"И он понял: вот что нежданно пришло к нему, и теперь останется с ним, и уже никогда его не покинет.
"Я ЖИВОЙ", - подумал он."
Рэй Брэдбери
Эти загадочные физиономии преследуют уже давно. Зачем? Сколько их? Они смотрят из темноты, молча; они наблюдают и ждут чего-то, но чего? Я способен видеть истинную красоту. Видеть красоту в облаках, в глазах, в душе, в девяти лепестках, расположившихся по кругу, в иллюзиях и снах. А они следят из темноты. Эти лица не хотят говорить со мной, хотя я пытаюсь заговорить с ними. Сколько их? Четыре, кажется. Или три. Все же три. Они мне постоянно снятся, постоянно мерещатся, заставляя вздрагивать при каждом звуке. Не знаю чего они хотят, но они выглядят как-то не особо дружелюбно. Они смотрят и смотрят, приковывая к себе взгляд. Почему я замираю когда они смотрят на меня? Замираю и молчу, когда они смотрят и ждут ответа. Потому что боюсь же их.
Послушай меня, дорогая, я уже бегу, мне осталось всего тринадцать километров и я буду у порога. Свалюсь замертво и кровь струйкой потечет изо рта, но я достигну своей цели, почувствую, действительно почувствую, что я жив, хоть и перед самой смертью. Я перестану ощущать взгляд этих лиц, и буду чувствовать себя свободным и счастливым, спасибо. А потом я почувствую как что-то обжигает мне заднюю стенку горла и пойму, что кто-то вливает мне в горло коньяк, пытаясь даровать мне жизнь; ошибка, я почувствую, как коньяк дарит мне жизнь, а потом зальет мне легкие, мои глаза расширятся, я попытаюсь закричать, милая, только место этого издам нечленораздельное булькание, тело забьется в конвульсиях, руки потянутся к горлу, но сил не хватит, забрыкаются ноги, пережмет диафрагму, подступит тошнота, в висках будет давить с неимоверной силой, живот будет вздыматься и опускаться очень часто, потом тело начнет подпрыгивать, а потом я и вовсе замолчу, навсегда, перестану надоедать всем окружающим.
Солнце слепит даже закрытые глаза, заставляет поднять голову и прищуриться, осмотреться по сторонам, пытаясь опознать место, в которм очнулся. Трава вокруг, много травы, а сверху небо и это, ужасное слепящее солнце. По ощущениям около 30-35 градусов тепла и очень сухо, а горло требует воды, при чем требует, видимо, уже давно. Вместо крика из горла вырывается сипение, сопровождаемое неприятными жгучими болями на высохшей слизистой внутренней части горла. Язык беспомощно пытается выработать слюну, хотя уже явно почти утратил эту способность, на ощупь он сухой, весь в маленьких трещинах, все нутро ноет, хочется пить, как будто не пил уже неделю, а вокруг только эта приятная трава и это смертельное солнышко. При попытке подняться, понимаю, что все тело ноет, как с перепоя, ноги болят, как будто я отходил добрых сорок километров. Шасть, шасть, козырь трефы. Мы слышим выкрики и я вижу горящие факелы, спаси меня, Боже, а я пока спрячусь за комод. Я снимаю кроссовки, но ноги не чувствуют приятной прохлады, потому что воздух теплый, даже скорее жаркий, зато поступает кислород, что уже приятно. Сорвав с себя майку, иду, пытаясь разглядеть впереди хоть малейшее пятнышко, лесочка, гору, деревеньку, чтобы спрятать свое существо в хоть какую-то мельчайшую тень, хоть на минуту, потому что в буквальном смысле жара буквально измельчала в пепел. Но солнце корчит ехидную гримасу в зените уже не первый час, посылая на землю лучи смерти. Трись, трись. Мы слышим звуки отбойных молотков и приказываем им убраться, но они стреляют в нас красным лучом, а мы сгораем на месте. Мои руки чувствуют замелю, но я понимаю, что землю должны чувствовать ноги. Я на четвереньках, силы иссякают, я, наверное, сейчас теряю сознание. Глаза закатываются, язык во рту судорожно дергается, при этом тело чувствует, конечно, приятную расслабленность, но не более, потому что уморяющая жара продолжает безжалостно окутывать мое тело, видимо, стараясь сжечь меня дотла. У меня уже не хватает даже сил, чтобы раздвинуть веки, приподнять шею, нос просто утыкается в землю и я перестаю помнить, что происходит дальше.
За стеклом прекрасные два алмаза. Я разглядывал их уже не первую минуту, удивляясь, насколько они большие, в то же время чистые, невероятно ровно ограненные. Каждая грань отражала свет от яркой люстры, преумножая его, давая ему новый оттенок, играла бликами, все больше привлекая мое внимание. Хотя, Кристофер, заломил за них заоблачную цену; он стоял позади, наблюдая за мной, чтобы мне вдруг не пришло в голову стащить эти прекрасные бриллианты. Терпение, у меня с собой чемодан, а в нем выкуп за эту прелесть, но вдруг это чудо все же обычный брак? Но нет, такая прелесть не может быть подделкой. Я положил Кристоферу на прилавок чемодан и отворил его. Внутри лежала ровная стопка 500$-ых купюр, все они были свежие, хрустящие и вкуснопахнущие. Кристофер отдал мне мешочек, в который сложил желаемый мною товар, а сам забрал кожаный чемодан(да, за такое я даже не стал забирать чемодан обратно). Я должен был уединиться с этим сокровищем, ведь теперь я мог лицезреть его сколько хочу, больше не через стекло, могу даже трогать, хотя они слишком великолепны, чтобы трогать их. Дома я полодил их перед собой на черный бархат и стал разглядывать в свое пенсне. Они блестели просто божественно, я никогда в жизни не видел таких прекрасных камней, они как-будто приковывали взгляд к себе. Отблески были всех цветов радуги, от фиолетового до ярко-красного, глаза уставали смотреть на это чудо, но взгляд оторвать было невозможно, как и пошевелиться вообще. Затем мое внимание привлекло, что алмазы начали поблескивать как-то странно; они были мокрые, влажные, но я не понимал почему. Как они могли намочиться? Я прикоснулся рукой к одному камню, и тут они оба засверкали красным, я увидел внутри алмазов маленьких красных человечков. Они вылезали из алмазов и приближались ко мне, доставали отбойные молотки и буравили мою кожу, это было по началу не очень больно, но очень неприятно, а затем, когда их становилось все больше и больше, мои руки и ноги начали кровоточить и я заверезжал. Я кричал, чтобы они убирались прочь, но они стреляют красным лучом, прожигая кожу. Крик, крик, крик!
Я резко поднимаюсь и гляжу вокруг. Я сижу мокрой задницей на земле, вокруг меня снег, солнце не видно на пасмурном небе. Майка снята, ноги оцарапанные, пальцев на ногах вообще не чувствую, да и вообще, в метель в таком виде чертовски холодно. Зато я, наконец, могу утолить свою невыносимую жажду этим снегом, который я уже тоннами запихиваю себе в рот и глотаю, даже не жуя. Что-то внутри меня благодарно вопит, я чувствую себя немного ожившим, язык продолжает впитывать в себя влагу, я прям чувствую как в нем пробивается пульс, как в живом существе. Но затем, осмотревшись, я вижу, что вокруг все такая же пустынная местность, только теперь жутко холодно и на много миль вокруг я не вижу ничего, кроме снежной равнины. Иду, иду, руки вокруг тела, ноги в кровь и лед, с носа, наверняка, свисают сосульки, брови отяжелели, уши, пожалуй, скоро вообще отвалятся. И тут я слышу блеяние, да, настоящий звук, блеяние овец; в нескольких километрах я вижу стадо овец, и мысль о том, что там, возможно есть люди, толкает меня вперед, дает мне новых сил. Быстрее и быстрее, бегу, даже чувствую немного, как кровь начинает разливаться по всему моему телу, энергичнее же, я уже могу различить силуэты. Метель бьет в глаза, я спотыкаюсь, хотя на этой равнине непонятно, обо что можно споткнуться. Падаю, поднимаюсь, взглядом стараюсь не отвлекаться от заветной цели и, даже, уже кричу, в надежде, что меня услышит кто-нибудь. Но в ответ я слышу только глупое блеяние овец, которое с каждой секундой становится все громче и громче. Эти звуки, по правде говоря, очень раздражают. Я оказываюсь посреди этого невероятно большого овечьего стада, белые овцы сливаются со снегом, конца и края этому стаду не видно. И тут сзади меня раздается старческий голос:
- Ищешь чего, сынок?
- Да! Да! Вас ищу! - мой голос звучит, конечно, непривычно, ломано и как-то очень сухо, может даже несколько неуверенно.
- Здорово, меня Петя звать, а тебя?
А я и не помню как меня зовут, я помню только, что проснулся от того , что солнце нагло светило мне в глаза. Дядя Петя отводит меня в свой дом и наливает мне стакан согревающего, дает одежды.
- Так куда путь держишь, сынок?
- В рай.
- Серьезно?
- Да нет, в Америку я, в Америку. - с усмешкой отвечаю я.
- Ну удачи, удачи. Надеюсь, доберешься без проблем.
- Спасибо вам.
Я, одетый, накормленный и согретый, выхожу из дома и падаю с обрыва. Полет - это что-то невероятное. Вы себе не представляете насколько приятно ощущение невесомости, чувствуешь себя парящим, хотя, по сути, так и есть, летишь же. Чрезвычайно приятно, чувствуешь себя чуть ли не богом, а затем ЧПОК! и лепешка. Точнее, это уже мои догадки. Я только почувствовал как за тысячные доли секунды напряжение в моей голове возросло, что-то хрустнуло, глаза полезли наружу, череп раскололся, затем неестественно вывернулась рука, челюсть с такой силой прижала язык, что я просто-напросто откусил его, а потом чудесное забытие. Спасибо, дядя Петя.
- Я соврал. - Я сидел в темной кабинке. Как раздевалка, только это была исповедальня. Я был не крещенный, но все равно пришел исповедоваться. - Точнее, может я и не врал, но говорил вещи в которых не был уверен. От этого страдали люди, я тоже, но и люди. Я иногда не мешал совершению грехов, хотя мог их предотвратить. То есть я просто стоял и смотрел, как происходят эти грехи, и не мешал. А иногда сам грешил, совесть гложет, но грешил. Прости меня, прости.
- Я отпускаю твои грехи, я прощаю тебя.
Мои мозги распластались по противоположной стенке, потому что пуля из соседней кабины прошла мне сквозь черепную коробку.
Я плачу, потому что не знаю, что делать, и, собственно, я не знаю, почему я этого не знаю, да и, собственно, никто не знает, почему я не знаю, почему я этого не знаю. Трахать мозги. Грех! скажите, а кто не грешен? Хорошо, возьму на заметку и прилеплю к себе на холодильник. Буду каждый раз, когда собираюсь поесть, видеть, что я не должен есть мясо, буду улыбаться, а затем доставать сочный кусок карбонада, потому что я лез в этот холодильник за карбонадом! И я просто посмеюсь, выпью пива, покурю и скажу себе, что начинаю жить заново, хотя я нифига не начинаю заново. Потому что завтра я скажу то же самое. Смотри, самолет падает. Плачешь? Страшно? Нет. Потому что наплевать. Смотри, лежит труп. Холодный, посиневший, руки неестественно выгнуты как-то, из под лица лужа крови, лицо уперто в асфальт, запах жуткий, ну труп. Страшно? Горько? Противно. Потому что наплевать. Жизненные реалии съели идеалы, наколенные годами. У всех? Не, не у всех, наверное. У тебя же не съели, правда? Укол, хочу укол, сделайте мне, мать вашу, укол! Окей, я обещаю, это первый и последний. Просто хочу этот гребаный укол. А потом может еще, ну да, ну все, ровно два укола. Я вижу в этом красоту. Вижу красоту в остановке сердца, а в замирании не вижу красоты, вижу красоту в растерзанном теле, а в обнаженном нет, вижу красоту в вечно открытых глазах, а в твоих прелестных (собака!) тоже вижу. Природную красоту вижу, обожествляйте скоты, не изгоняйте. Не изволь казнить, царь, изволь слово молвить, дурень ты, несмышленый. Убить надо тех, кто язык злой, кто мысли черные, убить их надо. Все, я ухожу, меня вызывает милиция. На исповедь. Я гордо забираю свой щит со львом и выпячиваю грудь к востоку: встречаю заходящее солнце. Тепло вместе с солнцем и из меня уходит вниз, голова холодеет, затем туловищу, все тепло в ступнях, а оттуда в землю. Я холодный камень, вызвали. Напрягаю каждый нерв, вернуть мне тепло, верните тепло, царь-батюшка, я же человек, верните тепло. Слава Богу, один горящий элемент в ночи будет, чувствуйте меня на расстоянии, чувствуйте, но не приближайтесь, и без вас плохо. Я, наконец, вижу снова алмазы и погружаюсь, наконец, в спокойный сон. Только до завтра, но можно спокойно забыться, не боясь умереть от пули или разбиться, можно просто закрыть глаза и увидеть тьму и услышать тишину.