17
В комнату, полуосвещенную светом настольной лампы, сквозь тонкие шторы заглядывал уличный фонарь, пытаясь прочесть разбросанные на письменном столе бумаги: в клетку и линейку, гладкие, нормального формата и совсем крохотные листочки, вырванные, очевидно, из записной книжки. Тикал будильник, заполняя своими четкими звуками вечернюю тишину.
Отодвинув в сторону отцовские бумажки, конспекты, журналы, Катя писала мужу письмо.
Прошло всего четыре дня, как он уехал на учения; уехал куда-то в поля, где нет домов и людей, где негде отдохнуть и хоть немного поспать. Всем на учениях трудно - она это знала, но ей почему-то казалось, что все невзгоды и лишения, самые тяжкие, Дима непременно взвалит на себя и будет тянуть, не оглядываясь на кого-то и не жалуясь. Она писала, хотя письмо могла отправить разве что "дедушке на деревню". Ей и не нужно было его отправлять: она хотела лишь говорить с мужем и рассказать ему о своей жизни за эти четыре дня.
“Дима! Родной мой! Между днем твоего отъезда и сегодняшним днем существует только пустота. Я не живу, а жду тебя. С утра до вечера и с вечера до утра. Жду и жду, жду и жду. И ничего с собой не могу поделать. Ты забрал с собой мое сердце и мысли. А еще душу. Ведь я живу, пока ты жив. Ты светишь мне даже оттуда, откуда и птица не прилетит.
Димочка, я так люблю, что готова опрокинуть весь мир, так много у меня сил. И переверну, дай время. Запланировала в детском садике субботник. Поработаем для малышей. Приглашу жен офицеров, прапорщиков. Столько дел впереди. Уйма! И все надо сделать. Хватило бы часов в сутках. А меня для всего хватит.
Как ты там? Знаю, что воюешь, поэтому и хочу, чтобы ничего не случилось ни с тобой, ни с твоими солдатами. Очень скучаю, родной мой. Позови меня, и я босиком побегу сквозь все запоры и заслоны, по кочкам и болотам, по колючей стерне и горячим углям, лишь только позови. Но ты не позовешь: у тебя важнее дела. Я так боюсь потерять твою любовь, что спать не могу; лишившись ее, я лишусь глаз, останусь без солнца. Димочка! Любимый! Мне плохо без тебя. Ты моя спокойная и красивая жизнь, ты - мои розовые рассветы... И мне уже без них нельзя..."
Склонившись над письмом, Катя мысленно последовала за Димой: там, где он, - трудно; там - нелегкие учебные бои, чтобы никогда не было настоящих. Не простудился бы... Не подвернул бы ногу... И чтобы солдаты все были здоровы... И живы тоже... Всякое бывает... Вся-я-кое-е... Вон столько...
И уснула за столом, прикрыв исписанные два листа руками и положив голову на стопку книг.
18
Летели в прошлое часы, дни, улетали за ними вслед и месяцы, один за другим, один за другим.
Катя ждала ребенка. Василий Петрович души не чаял в дочери: любовался ее пополневшим лицом, серьезностью в рассуждениях. И она была к нему добра, и он благодарил свое дитя за это. А ведь... Ах, судьбина во хмелю! Как она его потрепала! Сколько принесла бед и горьких слез! Сколько денег ушло, сколько сил и здоровья! И потеряны молодые годы, загублены сын и жена. Какое жестокое наказание! И все из-за водки... Хотя и поздно, но опомнился. Переломил себя, победил... Как же было трудно! А если бы не остепенился и не бросил пить? Что было бы сейчас? Валялся бы под заборами, пинали бы ногами подростки, тащила бы прилюдно милиция. Как хорошо, думал Василий Петрович, что все это позади. Живи сейчас и радуйся: немыслимая беда побеждена. И дочь рядом... И внук будет...
Присматриваясь в последнее время к отцу, Катя сделала для себя вывод, что, кажется, он все-таки отходит от вечного страдальца.
- Ты бы, папа, женился, - как-то сказала ему. - Плохо тебе одному. Прошло столько лет.
- Не могу, дочка. Мама в сердце... Надо выстрадать все, в чем я виноват, и хоть у мертвой заслужить прощение. Есть слезы, которые и солнце не высушит. Да и ничто другое.
- За время своего одиночества ты уже искупил свою вину.
- Всю жизнь ее надо искупать: день за днем, год за годом. И за маму, и за Олежку. Так и будет, доченька. Так и будет...
- Папка. Не казни больше себя. Прошлое не вернешь. Отошло время, отболели раны. О завтрашнем дне надо думать. А ты еще не стар.
- Родную жену никем не заменить, - прервал он дочь, давая ей понять, что это убеждение непоколебимо. - И детей тоже.
Катя пожалела, что начала такой разговор и, пытаясь отвлечь отца от тяжких воспоминаний, спросила:
- Ты, пап, внука хочешь или внучку?
- Дитя мое славное... - Он повернулся к ней, моргая глазами: - Я.. я буду любить и того и другого. И их вместе, если что... - и изо всех сил боролся с нахлынувшими чувствами, предполагая, что и Катя в их власти, но, как дочь, старается вывести его из того порочного круга прошлых бед, из которого ему самому никогда больше не выйти - так и будет кружить от жены к сыну и наоборот, и он ничего в этом плане не сможет сделать: прошлое не возвращается и не проживается вновь, и если бы не Катина последняя фраза, он все еще думал бы о них, погибших по его вине. Подумать только, сказал он себе с досадой, которая появлялась на его лице, едва он вспоминал об этом, прошло столько лет, а с какой жестокостью минувшее ранит его сердце и как цепко держится в его постаревшей душе. За все надо расплачиваться. За все, что натворил... Да, за все! И так будет всегда и с каждым...
- Ты о чем, папа? О двойне? - вывела его Катя из задумчивости, и он улыбнулся искренне и добродушно, собрав у глаз морщинки:
- Пусть и тройня, доченька. Я готов нянчить... - Успокаиваясь, Василий Петрович надолго замолчал.
Выбрав момент, когда отец, по ее мнению, ушел в свои думы о завтрашнем дне, Катя вышла в спальню, легла на кровать, не сняв покрывало, и с головой ушла в свои счастливые грезы. Как же ей повезло! Она, Катька Мезенцева, теперь - Екатерина Васильевна Рогова! Не кто-нибудь, а жена офицера, боевая подруга, на которую вполне можно положиться в самые трудные минуты жизни. И все он, Рогов... Как ей не гордиться таким мужем?! И стране он нужен: она обращается в первые же минуты опасности и нагрянувшей беды только к ним, своим защитникам. А кто они? Не Марки со своими барскими гнездами и большими деньгами, не Валеры и Эдики, не умеющие отличать телегу от саней, а лопату от вил, лишь знающие блатной язык да русский со словарем. Не они и не тысячи им подобных, не пашущих и не сеющих, не убирающих хлеб, ибо это им не надо, не творящих добро, а лишь требующих его безвозмездно для себя: пусть, на них, шикующих в импортных одеждах, трудятся Иваны да Степаны, а защищают Роговы и Смолины, они же сами на площадях, скверах и на своих сборищах будут бросать в тех, кто их защищает, гневные взгляды, а то и камни; будут клеймить солдат и офицеров, одевших военную форму. За что? В чем обвинять Рогова?
Скрипнув кроватью, Катя повернулась к окну и посмотрела на часы: ей надо было подготовиться к выступлению на собрании женщин гарнизона, которое состоится завтра в Доме офицеров. Что скажет она боевым подругам в выходной день, если он такой тревожный? В Баку пролилась кровь, наши солдаты и офицеры, рискуя жизнью, сдерживают безудержный разгул неуправляемых молодчиков. Есть убитые, раненые... За что погибли невинные? В самое трудное время люди обратились за помощью к армии, которую еще вчера ругали, не ведая за что и почему. А завтра снова будут нападать на нее, не размышляя и не задумываясь над тем, что она их же спасла от смерти...
Нет, этого она не будет говорить, а скажет лишь о том, что в очень трудные дни женщины гарнизона должны честно трудиться, не паниковать и помогать своим мужьям нести нелегкую службу, воспитывать своих детей истинными патриотами своей земли, истерзанной и измученной, но никогда не покоренной врагами.
Катя подсела к столу, достала лист бумаги и стала кратко записывать свое выступление. Не забыть бы сказать слово о подростках: второй раз во дворе военного городка сломали скамейку. А кто-то в школе на стене нарисовал фашистскую свастику. Когда такое было? Ведь у каждого подростка есть родители. Почему они не интересуются и не знают, чем заняты их дети, о чем думают, к чему стремятся?
Катя писала и писала, а на подоконнике мерно тикали часы, торопясь к полуночи. Дмитрия все еще не было, и она нервничала: он, лейтенант Рогов, обязан, во многом отказывая себе, исправлять ошибки родителей, школы, улицы, не сумевших все вместе и каждый в отдельности воспитать человека, будущего солдата; обязан не спать, не отдыхать в свой положенный выходной, а заниматься с теми юношами, с которыми не занимались мать и отец, братья и друзья, учителя и школьные товарищи. Вся ответственность за каждого солдата теперь ложится на него: возись с негодяем и лентяем, панком и металлистом, тунеядцем и злостным хулиганом, веди борьбу с "дедовщиной", в которой виноват не он, взводный, и, конечно же, не армия...
Рогов пришел домой в начале второго ночи.
- Что случилось, Дима? Так поздно...
- Убежал один стервец. Нашли и разбирали его поступок по горячим следам. - Дмитрий с удовольствием ел вареники с картошкой и хрустел огурчиком. Затем пил чай.
- Кто же он?
- Один из подлецов.
- У него совести нет, - волновалась Катя, намазывая булочку толстым слоем масла. - И у родителей ее нет. Судить в первую очередь надо их, а потом уже домашнего барчука. От них все зависит, от них...
- Ну не надо все валить на родителей. Кто из них хочет, чтобы сына судили? - Дмитрий вытер салфеткой губы, руки. - А я, Катюша, справлюсь с ними, выдюжу. Ко всем нахожу подход, чтобы каждого понять и чтобы они понимали меня. А постичь надо многое: здесь и вождение танка, и стрельба, и знание материальной части машины; здесь и изучение уставов и политподготовка. Офицер должен знать и уметь все. А еще разбираться в искусстве, литературе и музыке. Солдат может задать любой вопрос, даже на засыпку. И авторитет офицера зависит от того, как он подготовлен, как он ответит на вопросы.
- Я знаю, Дима, что тебе очень трудно.
- Не труднее, чем остальным. Я люблю свою профессию.
- Теперь и я ее люблю. Кажется, ничего нет важнее. Веришь? - Катя улыбнулась, прижалась к мужу и, пока он просматривал газету, притихла, закрыв уставшие глаза.
19
Солнце выглядывало из-за грустной стайки березок, одетых в багряно-желтые сарафаны и тихо ведущих между собой невеселый разговор, видимо, о том, что очень скоро осень-разлучница снимет о них и этот, последний, наряд, и останутся они мерзнуть, прижимаясь друг к другу, вначале на холодном ветру, безжалостно заламывающего им руки, а затем на вьюжных и колючих метелях. И не согреет их солнце, хотя и будет глядеть во все глаза на землю со своей небесной высоты, и поэтому не станут они верить уже его лучам, не так давно согревающим их, а будут ждать прихода кудесницы-зимы, чтобы она прикрыла их наготу снежинками-пушинками, и так и останутся стоять долго-долго, под белым покрывалом, точно перевязанные бинтами, ожидая тепла, и солнце подумает-подумает и все-таки пошлет его на землю и снимет с них, продрогших и окоченевших, легкие белые шубки, чтобы вскоре повесить на каждой из них пушисто-желтые сережки, а затем одеть и новые ярко-изумрудные платьица. И засуетятся красавицы-березки, и зашелестят своей безудержной радостью, передавая друг другу приятную новость: пришла весна! Это все будет потом, а пока они зябли под осенним небом, и задиристый ветер-хулиган будет снимать с них одежду по листочку, по два и снимет всю, до последнего лоскутка, и тогда, вволю наигравшись, улетит в свой, заново облюбованный край, ибо здесь ему уже нечем шелестеть и забавлять свою шаловливую ветреную душу; посвистывая, он начнет искать другие березки, липы, осины и станет их так же раздевать, как и эти.
Прохладная желтолицая осень завершала свой короткий жизненный путь.
На спортивной площадке военного городка работали одни женщины. То в одном, то в другом уголке ее слышался всплеск смеха, и он перекатывался по утоптанным дорожкам, словно рассыпанный жемчуг, обгоняя одно легкое словцо другим, еще более невесомым, а то и глупым.
- Не по мычанию узнают силу и возможности быка, а по его работе, - светится белозубой улыбкой, посадив на пухлые щеки две симпатичные ямочки, Тамара Сергеевна. Она придерживает небольшой кустик черемухи у вырытой ямки. Возле нее копается в земле белокурая и тоненькая Ирина, неделю назад вышедшая замуж за прапорщика Михаила Тучкина.
- Не срубишь дуба, не отдув губы, - острит и она, держа наготове лопату, чтобы тут же присыпать землей перекочевавший из лесной опушки сюда небольшой кустик, и искренне смеется, растянув, казалось, до самых ушей тонкие, чуть подкрашенные губы. Бледные конопушки на ее худеньком лице при этом приходили в движение, и было такое впечатление, что они целуются.
Возле кучи чернозема, перемешанного с торфом, хлопочет Катя в ярко-красном берете и красных сапожках. Энергично взмахивая лопатой, она наполняла землей ведро за ведром.
- Эй ты, Красная Шапочка! - кричит ей Тамара Сергеевна. - Ты потише да пореже кидай, не то малыш твой бунт начнет, а то и голодовку объявит. Сейчас это модно.
- Ха-ха-ха! – разносится вокруг дружный смех подруг. - Теперь и малые – бывалые.
- А может явиться прежде времени на свет, чтобы предъявить ультиматум: мол, что ты за мамаша, если не бережешь своего первенца? - подкидывает очередную шутку Ася Смолик в синем спортивном костюме и голубой вязаной шапочке, аккуратно выкрашивая в зеленый цвет уже вторую скамейку. - Сунет тебе под дыхало ножками, мол, встречай.
- Он у меня смирный, - улыбаясь, отвечает Катя. - Да и не достанешь там, чтобы преподать ему урок порядочности. Все в недалеком будущем. Ремешок уже висит на гвоздике.
Катины розовые щеки сравнялись по цвету с беретом. Она разогнулась, не ведая усталости, и смахнула со лба крупные капли пота.
- Не волнуйтесь, Тамара Сергеевна, - наконец-то вспомнила ее предупреждение. - Эта смесь не слишком тяжелая. Трудиться все равно надо. А с малышом мы договорились: как только он пощекочет мои внутренности, стало быть, все в порядке, а если поддаст ногой в бок, значит, надо делать перекур...
- ... минут так на двести, - поддержала разговор Нина Петрова, плясунья и хохотушка. Она сидела под невысоким штакетником и собирала по одному на кучку желтые листочки. - А потом еще на сто двадцать, чтобы после этого пообедать.
Снова дружный хохот пронесся над рядами стройных деревцев, только что посаженных вокруг спортивной площадки.
Катя смеялась вместе со всеми. Ее пополневшее лицо светилось радостью, и она понимала, отчего она, эта радость: не только от шуток, но и от того - и больше всего от этого -, что теперь живет она той нужной и активной жизнью, которой должно жить все общество в это трудное время: делать все, что можно одолеть для пользы дела, и не как попало, а наилучшим образом, а завтра, помимо своей работы, за которую платят деньги, искать что-то еще, где ты можешь приложить свои руки и что даст плоды людям. Вот спортивная площадка... Как она нужна ребятишкам! Самую тяжелую работу на ней выполнили офицеры и прапорщики части. Ну а деревья и кустарники посадить, покрасить скамейки, разровнять дорожки и посыпать их мелким гравием, а по бокам - мелко битым красным кирпичом могут и женщины. На следующий день мальчишки уже не будут гадать, чем им заняться, не станут ломать бесхозные скамейки и писать на заборах и стенах домов всякую чушь да фашистские кресты рисовать, не ведая что это такое. И мяч на площадке погоняют, а малыши - в прятки поиграют, когда старшие будут на уроках, а за штакетником - теннисные столы. Пусть примитивные, но поиграть есть где. И три беседки с разноцветными крышами взошли рядом, словно три сыроежки на лесной поляне. Любо-дорого смотреть! И все сделали представители одной части своими руками. Здесь будут отдыхать не только дети военнослужащих. Пусть пользуются площадками все, кто пожелает. А зимой одну из них зальют водой - и гоняй на льду шайбу, и катайся на коньках сколько душе будет угодно. Только надо еще свет провести да лампочки покрасить в разные цвета. Осенью рано темнеет на улице.
- Наталья, неси сюда землю! - послышался голос Тамары Сергеевны. - Куда засмотрелась? А-а-а, ясненько, ясненько. Там идет Семкин.
- У меня свой есть да столько его, что некуда девать. Хоть с матерью-одиночкой делись.
Опять хохочут женщины, и усталость им не в счет, как не в счет на руках водянистые пузырьки.
- Ну и молодежь! Расшалилась так, хоть рты завязывай, - по-доброму ворчит Тамара Сергеевна. - Здоровый человек, если бы вы знали, - есть самое драгоценное произведение природы, - добавляет она к сказанному, разрыхляя руками землю возле посаженного стройного деревца. Рядом с ней согнулась Клавдия Петровна, жена начальника штаба. - Вот возьмите этот саженец. Будет он здоровым, вырастет с трехэтажный дом. Это липа. И прохлада от нее людям, и красота, когда она расцветет. А запах какой! И та же польза: липовый чай - одна прелесть! А если начнет болеть да чахнуть... Это уже не дерево, а черт знает что...
- Как наш Гришка Мочкин, - проронила, словно невзначай, Ирина, подметая дорожку. Тамара Сергеевна сверкнула большими навыкате глазами:
- Ты, Ирина, схватила своего Мишку, так других не трогай. Мочкин, чего ты не знаешь, - умный офицер, добрый человек и очень хороший художник. Посмотри, как разрисовал беседки! Это же чудо!
- А ему только и этим заниматься, коль некого обнимать да целовать, - не унималась Ирина. - Руки-то чешутся и еще что-то...
- Ну и девки! - воскликнула в сердцах Тамара Сергеевна. - С вами не соскучишься.
- Передохнем с полчасика, а? - предложила Тамара Сергеевна, понимая, что женщины устали.
Через минут десять, вымыв руки, женщины облепили, словно пчелы мед, две скамейки - остальные были выкрашены - и обедали. Разговор продолжался.
- Следующая наша безвозмездная работа на благо общества - предупредила Клавдия Петровна, разливая по чашкам горячий ароматный кофе, - в субботу. Будем убирать сквер напротив нашей части и вход в нее. Скоро солдаты будут принимать присягу. Многие родители сюда приедут со всех концов страны - и все должно быть в ажуре. Радость надо нести людям и своим, и чужим.
- Ясненько, - хрустя яблоком, ответила Нина Петрова. - А сбор когда?
- Как всегда, в десять.
- А если меня Мишка приспит, - шевельнулись на лице Ирины веснушки, точно собрались куда-то взлететь. - Что тогда?
Кате не нравилась Ирина. Она не один раз беседовала с ней, выслушав однажды ее болтовню на собрании женщин. Что поделаешь, подумала с горечью, рассматривая подвижное Иринино лицо, усеянное веснушками, словно рыжими муравьями, - характер. Или не умеет или не хочет она его ломать.
- Раньше такую работу выполняли сами солдаты, - продолжила начатый разговор о следующем субботнике Тамара Сергеевна, собрав морщинки у глаз и тщательно подкрашивая губы. - Теперь же они выполняют лишь свой воинский долг. Другое время настало. В армии, как и в жизни.
- Все зависит от командира. Наш Ремнев строгий, требовательный и, самое главное, честный, - поддержала разговор Клавдия Петровна. - Прошел Афганистан, кучу боевых орденов имеет и знает цену каждому солдату. С метлой ни один не выйдет на улицу, как было раньше.
Говорили и говорили женщины о многих важных и неотложных делах, больших и малых. Впереди их было великое множество.
Откинувшись на спинку скамейки, Катя отдыхала. Она устала, но ей почему-то казалось, что нет: приятно пощипывали ладони вздувшимися водянистыми пузырьками, гудели ноги. Ну и что, размышляла она, рассматривая руки и радуясь такому их виду, зато важную работу сделали. Месяц-полтора назад здесь был пустырь и мальчишки, гигикая, гоняли консервные банки. И вот появилась спортивная площадка, на которой будет чем заняться всем: и подросткам, и малышам Порадуется Дима, когда вернется из командировки. И руки ее обцелует с этими вот волдырями...
И сияли ее черно-бархатные глаза, такие глубокие и таинственные, когда она думала о Диме, что, казалось, нет у них ни середины, ни дна, а есть лишь бездонная и безумная глубина: утонешь в ней и не пожелаешь выплыть, чтобы от них спастись.