее матери, ближе сестры и роднее брата! Сама-то она о семейном счастье слыхала и видела только по радио да в кино. Покойный муж при жизни был с ней не очень ласков, а уж после смерти так и подавно грозил по ночам своим чёрным костылём: «Смотри, Катерина… хорошо смотри за сыном! Я с тебя на этом свете за всё спрошу!»
           Тётка Катерина была не из пугливых, но за сыном смотрела, как за больным дитём. А вот какой из этого смотрения толк вышел… Одни только слёзы. Познакомившись с Клементиной Павловной, она сразу поняла, с кем ей придётся породниться.
– Интеллигэнция…ц… – цыкнула она недовольно, зная по своему вагоновожатскому опыту, что более нерасторопной и неустойчивой публики во всём городе просто не было.
– Ладно!  – рассуждала тётка Катерина, пересчитывая банки с консервацией, – какая разница, как зовут невестку – Аглаей или Аглаидой… лишь бы не горшком! Пока не вышли солёные огурцы, окончательно не облысел жених, и не поседела невеста, надо готовиться к свадьбе! Чего уж тут харчами перебирать…

***
             Ровно через неделю после сговора в доме жениха за свадебный стол село около тридцати человек приглашённого народу. Бледненькие городские дамочки в пересохших канотье, оттопырив ревматические мизинчики, гоняли по тарелкам маринованных опят. Толстые сельские тётки, перемотанные пуховыми платками, как пулемётными лентами, трощили фаршированных уток и жареных гусей.
            Понаехавшие гости завалили молодожёнов подарками. Как говорится, кто чем мог! Женихова родня навезла пять стёганых одеял, два ведра, ковёр с лебедями и шесть чайных сервизов. Невестины тёти и дядья снесли по толковому словарю и бронзовой статуэтке.
            В перерывах между романсами, гопаком и коридорными потасовками счастливые мамаши, отбивая ножичком регламент, расхваливали своих детей:
– Спасибо, дочь… Не подвела, не опозорила, не принесла в подоле, как некоторые, не увлеклась женатым, как другие… Сберегла девичью честь… Дождалась-таки окончательной зрелости!
 – Спасибо и тебе, сынок, за то, что не привёл в дом  кого попало, а спросил родительского совета…   Спасибо, что не огорошил внезапной женитьбой, а дал время опомниться… собраться и мыслями, и копейкой.
– Вот э-то – по-му-же-ски! – отстучал по слогам свадебный бубен.
– Горько! – не терпелось выпить гогочущим мужикам.
– Совет да любовь! – не могли налюбоваться на чмокающуюся пару   растроганные женщины.
           Под праздничный шумок ушлые соседи спихнули молодым облезлое расстроенное пианино и очень вместительный детский эмалированный горшок.
           Только к ночи разгулявшиеся гости, спохватившись, что жениха пора оставлять наедине с невестой, начали расходиться. Одни, прихватив тётку Катерину, банку самогонки и десяток пирожков, побежали догонять последнюю электричку. Другие, забросив в одесский поезд Клементину Павловну и свои соломенные шляпки, разбрелись по трамваям и метро.
           Из-за рассеявшихся туч показался молодой медовый месяц…  И венец безбрачия покатился по спящему городу ржавым велосипедным колесом…

***
              В отсутствие своих родительниц молодожёны зажили самостоятельной жизнью, чего раньше ни с одним из них не случалось. И со стороны всё выглядело просто и обыкновенно. Так обыкновенно, будто последние двадцать лет они только и делали, что состояли в законном браке. Утром Сашуня и Аглая расходились по работам, вечером также синхронно возвращались домой. И всё было хорошо, одно было непонятно: зачем каждый вечер и каждое утро, сотрясая дом, они передвигают с места на место какую-то тяжёлую вещь?
– Ну, как, Сашуня, супружеская жизнь? – переходили женатику дорогу сердобольные соседи. – Шо-то не похож ты на счастливого молодожёна… И похудел, и, вроде как… стал меньше ростом… Да, парень, труба твоё дело! Пока вернётся мать, совсем загнешься. И чем только тебя кормит твоя Андромеда? Видать, сидите на кофях и чаях…
            Соседи были правы: смотреть на Сашуню было жалко, хотя и дело было вовсе не в еде. Остатков со свадебного стола хватило ему почти на две недели. Каждый день он завтракал тарелкой петушиного студня и ужинал бужениной и телячьим языком. Да и супруга, оказавшись вегетарианкой, его не объедала. Морщась при виде жирных деревенских блюд, Аглая молча глотала запаренный геркулес и запивала несладким чаем.
           Сашуня не привередничал – пускай! Его полностью устраивало такое разнородное меню, и если бы его неразговорчивая жена была с ним понежней и поласковей, он готов был с ней на пару жевать и заварку, и овёс. Но Аглая была невозмутима как пластмассовая кукла. Она не подпускала к себе Сашуню ни на шаг. Их брачная ночь ушла на мытьё посуды, а все последующие вечера, домучив своё фрикасе, она закрывалась от него в маленькой спаленке на метровый засов. Но и это было не всё. И именно это «не всё»  не давало покоя бедным соседям.
          Рискуя развалить дом, Аглая упиралась ногами в стену и передвигала своей крепкой математической головой трухлявое пианино, баррикадируя ним намертво   непрочную картонную дверь. Утром тем же способом она возвращала инструмент назад. И этот спиритический сеанс повторялся каждый божий день уже четвёртую неделю…
         К концу медового месяца отвергнутый муж кипел как укушенный лев и, несмотря на маленький рост и отсутствие мускулатуры, готов был разнести любую крепость, не то что там какой-то облупленный рояль.
         В ту последнюю их ночь он никак не мог уснуть: в окна светила такая яркая луна, что, казалось, вот-вот начнут дымиться занавески. Сашуня курил, давил орехи, грыз семечки, передразнивал распевшихся уличных котов, а, всё-таки, дождался утра.
         В 6.00 – как всегда, запело радио, в семь – прозвенел будильник, в восемь – у соседей, как водится, сбежало молоко… и, наконец, в 8.30 за Аглаей таки закрылась входная дверь. Осторожно, предварительно скинув тапочки и перекрестившись, Сашуня пробрался в её комнату. Его крошечные  ручки изо всех сил сжимали наточенный с вечера огромный кухонный нож.
–  Математичка! Я покажу тебе уравнение с тремя неизвестными! –  прошептал он дрожащими губами и ударил по подлому инструменту ножом.
        Отъехав в самый угол, пианино жалобно застонало на все лады, но просить о помиловании было поздно – Сашуня не мог его простить. Он был унижен и оскорблён и уже не мог остановиться. На чёрной крышке один за другим быстро появились три сакраментальных знака – «икс»,  «игрек» и «йот».
– Вот это по-мужески! – поддержал его упавший со стены свадебный бубен.
        Вечером Сашуня как ни в чём не бывало сел с Аглаей ужинать. Он ел со звериным аппетитом,  и крупные куски солёного сала и перчёной колбасы исчезали с разделочной доски, будто он глотал их, не разжёвывая.
       Не подозревая ничего дурного, и Аглая, как всегда молча, допила свой чай и, тихонько прошмыгнув в комнату, ставшую её временным укрытием, захлопнула спасительную дверь. Но не прошло и пяти минут, как она выскочила оттуда и, глянув на Сашуню потемневшими глазами, схватилась за лицо и побежала на лестничную площадку. На книжной полке повалился на бок  сбитый с толку почтенный Даль…
       Соседи, замершие у своих глазков в ожидании спиритических передвижений, слышали как Аглаины шлёпанцы, громко пересчитав ступени, остановились где-то на крыльце. И десятки любознательных лиц, переметнувшись из коридоров на кухни, приклеились к запотевшим окнам.
       Во дворе шумел холодный весенний дождь, деревья выплясывали голышом и  на одной ноге какой-то невообразимый туземный танец, а вокруг стояла непроглядная темнота: перепуганный месяц отсиживался между туч, экономные дворники отключили все уличные фонари.
       Остановившись посреди двора под прогнившим деревянным мухомором, Аглая за несколько минут вымокла насквозь. В мокром фланелевом халате со стекающей по голым ногам голубой текстильной краской ей некуда было идти, а возвращаться в чужую комнату с изувеченным пианино и нелепыми попугаями на стенах она уже не могла. Кому, а главное – зачем, это было нужно?
       Аглая перебежала в соседний подъезд и в первом пролёте между этажами с потухшей лампочкой и разбитым окном спряталась за корявой батареей. Где-то наверху капризничал ребёнок, шумела вода, и удивительно чётко стучал чей-то старательный молоточек. Тук-тук-тук…
– В нашем подъезде и такое интеллигентное лицо? – услышала она приближающийся мягкий мужской голос.
– Милая, да вы совсем промокли! Как вас зовут?
 Аглая поправила мокрые волосы и попыталась отжать полы своего полинявшего халата.
– Не знаю…– вздрагивая  от холода, ответила она. – Не то Аглая, не то Аглаида…
       Над её головой вдруг загорелась лампочка, и стало видно, как с тонких женских пальцев скапывает синяя вода.
       Голос тихо засмеялся: «Да вы голубых кровей, оказывается… Ангел мой, идемте пить чай! Пока вы будете отогреваться, я вам сыграю…»
       Лампочка задребезжала и погасла совсем. Аглая снова вцепилась в батарею.
– На саксофоне? – сердито спросила она, с трудом сдерживая чиханье.
– Нет-нет! – успокоил её баритон. – Я не умею веселить людей. Если мне  это удаётся, я заставляю их переживать и немного думать. Мне не хочется вас разочаровывать… Я играю на скрипке.
       Первый раз за этот месяц, а, может быть, за всю свою жизнь, Аглая, сидя на чужой кухне, в чужой сорочке и чужих носках, блаженно улыбалась. Почихивая в рукав, она слушала незнакомого человека, его грустную музыку, и её отогревшееся сердце пыталось вырваться из тугой грудной клетки при каждом взмахе его хрупкого смычка.
       Подобрав ноги и сжав двумя руками горячую чашку с такой силой, что та должна была вот-вот треснуть, Аглая молила бога: «Господи, если только ты есть! Прошу тебя… пусть будет бесконечным  этот чай, пусть будет бесконечной эта музыка, пусть будет бесконечным этот вечер…»

***
       А на улице тем временем продолжал идти дождь. Он не унимался целую ночь, носился по крышам, заглядывал в самые непроходимые переулки, как беспризорный мальчишка, раздобывший по случаю спички, питарды и динамит. Везде всё сверкало, гремело и только под утро затихло в одну минуту. И солнце раздвинуло тучи своей бедовой рыжей головой, и они разъехались в разные стороны, как надоевшие старые занавески.
      Но тишина была недолгой, и сонные жильцы не успели насладиться зыбким утренним покоем. Где-то совсем рядом что-то грохнуло, и дом повело в разные стороны… Зазвенели стёкла, завыли бродячие собаки, и вздыбились домашние коты. Из прикрытых форточек и замочных скважин потянулся подозрительный белый дымок.
      Перепуганные мамаши, закутав одеялами спящих детей, тут же кинулись к окнам, не успевшие протрезветь отцы, набросив шарфы и кепки, побежали на разведку – во двор. Народ постарше и поопытней спускался вниз, не спеша, основательно одевшись, не забыв прихватить с собой молочные бидоны, мусорные вёдра, болонок и такс.
      Общедворовая тревога не была напрасной. На улице жильцов ожидала неутешительная пожароопасная картина: прямо на детской площадке дымилась огромная пирамида, сложенная из новых одеял, ценных книг и статуэток, покрытых золотом фарфоровых чайников, чашек и блюд. У подножья её валялись обломки пианино, сброшенного Сашуней, судя по грохоту, с четвёртого этажа.
      Сам организатор феерического зрелища мирно сидел неподалёку от разгорающегося костра верхом на деревянной лошадке и с детским интересом наблюдал, как трещат и плавятся не пригодившиеся свадебные дары. Обгоревшие купидоны плакали бронзовыми слезами, почерневшие подушки взрывались, будто были наполнены кислородом, а не пухом и пером.
– Ну, бабы, чего вы добились своей брачной конторой?
– Довели мужика до белого коленья… теперь куда его прикажете отправлять?
– И кто это вас уполномочил скрещивать щавель с ананасом? – не терпелось вставить своё словечко каждому из подошедших жильцов.
– Одеял-то как жалко… И пианина бедная… пострадала ни за что, ни про что… Нам бы дали – мы б её выкрасили белилом и стояла б заместо буфета ещё сто лет… – вздыхала баба Таня.
– Да что там пианина! Я про такой сервиз мечтала всю свою жизнь… – всхлипывала её сестра.
     В числе расшумевшихся наблюдателей,  молча, стояла только Верка, молодая здоровая баба в наброшенном поверх смятой ночной сорочки огромном, с кистями, цветастом платке.
Верка, прозванная за широту бёдер и души Верандой, жила со своим детским садом как барыня – одновременно на первом и втором этажах и была замужем, согласно записей актов гражданского состояния, целых три раза. С очередным замужеством  у неё прибавлялось по одной комнате, кухне, ванной и, соответственно, малышу…
     Первый раз Верка вышла замуж за столяра, проживающего в соседней квартире справа, окнами на юг. Второй раз – за токаря, занимающего коморку,  опять-таки по соседству, только слева, с окнами на север. В третий раз – за механика, прописанного наверху. Она с удовольствием расширила бы свою жилплощадь и пошла бы замуж по четвёртому кругу, хоть на Запад, хоть на Восток. Но, похоже, на этом Веркино везение закончилось: одинокие специалисты среди ближайших соседей перевелись, да и под её квартирой располагалось не жилое помещение, а забитый крадеными вещами и мороженой свёклой подвал.
      Верка растолкала зевак и, не испугавшись ни огня, ни копоти, ни дыма, пошла к Сашуне напрямик. Подхватив белый кружевной подол и приоткрыв свои крепкие незагорелые ноги, она аккуратно перелезла через штакетник, переступила через песочницу и фанерный грузовичок.
– Ну что, Александр Петрович, – погладила она  его ласково, как маленького, по плешивой голове. – Ты чего это людей пугаешь? А ну-ка, пошли со мной, голубчик, я тебя и постригу, и побрею, и покормлю…
      Верка накинула на Сашуню половину своего роскошного платка. От её полного, играющего    тела пахло грудным молоком, чистыми пелёнками и солёными огурцами. И голубчик, одурманенный Веркиным духом, поплёлся за ней весь в перьях, саже и мелу, не спрашивая «куда?» и «зачем?», как телёнок за мамкиным хвостом.
– Верка! Верка! – кричали со всех сторон сбежавшиеся соседки, – У меня есть винегрет с капустой…  У меня вареники с ливером…  А у меня борщ вчерашний!
      Верка вела Сашуню, победно улыбаясь,  раздвигая гудящую толпу своим разгорячённым плечом.
– Вчерашний борщ можете сами лопать, а я Александра Петровича буду свежим рассольником кормить! – отбивалась она от настырных баб, кокетливо мотая растрёпанной головой.
– Ну, Верка, ну, Веранда! – пытались поддеть её оскорбившиеся хозяйки. – Когда же это ты успела, семиделка, и настирать, и наварить?!
      Верка не обращала никакого внимания на бабий трёп. Она продолжала вышагивать через весь двор, покручивая сбитыми бёдрами и покусывая от удовольствия сочные губы. Сашуня шёл на её поводке, не понимая, чего шумит народ, и, думая только об одном – как бы не потерять одетые в запарке походные материны бурки…
      Верка поднялась на крыльцо, отряхнула на виду у всех приставшую к ногам батистовую  сорочку и бесстыже засмеялась, расстроив своих доброжелательниц двумя рядами  ровных белых зубов: «А кто рано встаёт – тому бог даёт!»
      Распалившиеся мужики, с опаской поглядывая на своих сердитых жён, взывали к Веркиному состраданию не то в шутку, не то, и в самом деле, всерьёз: «Верка! Да ты не слушай этих тёток! Верка, бери и нас на свой буксир! И мы на твою стрижку завсегда согласные… Стриги хоть под ноль!»
      Верка и не думала отвечать им на глупости. Ещё чего! Она втолкнула Сашуню в подъезд и, забросив край пёстрого платка на плечо так, что вокруг неё посыпались зелёные и красные искры, по-хозяйски грозно распорядилась: «Трепачи!… Чем языками молотить, вы бы лучше поприбирали тут, а то, …говорят, …Катерина Ивановна со дня на день должны вернуться… Ой и перепадёт тогда некоторым и на вареники, и на винегрет. А кое-кому и…  на парикмахера достанется!»

***
        Прошло несколько дней… Тётка Катерина оказалась лёгкой на помине,  и уже в среду у подъезда стояли её сумки, вёдра, корзины и мешки.
        Сашуня с Веркой и детворой встретили её, помогли занести вещи, помогли раздеться, умыться, усадили за стол уморившуюся в душной пригородной электричке мать. Пообедав с семьёй и выспавшись  на накрахмаленных постелях, тётка Катерина пошла проведывать соседей – она умела помнить добро… С одного её плеча свисала тяжёлая луковая коса, с другого – мешок с фасолью и торба с мукой.
– Ну, Катерина Ивановна, рассказывай… Как там кум, как кума… шифер купили?… – заходили издалека перепуганные городские подружки, угощая её чаем и её же медком. – Как там   …невестка… ка-ак там… сынок?
– Всё хорошо! Шихвер не купили – передумали. Жалезо взяли… Оно надёжней! – отвечала тётка Катерина, легко разгрызая позапрошлогоднюю сушку. –  И у молодят всё отлично, хорошие вы мои…. Помните, когда женился мой Сашуня, то взял такую городскую моль – не разглядишь без микроскопа. А теперь…
          Она выпила залпом литровую чашку чая и с шумом выдохнула:
– Ху! Горячий какой!… А теперь за моим сынком невестка так поправилась, так   похорошела, что другой раз думаю – а та ли?
– Та! Та! И  не думай, и не сомневайся! Она самая  и есть! – застрекотали повеселевшие соседки, подсовывая гостье конфетки и подливая чай.
         Распихав карамельки по карманам, тётка Катерина стыдливо усмехнулась: «Детям  – от зайца!»  И расчувствовавшись, махнула своей натруженной рукой.
– Да, бабы, судьбу не обманешь и не обведёшь! Ищешь её и там, и здесь… Не знаешь на каком трамвае к ней подъехать, какими подарками одарить… А она тебе… – тётка Катерина стала выбираться из-за стола.  – Ну, шоб вы были живы, здоровы! – и договорила уже у самой двери. – А она тебе вот тут, под самым носом,  за просто так улыбается…