Порыв отрицания

               
                Отличаются ли по своему эмоциональному складу разные народы? Очевидно, да. Одни – более сдержаны, другие склонны к бурному выражению чувств. Немало и других свойств души, помимо темперамента, благодаря которым этносы отличаются друг от друга. Различия в нравах, вкусах, эстетических пристрастиях, национальных традициях не могут не отразиться и не найти своего выражения на языковом уровне. Исследованием таких отношений и взаимовлияний культуры, языка и национального сознания занимается этнолингвистика, которая исходит из того, что всякий национальный язык непременно и неизбежно фиксирует в лингвистическом плане особенности народной души. И не только в том смысле, что в одном языке есть слова и понятия, которых нет в другом; связь национального сознания и языка прослеживается даже на уровне синтаксиса.

                Ф.М.Достоевский, великий знаток русской души, отмечал такое её свойство как «потребность отрицания», «…отрицания всего, самой главной святыни сердца своего, самого полного идеала своего, всей народной святыни во всей её полноте, перед которой лишь благоговел, и которая вдруг как будто стала ему невыносимым каким-то бременем. …Иногда тут просто нет удержу. Любовь ли, вино ли, разгул, самолюбие, зависть – тут иной русский человек отдаётся почти беззаветно, готов порвать всё, отречься от всего: от семьи, обычая, Бога. Иной добрейший человек как-то вдруг может сделаться омерзительным безобразником и преступником, - стоит только попасть ему в этот вихрь, роковой для нас круговорот судорожного и моментального самоотрицания и саморазрушения, так свойственный русскому народному характеру в иные роковые минуты его жизни».

                Интересно, что на лингвистическом уровне этот психологический импульс отрицания, присущий человеческой душе, имеет своё соответствие в русском языке, которое выражается в том, что русская грамматика допускает наличие в пределах одного простого предложения любого количества отрицаний, что не допустимо для других западноевропейских языков. Вот, простая и короткая фраза: «Никто никогда и нигде ни словом и ни делом, никак ничего не мог». Восемь отрицаний в простом предложении из тринадцати слов! В каком ещё языке такое возможно? Хотя это вовсе не предел, можно нагромоздить ещё больше отрицаний. Или столь распространённая форма отрицания-возражения, выраженная в виде сочетания двух противоположных по смысловой нагрузке слов: «Да нет,…». Мыслимы ли такие вещи в других языках?

                Приведённая выше мысль-наблюдение Ф.М.Достоевского завершается у него следующим образом: «Но зато с такой же силой, с такою же стремительностью, с такою же жаждой самосохранения и покаяния русский человек, равно как и весь народ, спасает себя сам и обыкновенно, когда дойдёт до последней черты, т.е., когда уж идти больше некуда. Но особенно характерно то, что обратный толчок, толчок восстановления и самоспасения, всегда бывает серьёзнее прежнего порыва – порыва отрицания». Где найдём на лингвистическом уровне соответствие этому душевному свойству «самоспасения»? В синтаксисе русской грамматики оно не просматривается, зато совершенно очевидно присутствует на уровне лексикологии и стилистики. Языковые соответствия таких понятий, как «покаяние», «раскаяние», «совесть», «искупление» можно найти далеко не во всех европейских языках с теми оттенками значений, которые они имеют в русском языке. «Молитва» и «мольба», «спасение», «жертва» в русском звучат иначе и имеют эмоциональную, душевную окраску, отличную от других языков. Для русского сердца эти понятия определяют всю его нравственную жизнь и духовное бытие, являются краеугольными, лежат в основе русского национального самосознания, пусть даже и на безсознательном уровне.

                Вот вам и загадочная русская душа, преломлённая, отражённая в языке, в слове, в речи, в мысли и, конечно же, в действии. Последнее в иллюстрации, думаю, не нуждается, хотя процесс «самоспасения» для нас, очевидно, ещё не настал, но он непременно придёт, раз уж он заложен в русском языке и народном сознании.