Стигийская соната. Часть первая: Смерть
Вместо пролога.
Данный текст ни в коем случае не является ориджиналом, повестью и тем более фанфиком по древнегреческой мифологии. Это лишь попытка сухим прозаическим языком задокументировать то, что уже начинает исчезать из моей ветреной памяти, хотя казалось, - никогда не исчезнет. Это рассказ о падении личности как тела и становлении личности как души.
Это лето - опасное лето, а дальше нельзя.
Ночные Снайперы
Это был очень душный июльский вечер. Солнце в самом закате поймали набежавшие тучи и зажали в тиски. Воздух превратился в дурманящий коктейль: первый – самый тяжёлый – слой составляли запахи пыли и петуний, следующим был тяжёлый запах нагретого железа, в который просачивались ноты морского бриза и озона с верхних слоёв.
Крупные, тяжёлые капли иногда падали на посыпанную песком дорожку, оставляя влажные кратеры.
- Сейчас я открою калитку, а ты быстро пройдёшь к вон той двери, замрёшь и будешь стоять не дыша, - сказал Антон, махнув рукой в сторону кирпичной пристройки с небольшим навесом. – Давай. Раз, два, три…
На счёт три мы разбежались в разные стороны: Антон деловито подошёл к окну и постучал, отвлекая на себя внимание родителей, а я прижался к холодной стене, чувствуя локтями её шершавость. Сердце бешено колотилось…
- Мам, я дома. Нет, потом поужинаю… Да на море сидели, холодно там… Ну, мам… - слышался совсем рядом преувеличенно бодрый голос.
Я назвал его Антоном, но вообще-то настоящим его именем было прозвище, никнэйм – Харон. Древнегреческий персонаж никак не состыковывался в моём сознании с монгольскими скулами и рокерской косухой. Сейчас бы я сказал, что это был разрыв шаблона.
Бам! Звонкий стук мяча об железный забор. Стук! Хлопок закрываемой двери. Я судорожно впился пальцами в кирпичи за спиной и перепугано дёрнулся, когда из-за угла появилась фигура Антона. Он ещё не переодевался и был всё в той же ослепительно белой футболке и джинсах, привезённых отчимом из Америки.
- Так. Быстро. Тихо, - он окинул меня внимательным взглядом, - сюда. Аккуратней, ступенька, - открыв дверь, Харон втолкнул меня в тёмный подвал и запер за нами дверь.
Щёлк. Яркая лампа осветила помещение, которое с натяжкой можно было бы назвать подвалом. Скорее, это был подвальный этаж. Несколько просторных комнат, заставленных стеллажами со всяким хламом, терялись в темноте. Мы вошли в одну из них. Антон вытащил из угла старое автомобильное кресло и протянул мне книгу, которая, как оказалось, была у него в руках с самого начала.
- Вот. Почитай пока. Я его обожаю просто, - он смущённо улыбнулся, снова рассматривая меня.
- Что? Днём не насмотрелся, - нарочито непринуждённо хмыкнул я, принимая книгу и устраиваясь в кресле, - долго мне тут сидеть?
- Пока мама с отчимом не уснут. Сейчас девять. Н-н-ну…. Часика три, не меньше. Если услышишь шаги на лестнице, выключай свет и сиди тихо. Но это маловероятно.
В дверях он задержался.
- Я заслужил поцелуй? – рисуясь, небрежно откинув длинные волосы за спину, спросил, улыбаясь.
- Потом, потом, - отмахнулся я, чувствуя, что весь покрываюсь холодным потом, и сделал вид, что поглощён изучением обложки книги.
Роберт Шекли. С ума сойти… Избранное. Поцелуй… И какая-то ящероподобная дрянь нарисована. Вот это откровенная наглость…
«Я его просто обожаю», - мелькнуло в голове.
Хлопок двери, щелчок, ключ в замке повернулся.
Я уселся по-турецки и попробовал углубиться в чтение. Сосредоточиться не получалось. В голове сумасшедшими белками в гипотетических колёсах крутились мысли. Дочитав один рассказ, я откинулся на спинку кресла и начал мысленно проматывать прошедший день.
Меня угораздило припереться в незнакомый город к едва знакомым людям на двое суток, оставив слегка удивлённого Китти играться в свой вечный комп. Весь первый день мы гуляли шумной компанией, пили пиво на набережной, смотрели фильмы на квартире у Коляна и там же улеглись спать. Только Антоша ушёл домой: слишком строгие родители. Я был уверен, что эта мажорная обаяшка, изо всех сил пытающаяся казаться неформалом, не появится на следующий день. Но почему-то надеялся, что он придёт. Лучше бы он не приходил. Я чувствовал себя таким опущенным идиотом, когда до меня наконец дошло, что роза, которой он размахивал, появившись на горизонте, не предназначалась ни одной из девчонок - он торжественно под всеобщие аплодисменты и хохот вручил её мне. В тот момент я был намного краснее розы... Мы болтали обо всём на свете, смеялись. Оказалось, что общего у нас с ним - вагон и целая тележка. Так не бывает. А потом встал вопрос о вписке. У девочек были мальчики, у мальчиков были друзья, а у друзей были «хаты». А у меня не было никого. Перспектива ночевать на полу между занимающимися любовью людьми и тараканами меня слабо прельщала. И тут Харон заявил, что я пойду к нему. Все, кто был знаком с его родителями, сделали большие глаза и дружно заявили: «Тоха, ты дибил». А Тоха, пожав плечами, но заметно нервничая, возгласил: «Кто не рискует, тот не пьёт шампанского!» Он был забавный парень, этот Тоха… У него было всё: огромный дом, красота, талант, мозги, хорошее воспитание, богатенький отчим… Но он почему-то производил впечатление самого несчастного человека на земле.
Я снова уткнулся в книгу… Как жаль, что у меня нет ни часов, ни телефона – нельзя даже узнать, сколько времени прошло.
Я пробовал считать минуты, сбился. Ноги затекли. В глубине подвала что-то громыхнуло и начало размеренно бухать в такт моему сердцу, затем послышался звук спускаемой воды и – тишина. Только я успокоился и стал гадать, что же это было, как на лестнице послышались шаги, кто-то поскрёб в дверь и удалился. Я даже не успел выключить свет - как будто окаменел. Секунды, минуты тянулись ужасно медленно. Я успел несколько раз возненавидеть Шекли и привык к странным стукам из-под земли… Кто-то опять спустился по лестнице. Замок щёлкнул.
«Всё. Хана», - успел подумать я.
- Шшш, свои, - в проёме появился Антон.
Я облегчённо вскочил и потянулся, разминая затёкшее тело.
- Который час? Три ночи?
- Нет. Всего час. Я думал, они никогда не заснут, отчим ещё футбол свой смотрел, я всё проклял, пока он закончился. А теперь тихо, все спят, - предупредил он шёпотом, когда мы вышли из подвала на внутреннюю лестницу, - мы уже в доме, свет включать нельзя, шуметь тоже: если мама проснётся, спрятаться некуда.
Он взял меня за руку и потянул вверх по лестнице в абсолютную, тёплую, пахнущую паркетом черноту. Роза, которую я тащил с собой, не догадавшись выбросить раньше, то и дело цеплялась за перила, ступеньки предательски скрипели. Я держался за Харона, боясь отпустить его руку и отстать, заблудиться на этой поистине бесконечной, скользкой лестнице. Мне было страшно так, что тряслись коленки, и одновременно хотелось хохотать – нервы.
Я несу её нежно мою страшную тайну…
- Тише! Да тише ты!
…идеальную точность в оловянных запястьях…
- Это ты сопишь, я ни при чём!
Не открывай глаза…
- Не смеши меня… Не дыши на меня, мне щекотно!
Не открывай глаза…
- Долго ещё?
Не открывай глаза…
- Ещё один пролёт, здесь сворачиваем. Тишшше!
Верь мне.
Последний придушенный возглас был вызван тем, что я запнулся о ступеньку и чуть не полетел на пол. В резко наступившей тишине послышался скрип кровати. Меня быстро схватили, толкнули, втащили в какую-то комнату и зажали рукой рот – не прошло и секунды.
- Если она проснулась, пипец нам, - прошептал Антон мне в ухо.
Мы постояли несколько минут, прислушиваясь. Тишину нарушало только тиканье часов. Через футболку я чувствовал его влажную кожу – он был в шортах и, видимо, только что из душа – мокрые пряди касались моей шеи, а за окном вспыхивали и гасли молнии – там вовсю бушевала гроза, но за пластиковые окна не проникал ни один звук. Его пальцы медленно сползли с моих губ, как будто бы случайно скользнув по подбородку, по скуле.
- Пойдём.
И снова эта лестница…
Комната оказалась небольшой и уютной. Глаза сощурились, привыкая к свету. Беспорядок: разбросанная одежда, ватманы, папки, кисточки, карандаши, - производил странное впечатление. Как будто его нарочно создали здесь при уборке – я не заметил ни одной пылинки, а ковёр был, как будто, только что вычищен и выбит. Новая мебель сверкала лаком. Цифры на электронных часах показывали 1:30.
- А теперь я буду тебя мучать, - хитро произнёс Антон и вытащил из-под кровати стопку рисунков. Он учился на дизайнера, кажется.
- Пощади, я спать хочу, умираю, - как можно более тактично заскулил я. Врал. Спать не хотелось абсолютно.
- Ну, разве все мои подвиги по предоставлению тебе ночлега не стоят того, чтобы ты оценил моё скромное творчество? – обезоруживающая улыбка, - Ты просто обязан это увидеть и оценить!
Рисунки были хороши. Действительно хороши, насколько я мог судить. Перебирая листы, я слушал его:
- Я ведь не просто так назвался Хароном…
- Я, кстати, обожаю греческую мифологию. Настольная книга с детства, - перебил я.
- Я тоже. У меня тоже. Да. Я уже не удивляюсь ничему, - засмеялся он. – Так вот. Я ведь перевожу людей с одного берега на другой. Вот и тебя, можно сказать, перевёз сейчас. Понимаешь?
- Примерно. Обратно только не забудь отвезти, - усмехнулся я.
- Обратно… у тебя ведь кто-то есть? Там, в Краснодаре?
- Есть.
- Ты её любишь? Или его?
- Его. Люблю.
- Да. Я знаю… - он не договорил и вздохнул. И всё-таки как же он был похож на меня в отличие от Кити. Меня тянуло к нему, как магнитом.
«А кровать-то односпальная», - мелькнуло у меня в голове.
Он смотрел на меня своими карими глазами и смущённо улыбался. Тёмно-каштановые прядки падали ему на глаза, он то и дело сдувал их. Харон сидел на кровати, а я стоял над ним, глядя сверху вниз и чувствуя себя полным дураком. Ладони опять вспотели, и я вытер их о джинсы.
«Я заслужил поцелуй? - колотилось у меня в висках, - А как же Китти? Я заслужил поцелуй? Китти… Заслужил? Я? Поцелуй, поцелуй, поцелуй же! К чёрту Китти!»
Я сглотнул, закрыл глаза и уселся верхом на его колени.
- Предупреждаю, я не умею целоваться, - сказал он.
От него исходил одуряющий аромат чистой кожи и геля для душа.
- На первый раз сойдёт, - я улыбнулся и, упёршись в плечи руками, повалил его на кровать. В последний момент он поймал висящий в изголовье переключатель, и в комнате стало заметно темнее. Я лежал сверху, впившись ногтями в его тело, и широко открыв глаза, пялился в его зрачки, пытаясь отыскать там своё отражение.
Он снова щёлкнул выключателем и вгляделся в меня. Щёлк! Опять темнота.
- У тебя чёртовски красивые глаза, детка, - выдохнул, откидываясь на подушку.
Кажется, этот парень пересмотрел американских фильмов или немецкой порнухи, на худой конец. Я подавился смехом и уткнулся в его шею. Он хотел ещё что-то сказать, но я предпочёл заткнуть его поцелуем.
Вечер в Крыму. Мыши в углах…
Боже, что я здесь делаю? Какого хрена я валяюсь в кровати с парнем, которого сутки тому назад увидел впервые в жизни?
А я исчерпал свой недельный запас тепла…
Но разве этот парень не похож на меня как две капли воды? Я всегда хотел иметь близнеца. В любых смыслах этого слова.
К чёрту всех. Будем развлекаться!
В южную ночь страшно смотреть вверх.
И как меня заводит это нелепое «детка».
Мой север во мне как вдо-хно-вень-е.
Меня.
Отсутствие глаз на твоем лице,
Никто.
…танцует на стене тень крошечной спички.
Никогда.
Мне тебя, любимый, не догнать уже,
Так
…я рву связи и ломаю привычки.
Никогда.
Не называл.
…….
Не нужно быть любителем греческих мифов, чтобы знать при каких обстоятельствах попадают в лодку Харона. Именно так я чувствовал себя, прощаясь с новыми знакомыми и с Антоном у остановки трамвая, который должен был отвезти нас на вокзал. Мокрое бельё липло к телу: в пять утра (нас не разбудил, конечно, будильник, а просто напомнил, что дом скоро проснётся) вместо душа пришлось воспользоваться бассейном. Потом был кофе на набережной и встреча со всеми остальными. А потом эта остановка…
Идеала не существует, я знаю. Тем не менее я только что пожал ему руку и услышал в ответ:
- Я буду скучать…
- Не вздумай. Не принимай меня всерьёз, слышишь?
Какой же недальновидной сукой я был, произнося это. Последний взгляд, брошенный им, прошил меня насквозь, несмотря на пыльное трамвайное стекло. Прошил толстыми стежками. Крест-накрест.
И взгляд последний твой – как в петлю головой…
Он всё-таки перевёз меня обратно, как бы там ни было.
На том берегу меня ждал Китти, дом, горячий душ и томик Мандельштама, между страниц которого я спрятал ту самую розу.
Любимый исподлобья следил, как я вешаю на стену рисунок, изображающий в графике тигра у моря.
- Кто это?
- Это? А… Художник один. Просто знакомый художник.
А через неделю после этого я написал своё первое стихотворение. Мне было 18.
Стигийская соната. Интермеццо №1
Подыхать от пули и от тебя -
Равноценно для жизни: гореть в костре
Или рваться на дыбе. В зрачках рябят
Полчаса, отведенные на расстрел.
Ночные Снайперы
Жаркий полдень. Город задыхается в пыли. Мощёная площадь, и от каждой плитки поднимается вверх нагретый воздух. Реальность дрожит и расплывается. На одной из лавочек сидят двое. Оба в жёлтых майках, оба светловолосые. Оба смотрят в землю.
- Ты соврал мне, - говорит один.
- Н… да, - соглашаюсь я.
- Ты соврал! – он вскакивает и в сердцах швыряет оземь серебристую коробочку плеера. На миг гул на площади стихает. Тишина звенит треснувшим стеклом.
- Успокойся, пожалуйста, сядь, - я насильно усаживаю его рядом, обнимаю за плечи. Я чувствую, как его бьёт крупная лихорадочная дрожь.
Я не смотрю ему в лицо, потому что боюсь увидеть там слёзы.
Некоторое время мы сидим в тишине. Жара около сорока градусов. Мне холодно. Я дрожу.
- Кто?
- Неважно.
- Кто? Я спокоен. Кто?
- Его имя тебе ни о чём не скажет.
- Я так и знал. Кто? Иджи?
- Не смешно. Ты его не знаешь.
- Ты любишь его?
- Я… Я не знаю. Я не знаю! П-понимаешь? – голос предательски дрожит. Прячу лицо на его плече и грызу ткань футболки, чтобы не зарыдать в голос. – Он х-хороший, он мне нравится, мы понимаем друг-друга с п-полуслова, - я захлёбываюсь словами, пытаясь выговорить всё это как можно быстрей, заикаюсь, ломаю пальцы и с надеждой заглядываю в его голубые мутноватые глаза. Да. В них слёзы.
Никогда не доводите мужчину до слёз, слышите? Никогда!
- Когда приедешь за вещами?
Слова падают как свинцовые капли в чашу моего самообладания. И чаша не выдерживает. У неё рвётся дно.
Я зажимаю рот ладонями и утыкаюсь лицом в колени в беззвучном стоне-всхлипе-рыдании. Судорога сводит всё тело. Широко открытые глаза смотрят вниз. Возле ботинок как ни в чём не бывало разгуливают нахальные голуби, косят на меня хитрым глазом. Почему у тысяч существ в этом городе жизнь идёт нормальным ходом?
- Я не хочу бросать тебя, - шепчу я, - я люблю и тебя тоже.
- Где ты будешь жить?
- Сниму квартиру. Я люблю тебя тоже! Ты слышишь меня?
- У тебя есть неделя. Решай.
Как будто сидишь в кабинете у стоматолога, тебе рвут больной зуб и никак не могут вырвать. Тебе уже всё-равно. Боли нет, только усталость. А врач тянет, тянет, отходит покурить и снова берётся за щипцы. Ты ждёшь той секунды, когда истерзанная десна наконец вздохнёт облегчённо, а затёкший рот можно будет закрыть и не открывать, не открывать, не открывать…
А врач говорит, что время вышло, и переносит приём на следующий четверг.
Стигийская соната. Интермеццо №1. Вариация.
Хотел написать «привет», но вспомнил, что мы не прощались, поэтому и здороваться не нужно. Я чувствую, что ты где-то рядом.
Представляешь, не нашёл в доме ни одной ручки, поэтому письмо будет отпечатано и ты не увидишь моего ужасного почерка. Тем лучше.
Вспоминаю сейчас твою умопомрачительную улыбку и тоже улыбаюсь. Как дурак.
Прошло две недели, а я уже отчаянно скучаю. Помнишь, я просил тебя не принимать меня близко к сердцу? Каким идиотом я тогда был…
(Сейчас пришлось встать и приклеить отклеившийся уголок твоего тигра: я привёз его сюда, к родителям, иначе там Китти разорвёт его в клочки).
Я не смог с ним расстаться. Не могу делать ему больно. Эти глаза, жуткие мутные голубые глаза… Я пробовал. Сказал ему, что люблю вас обоих. Я впервые увидел тогда, как он плачет. Это было ужасно. Он дал мне неделю на раздумья. А когда я всё-таки решился и приехал за вещами, там… В общем там в депрессии лежал Китти и смотрел в потолок, а все стены были обклеены моими фотографиями. У меня опустились руки. Я ничего не смог сделать и остался. Но мы решили, что он не будет мешать мне общаться с тобой.
Возможно, я приеду к тебе в августе. Я уже сейчас мечтаю об этом: мы будем сидеть на набережной, я буду читать тебе стихи и тогда же я отдам тебе это самое письмо. Будет забавно, не правда ли? Ты будешь читать его, когда проклятый экспресс будет увозить меня домой, от тебя.
Мне снится твоё море, твои руки, твои губы, воздух твоего города, который никогда не забыть. Знаешь, Харон, ты ведь действительно перевозчик душ. И нифига ты меня не перевёз обратно – я остался в твоей лодке.
Кстати, читал недавно «Мрачного Жнеца» Терри Пратчетта (это мой любимый писатель на данный момент), так вот там рассказ о Смерти, который (у англичан Смерть мужского рода) решил стать человеком. Это так безумно напоминает мне тебя. Прочти обязательно.
А ещё! Помнишь свою дурацкую розу? Я засушил её между страницами одной книги. Мандельштам. Сунул не глядя. А когда открыл – я был просто в шоке! В общем, на тех страницах было напечатано стихотворение про Стикс, про тебя.
Вот тогда я по-настоящему прочувствовал, что Стикс – это судьба. Действительно, ну не бывает так, чтобы случайно встретились два человека настолько похожих.
На часах уже полночь, пора заканчивать. Не прощаюсь, помня, что ты где-то рядом.
17 июля 2005 г
Никита
P. S.: Кстати, я тоже художник. Только я рисую словами. Держи картинку:
Азовское море, зелёные волны,
Волшебного мира чудесные тени.
Мой призрачный город, мираж полусонный,
Овеянный свежим дыханьем весенним.
Зелёные волны, зелёная пена,
Июльского утра прозрачные краски.
Азовское море, ты так неизменно...
И так далеко до рассказанной сказки.
Прошу вас, пустите, я в снах потеряюсь.
Эй, древние греки! Вы знали - бесспорно,
Что Стикс, под землёй ручейком начинаясь,
В Азовское море вливается Доном.
Что сделал со мной, перевозчик беспечный?
Куда ты отправил наивную душу?
В ладье бы твоей я остался - навечно -
Но знаю: и эту я клятву нарушу.
Два мира сливаются в бред междумирья:
Я там не живу, а здесь - существую...
Но я буду помнить - всегда - твоё имя
И день моей смерти - второе июля.
P. P. S.: И ещё. Мне так нравится это твоё «детка».
Стигийская соната. Часть вторая: Возрождение
Это больше чем моё сердце,
Это страшнее прыжка с крыши…
Dolphin
- Твоя мама – милая женщина, - кстати, она знает, что я здесь не впервые?
Я сижу, закинув ногу на ногу, и пытаюсь выловить из супа скользкую котлету. Суп варила его мама, а котлеты лепил Антон.
- Ты ешь, ешь. Ты ведь в пять утра встал, потом в поезде четыре часа ехал…
- Пять с половиной, - поправляю я, - мы ведь стояли, пропускали состав, и час на маршрутке ещё. Я так перепугался, что ты меня не дождёшься и уйдёшь домой. Что бы я делал здесь? Номер твоего домашнего я не знаю.
- А я думал, что ты совсем не приедешь, что ты соврал.
- Совсем дурак что ли?
Он смеётся и так ласково смотрит на меня, что сердце сжимается от неизбежности завтрашней разлуки.
- Так как насчёт родителей? Они не поняли, что у тебя кто-то ночевал?
- Нет. Я, когда домой вернулся… потом… Пошёл в подвал, убрал кресло. А там книга лежит… И у меня всё просто… вот знаешь, как говорят, всё упало? Вот у меня всё упало. И руки опустились.
- Теперь ты в полном праве пройти по этой лестнице при свете, - смеётся Харон.
Мы поднимаемся по тем самым ступенькам, по которым всего месяц назад (всего месяц, подумать только!), шли в темноте. Я глажу рукой перила, стараюсь запомнить, сфотографировать каждую деталь вплоть до коврика перед той комнатой, где мы прятались тогда. Вполне возможно, что я никогда больше сюда не вернусь. Нет, я наверняка знаю, что не вернусь. Наверху стоит огромный аквариум: я видел такие только в зоомагазинах. Издав восхищённый вопль, начинаю рассматривать рыбок, стучать пальцем по стеклу.
- Харон, ты не представляешь, как я обожаю рыбок!
- Отчим их тоже обожает, правда, чищу аквариум почему-то всегда я, - он стоит, скрестив руки на груди, свысока наблюдая за моими восторгами, потом резко хватает меня за руку и тащит в свою комнату, прижимает меня к двери, жадно целуя.
Запах красок и только что очиненных карандашей сводит с ума своей знакомостью – я прячу ладони под футболкой Антона, царапаю кожу, покрывающуюся мурашками под моими пальцами – из открытого окна дует морской бриз, колышет занавеску; голова сладко кружится от смеси этих запахов с нашими собственными, или это я сам кружусь по комнате в каком-то завораживающем вальсе, состоящем из объятий, прикосновений, поцелуев, и в конце-концов упираясь ладонями в письменный стол, ощущаю поясницей горячее тело Харона, слышу щелчок застёжки ремня… и ещё один звук. Он нагло врывается в комнату, бьёт по ушам навязчивой трелью.
Мобильник. Китти проверяет, как я там, за пять сотен километров от него.
Магия ситуации мгновенно рушится его сонным, полным подозрений голосом. Он неуместен здесь, в этой светлой, свежей, волшебной комнате, где каждая вещь дышит свободой и прорвавшейся – наконец! - вседозволенностью.
За окном сразу становится пасмурнее: солнце прячет разгоряченное лицо в тучи. Карандаши, задетые рукой, падают со стола, Антон молча опускается на кровать и подпирает щёку кулаком.
Закончив невыносимый диалог («Да-да, всё нормально, доехал, встретили, всё хорошо, нет! Не развлекаюсь! А что?!»), я убираю трубку в карман.
- Детка, у меня есть одно желание, можешь его исполнить? – Харон так и сидит на кровати в расстёгнутых белых джинсах.
- Эм… В пределах разумного могу.
- Тогда ложись. Нет. Не так. Голову подопри рукой. Эту ногу согни, да. Теперь не двигайся.
Я чувствую, как по коже бегают мурашки, когда он, щурясь, отмеряет на карандаше пропорции; закусывает губу (о, как идёт закушенная нижняя губа к его загорелым монгольским скулам!), наносит резкие штрихи на бумагу… Я готов лежать так вечно, купаясь в оценивающих не меня, а моё тело как объект взглядах художника, физически чувствуя их прикосновения…
- Готово!
Я смотрю на альбомный лист: да, это моя фигура, хоть и без лица, это набросок меня, живой, мои волосы… И кожистые крылья с тигриным хвостом, наверное, тоже мои. Впрочем, Харону виднее.
Родителям мы сказали, что я приехал к своей девушке и по пути зашёл в гости. Ну почему нельзя просто остаться в этом доме на весь день, на ночь, на ещё один день, навсегда в конце-концов… Я мог бы провести всю жизнь, просто пытаясь высмотреть дно в коричневых озёрах на лице Антона. Чем я и занимался теперь, сидя верхом на лавочке в одном из уютных городских дворов. Он сидел в такой же позе напротив меня и говорил, говорил что-то…
- Знаешь, у тебя глаза – красивые, зелёные глаза, как у кошки – но это глаза человека, который себя ненавидит. Почему?
- Хах! Ты прав. Я действительно себя ненавижу. Потому что я мучаю Китти, тебя и себя. Всем больно, понимаешь? И как бы я не поступил, одному из нас троих будет больно.
- Понимаю.
- Я не знаю, кого я люблю, и люблю ли… Я тебя узнал всего месяц назад, ну какая любовь может быть, подумай? А с ним я уже второй год. Ты веришь в любовь с первого взгляда?
- Не верил, пока не встретил тебя. Но потом… У меня был целый месяц и я думал, думал обо всём этом. И теперь считаю, что мы ошиблись, приняв за любовь влюблённость. Знаешь, Шекспир говорил, что есть миллион чувств похожих на неё, но настоящая любовь только одна.
- И? Я… эта одна?
- Одна из этого миллиона.
И тишина. Умом я понимаю, что он прав и что так будет правильней - и ведь не за тем ли самым ехал сюда я - но чувства заставляют ногти впиваться в дерево скамейки. До боли, до крови. Я поднимаю лицо к небу – оно затянуто тучами. А ведь утром было такое яркое солнце. Вспоминаю лекцию по романтизму: высокая, красивая блондинка рассказывала нам, что одним из признаков романтической литературы является зависимость погоды от внутреннего состояния героя.
- Я ещё не знаю автора этого романа, - шепчу я еле слышно, - но я его найду.
- Что? – не слышит Антон.
- Ты опять кругом прав, - говорю я обычным тоном, - и ты такой молодец, что сам догадался мне это сказать. Я бы, наверное, не смог, но я ехал сюда именно за этим. Давай будем просто друзьями? Будем видеться иногда. Раз в год, - я чувствую, как с моей души валится огромный камень.
Он кивает и заключает меня в крепкие дружеские объятия.
Поздний вечер. Здание вокзала. Я пока никуда не уезжаю, и это не тот вокзал, с которого завтра я отправлюсь домой рассказывать Китти о том, что нашим отношениям ничего не угрожает. Это старый вокзал, на котором я буду ждать Харона (снова сидеть в подвале я категорически отказался).
22:00. Звёзд не видно из-за туч, на платформе горят жёлтые фонари, вокзал полон народа. Я сижу на скамейке, перечитываю свой дневник, заткнув уши наушниками и не слыша, как диспетчер объявляет рейсы. Вижу только, как мимо мелькают подсвеченные таблички: «Волгоград», «Адлер», «Воронеж»… Воздух вибрирует в такт колёсам. Время тянется невыносимо медленно.
«Я без тебя умру, просто закрою глаза», - захлёбывается Дельфин в наушниках.
23:00. Порывистый горячий ветер гоняет по платформе газеты, бросает в глаза пыль, песок скрипит на зубах. Два или три человека курят у выхода. Я поднимаю лицо к небу.
И только мне одному достанутся небеса…
На лицо падают первые капли.
Взял бы тебя с собой в этот далекий путь…
Темнота вокруг рвётся вспышкой молнии. Через секунду раскат грома заглушает даже выкрученную на всю громкость музыку в плеере.
Только вот ангел святой может не потянуть…
00:00. Господи, какого бреда мы сегодня наговорили друг другу. И самое страшное, что так оно и будет. Почему? Почему? Ну почему мы не встретились раньше?
Я здесь, ты там…
Мир весь – напополам.
И так оно и будет. Напополам. Хочется кричать, орать в это небо. Благо, что гром гремит так, что себя не услышу даже я. Может, я даже плакал, не помню. Я стоял там посреди платформы, продуваемой всеми ветрами, мокрый, уставший, измотанный ожиданием и шептал, глотая тёплые капли: «Я тебя буду ждать, вечность - это не срок…»
А через три часа всё закончилось. Просто как хлопок в ладоши. Раз – и тишина. Ни грома, ни дождя и ни капли энергии в батарейках.
Мы шли пустынными предрассветными улочками. Поддевая ногами сорванные грозой ветки. Вот этот парк, в котором вчера вечером мы сидели. А вон то - переулок, который ведёт к почтамту, где мы встретились впервые месяц назад. Разве ты не помнишь? Никита, у тебя топографический кретинизм. Ты хотя бы знаешь, куда мы идём сейчас?
- Нет. Но я догадываюсь, - улыбаюсь я.
Улицы пусты. Пять часов утра. Ни одной машины, ни одного человека, кроме нас. Да полно, разве мы люди? Мы боги этого мира, как минимум. Мы на несколько часов, оставшихся до отъезда, полностью свободны в своих действиях. Но даже думать об отъезде равносильно богохульству. Мы держимся за руки – ведь друзьям можно? Мы целуемся – ведь в последний раз? Мы говорим только о прошлом – ведь будущего у нас нет.
Перебираемся через какие-то горы строительного мусора и я убеждаюсь в верности своих догадок. Перед нами расстилается предутреннее, подсвеченное снизу самым краешком ярко-розового солнца, огромное, невыносимое море. В лицо бьёт запах соли и водорослей, бриз треплет волосы. Кажется, я задыхаюсь от восторга. Я снимаю обувь и стараюсь ступать по самой кромке воды, освежая уставшие ноги. Жирные чайки с криком взлетают впереди нас и опускаются в воду недалеко от берега, качаясь на зеленоватых волнах.
Я мну в руках листок из блокнота и, не дождавшись повода протянуть его Антону, бросаю чайкам.
- Что это за бумажка? – с опозданием спрашивает Харон.
- Так… Стихотворение… Написал, пока на вокзале сидел.
- Ты случайно не Макс Фрай? Он тоже на салфетках писал.
Я не знаю, кто такой Макс Фрай, но раз он тоже писал на салфетках, я даю себе слово с ним познакомиться.
Девочки из группы Харона обступают меня и с удивлением гадают, откуда я взялся. Целью нашего несколько-километрового путешествия по берегу моря был яхт-клуб, сегодня они рисуют яхты. Вставшее солнце льёт из-за облаков потоки света, и паруса яхт, спущенных на воду, ослепительно белоснежны. Я сижу на траве, грызу стебелёк и пью ванильную колу. Ноги в песке, одежда мокрая, волосы растрёпаны.
- Так сейчас модно в Краснодаре? – хихикают девчонки.
Мне всё равно, я улыбаюсь им и киваю. Может, они думают, что я наркоман? Я блаженно жмурюсь, следя за игрой света в волнах. Сутки без сна. Да разве в этом городе можно спать? Пожалуй, я и есть наркоман. Я подсел на этот воздух как на иглу.
Карандаш скользит по бумаге, выводя паруса и мачты, моя голова склоняется на плечо Харона, и я отключаюсь. Когда, вздрогнув, я открываю глаза, рисунок уже готов.
- Мне пора, проводи меня до маршрутки.
Каждый шаг отдаётся тяжестью внутри, чем ближе вокзал, тем труднее переставлять ноги. Он идёт рядом, шутит, пытаясь казаться весёлым, теребит пуговицы чёрной рубашки, и я не могу понять, любуясь квадратиками мышц под ней, почему встречные девушки не валятся толпами ему под ноги. И не могу сдержать улыбку при мысли, что он принадлежит только мне и что в его голове сейчас крутятся те же мысли. Так здорово идти в это солнечное утро рядом с ним, вдыхая аромат роз, которыми полна улица. И даже само название этой улицы – мощёной булыжником, утопающей в цветах улицы – кажется мне прекрасным: Греческая. Разве есть в мире что-либо восхитительней?
- Друзья? – пожимаю его руку в дверях маршрутки.
Он молчит и пронзительно смотрит на меня.
- Быстрей, быстрей, только тебя ждём, - возмущается толстый грузин-водитель.
Руки разжимаются настолько медленно, насколько это возможно, стараясь ухватить фактуру, запах, температуру кожи, запомнить каждую линию на ладони, сохранить и увезти с собой. В разные стороны.
«Я тебя буду ждать», - говорит Харон одними глазами.
«Вечность», - смотрю на него умоляюще. Пусть лучше не ждёт, пусть забудет.
«Это не срок», - качает он головой.
Тяжёлая дверь с визгом захлопывается, разделяя мир на две половинки.
Стигийская соната. Интермеццо №2
Осталась только грязь на дне карманов одежды:
Какое-то чувство, что-то вроде надежды…
Dolphin
Знаешь, сегодня был паршивый день, паршивое пасмурное утро, паршивый пасмурный день… Я уже отчаялся получить от тебя письмо. И вот я сижу здесь с ужасной головной болью, в паршивом настроении, а сестрёнка с улицы кричит, что пришла почта. Ты бы видел, как я сорвался с места, как я летел, как я дрожащими руками доставал его из ящика – твоё письмо.
Этот день самый прекрасный день за весь месяц.
Ну конечно же я узнал то, что на рисунке! Как ты мог сомневаться? Это же наш парк, тот самый, в котором мы сидели, дожидаясь утра. А этот свет в углу – от фар несущегося нам навстречу локомотива. Повешу рисунок здесь. Как и все остальные. Твои письма я тоже храню здесь, и фотографии, и всё, связанное с тобой. Здесь – это у родителей. У меня тут маленький храм в твою честь. Я приезжаю сюда раз в неделю (а раньше я бывал здесь едва ли чаще, чем раз в месяц), сижу с чашкой вечернего кофе, перечитываю все письма, смотрю фотки, вспоминаю шаг за шагом все наши встречи (целых две) – это такой кайф, ты не представляешь. Наверное, ради этих моментов я и живу.
Кстати, я прочитал Макса Фрая. Книга называется «Путешествие в Кеттари». Я был поражён, когда я открыл её, я был уверен, что уже это читал - где-то, когда-то, в детстве, возможно. Кеттари… Это волшебный город, которого нет. Зародыш нового мира. Я понял, Таганрог – это мой Кеттари. Мы с тобой живём в разных мирах. В параллельных.
Но они всё-таки пересеклись!
Знаешь, мне очень трудно. Мне снится море, мне снятся твои руки. А ты не снишься, почему? Я переполнен стихами. Я пишу их на лекциях, в троллейбусе, когда еду на занятия, в парке, сидя на лавочке, - они все остаются в моей голове. Я боюсь записывать их на бумагу, пока не приеду сюда. Если Китти увидит, будет истерика.
Я думаю о тебе, каждую минуту. Я не могу не думать. Я живу этим. Когда я прохожу мимо вокзала, меня всего трясёт. Иногда я думаю, а почему бы не купить билет, не сесть в поезд №814 и не поехать к тебе? И я бы сделал это. Но мне потом некуда будет возвращаться.
Между нами вечность, иногда я ощущаю её физически. Иногда я слышу запах моря – и тогда совсем плохо. Иногда после секса я убегаю в ванную, включаю душ и корчусь в агонии, размазывая по лицу слёзы, - это бывает редко, у меня всё-таки огромная сила воли. Действительно, какую силу воли нужно было иметь, чтобы сказать тебе, что мы будем только друзьями. Я уже проклял себя за это тысячу раз, прости.
Один мой друг любит повторять, что всё всегда бывает - не хорошо, нет – правильно. Так вот у нас сейчас всё правильно и плохо.
Я не знаю, кто в этом виноват и почему так получилось. Но если бы я тогда знал, что так будет, я бы всё равно поехал.
Когда-нибудь всё это пройдёт, но я не хочу, чтобы проходило.
И твой Шекспир, Харон, был неправ. Он просто дурак, твой Шекспир. Как можно было сказать подобную чушь?
Я люблю Китти, несмотря ни на что. Но тебя – да, да, слушай, можешь заткнуть уши, можешь не читать – тебя я люблю больше.
Никакой ты мне не друг, ты часть меня. И никуда ты от этого не денешься. Как бы я хотел сказать тебе это в лицо, а не в письме.
До встречи, любимый, когда бы эта встреча ни произошла.
Сентябрь 2005 г.
Никита
Стигийская соната. Часть третья: Двойное самоубийство
Людям и городам
От земли и до звёзд
По горячим губам
SOS
Сплин
Мокрые листья шуршат под тяжёлыми ботинками. Полночь. Октябрьский ливень, выдыхаясь, истекает последними каплями.
- Как?! Ники, объясни, как?!
- Очень просто. Жанна поехала к Иджи, я не смог не присоединиться, - смеюсь я.
- А Китти?
- Давай не будем о Китти. Я последний раз здесь. Совсем последний. Вообще. Такое вот условие.
- Понимаю, - Харон наклоняет голову и поддевает носком ботинка ворох листьев, - знаешь, мне его жаль.
- Мне тоже, - резко обрываю я, - давай не думать об этом вообще. Давай развлекаться, блин. Мы последний раз в этой жизни видимся.
- Ты прав, - он стучит в окошко круглосуточного магазина. – Десять пакетиков кофе, пожалуйста.
- Со сливками! – добавляю я.
Харон разругался с отчимом. Теперь он снимает квартиру вместе с Иджи. Шестой этаж. Из окна видно вокзал. Тот самый вокзал - из прошлой серии этого идиотского фарса.
Квартира полна людьми. Пиво. Кажется, мы пьём пиво. Не знаю, лично я пью кофе со сливками.
Да, это было весьма эффектно – навязаться в попутчики Жанне и Ли, попросив не говорить Харону ни слова. Вот он сидит, до сих пор слегка шокированный и не верящий, что этот человек в голубых джинсах и чёрной водолазке с самодовольной миной отхлёбывающий кофе из его любимой кружки, из которой не разрешается пить никому, что этот человек – тот самый Никита, с которым он распрощался навсегда чуть меньше двух месяцев назад. Кстати, Никита отпущен сюда не при одном условии. Условия на самом деле два: это последняя поездка в Таганрог; никакого секса. Если вас интересует, было ли у нас с Хароном что-то до этого… Нет. Разве что наши руки никогда и ничего не стеснялись, но это ведь не в счёт.
- Где у тебя ванная?
Шум вечеринки заглушает мой голос. В другой комнате пьют, слушают музыку, веселятся влюблённые люди. Люди, которым нет нужды прятаться от кого-то, скрывать свои чувства, люди, у которых есть только одна проблема – расстояние. Но что значит пара сотен километров, если тебе никто не грозит самоубийством за то, что ты покупаешь билет?
Я наклоняюсь над раковиной. Холодная вода обжигает лицо, жидкое мыло льётся на руки, благоухая вишневым вареньем, я поднимаю голову, но над раковиной вместо привычного зеркала висит пластмассовый тазик. Раз, два, три, четыре секунды – я слышу, как за спиной открывается дверь, и удовлетворённо ухмыляюсь.
- Не помешал?
- Да нет. Только помог, - закрываю дверь на щеколду, - иди сюда.
На этот раз я прижимаю его к стене, стаскиваю мгновенно прилипшую к вспотевшей спине футболку…
- Что это?
Его руки выше локтя покрыты царапинами.
- А это… Да так, одна дурочка приходила. Из группы.
- Вы спали? Она тебя любит? А ты её?
- Нет… Да ну что ты в самом деле? – хохочет он, - Ну, Ники, вот дурной, как ты мог подумать?
Наверное, у него очень глупое выражение лица, хорошо, что я на него не смотрю. Я слежу за своим пальцем, который проводит глубокую бороздку от плеча до локтя, сдирая верхний слой загорелой кожи.
- Эй! Что ты делаешь?
- Чтоб знал, - коварно улыбаюсь я, - и девочки твои, чтоб знали.
- Слышишь? Успокойся! – он сжимает мои плечи и целует – так же неумело и по-детски, как и в прошлый раз. Да, он не врёт. Девочки научили бы его целоваться.
Я разворачиваюсь к стене и упираюсь в неё руками.
- Давай.
- Что? Ты уверен?
- Да, давай!
Джинсы падают на пол. Это больно. Это очень больно: Харон абсолютно не умеет быть нежным, хотя и старается изо всех сил. Но это то, о чём я мечтал с июля. Я сжимаю руку зубами и зажмуриваю глаза. Тише. Ну пожалуйста, тише. Ведь стены в этой квартире картонные. Ведь кто-то идёт на кухню мимо ванной, мимо нас. Ведь все знают, что мы трахаемся в этой ванной. Так, пожалуйста, делай это молча, пусть они хотя бы не слышат, как я первый раз по-настоящему изменяю!
Двойственное чувство. Я по стеночке выползаю из ванной – абсолютно обессиленный, разбитый, выжатый как лимон, раздавленный укорами совести, которая орала мне в ухо, заглушая мои стоны. И в то же время я доволен: я наконец-то сделал это с тем, кого люблю по-настоящему. Мне кажется, что мою руку с отпечатками зубов видят все, что все смотрят мне в глаза и укоризненно качают головой. Ещё мне кажется, что у меня на лбу выжжено «шлюха». Но Харон, Харон, Харон… О боже мой… Я проваливаюсь в сон. Абсолютный, чёрный, без сновидений.
- Нужно не забыть перевести ночью часы, - это Иджи. У него чуть хриплый голос, посаженный простудой и холодным пивом, - иначе вы опоздаете завтра на поезд.
Ох, зачем он это сказал? Сердце проваливается куда-то вниз и замирает, боясь дёрнуться. В полной темноте слышно, как мои зубы стучат о край чашки. Я натягиваю майку на голые колени – на полу холодно. Харон сидит на кровати – его не видно. Слышно только, как он вздыхает. Неловкую тишину разбивает звон струн:
Мне больно видеть крылья падающих птиц.
В осколках чужих сердец - отражения стёртых лиц…
Какая красивая песня. Как угадал Иджи с этими птицами, да и вообще. Хорошо, что мы сидим в полной темноте: слёзы катятся по щекам и смешиваются с растворимым кофе в чашке. Завтра мы уезжаем. Девочки ещё вернутся сюда. Много-много раз. И всё у них будет хорошо и правильно. А у меня – плохо и правильно. Я буду расспрашивать их о каждой новой поездке, смотреть фотографии, вздрагивать при каждом упоминании об Антоне и тихо корчиться от боли, сжимая зубы и ничем не выдавая своей зависти.
Нам обещали, что мы не уйдём,
Но их аналитики в чём-то ошиблись.
Не правильно! Не правильно! Я отставляю чашку в сторону – руки трясутся. Я просто не могу об этом думать, иначе зарыдаю в голос. Стыдно же.
Жанна протягивает мне беззвучно вибрирующий телефон, и они с Иджи скрываются в соседней комнате.
- Алло?
- Привет, - голос Китти. Ну зачем эта пытка?! – Как дела?
- Всё хорошо.
- Мм… Вы спали?
- Прости, не понял?
- Вы спали с ним?
Звук из трубки очень громкий. С обеих сторон слышно каждое слово
- Да.
Харон, тихо выругавшись, вскакивает с постели и уходит на кухню.
- Да! – срываюсь я, - Да! Мы спали, трахались! И знаешь, это было клёво! Это было очень круто, - кричу я в трубку.
- Понятно. До завтра, - этим голосом можно порезаться.
Я швыряю телефон на кровать.
Харон стоит на кухне, упершись лбом в стекло и невидящим-ненавидящим взглядом смотрит в темноту за окном. Я подхожу и молча обнимаю его за плечи, трусь мокрой щекой о голую спину и вижу в окне наше отражение. Мы так красиво смотримся вместе. На ум приходит английское слово burnt – «сожжённый». И действительно, мы настолько сильно чувствуем, - как будто огонь бежит по венам – что после этой безумной, беспощадной ночи от нас останется только пепел. И тем лучше для нас. Потому за этой ночью для нас, нас двоих как неразрывного целого, не будет ничего.
- Ты мой близнец, - шепчу я.
- Сиамский, - усмехается он.
- Именно, - киваю.
- Нет, ну правда! – Харон хватается за эту идею как за соломинку, - Представь, что наши души создали как одну. А? Ну ведь так и было. А потом по какой-то чудовищной ошибке, когда пришло время рождаться, нас разделили надвое. Ну ведь мы совершенно похожи. Мы любим одну и ту же музыку, книги, всё… Всё в нас одинаковое!
- А я совершенно серьёзно с тобой соглашаюсь. Мы сиамские близнецы, только на другом уровне, - собираю губами капельки пота с его спины и крепко-крепко сжимаю его в объятиях. - Я хочу быть тобой.
- А ты и так – я. А я – это ты.
Улыбка сквозь слёзы. Солёный поцелуй.
- Ники, тебе смс, - в дверях появляются Жанна с Иджи.
Я читаю, и руки бессильно опускаются, отдаю телефон Харону.
«В старом ржавом трамвае ты увидишь меня. Я буду лежать на куче осколков, с порезанным горлом, звать тебя и пальцами чертить на крови твоё имя», - читает он. – Чёрт! Ники, чёрт! Этого не может быть, – Харон протягивает трубку Иджи, и тот, прочитав, удивлённо кивает.
- Да в чём дело?
- Есть одна стена. В этом городе, - мрачно отвечает Антон, - полгода назад я написал там вот эту вот фразу! Как такое может быть?
- Не знаю. Я уже ничему не удивляюсь.
Как я хочу, чтобы эта ночь была бесконечной. Чтобы песок в часах превратился в воду и замёрз, чтобы никогда, никуда, никто не уезжал, чтобы можно было слушать Арбенину, Дельфина и Сплин без всяких тяжёлых ассоциаций. Я плачу, уже не скрываясь. И Харон плачет, и Иджи, и Жанна. Мы стоим на тёмной холодной кухне – полураздетые, растрёпанные, со следами зубов на запястьях и с содранными костяшками, потому что кто-то пытался не кричать, кусая руки, а кто-то лупил кулаком в стену от собственного бессилия. Мы стоим, обнявшись - два светлых ангела и двое сгоревших в огне, который жжёт изнутри, - и шепчем, как молитву, что мы вчетвером всегда будем вместе, что бы ни случилось и как бы не повернулась жизнь. Мы похожи на детей, маленьких, обиженных, несправедливо наказанных детей. Да так оно и есть на самом деле.
- Возьми. Это тот самый блокнот, в который я записывал все стихи и мысли о тебе, - протягиваю я небольшую книжечку, разукрашенную белыми облаками на синем-синем небе.
- Ты шутишь? Это же бесценный подарок.
- Возьми. Зачем он мне теперь. Мы больше никогда не встретимся в этой жизни.
- Я люблю тебя. Нет, я всё понимаю, и не осуждаю тебя за то, что ты предпочёл Китти… Он хороший, наверное.
- Заткнись, прошу тебя. Я не могу иначе. Прости меня. Прости, прости. Я люблю тебя. И прости. Я всегда буду рядом, веришь?
- Конечно. И я всегда буду рядом. Просто посмотришь в зеркало. А там я.
Губы кривятся в уродливой улыбке. Как можно улыбаться, когда идёшь на расстрел, который сам же и устроил? Но ты улыбаешься. В полной уверенности, что ты ещё покажешь им всем, смотришь в серое, светлое небо. Гордо подняв голову и засунув руки в карманы, бодро шагаешь, высвистывая в морозный октябрьский воздух сплиновское «скоро рассвет, выхода нет, ключ поверни и полетели». Снежинки падают на ресницы. Воздух чист и прозрачен. Чудо – единственный человек на земле, который понимает тебя на все сто процентов – идёт рядом, весело вторя: «нужно вписать в чью-то тетрадь кровью как в метрополитене». На «выхода нет» ваши голоса сливаются. Кто-то внутри тебя давится этой фразой, но ты продолжаешь нагло улыбаться и лишь позволяешь себе споткнуться, когда из-за хрупких чёрно-зелёных ёлок появляются стоящие в ряд маршрутки Таганрог-Ростов.
Где-то мы расстались, не помню, в каких городах…
Ты орёшь во весь голос, идиотски хохоча,
Словно это было в похмелье…
Толкаешь Харона в бок. Гляди, мол, веселей,
Через мои песни идут и идут поезда…
Вдруг хватаешься за горло, простреленное строкой
Исчезая в тёмном тонелле…
И падаешь на колени, зажимая рот в беззвучном крике.
Лишь бы мы проснулись с тобой в одной постели…
Рядом падает единственный человек на земле, за которого ты уже умер как минимум три раза.
Выхода нет.
P. S.: Последняя запись в блокноте с голубым небом на обложке звучала так:
«Ты будешь читать это, когда меня уже не будет здесь. Я буду где-то далеко. По ту сторону Стикса. Всё-равно, что мёртвый. Прости меня за всю боль, которую я причинил тебе. Поверь, она вернулась ко мне в стократном объёме. Спасибо, что показал мне это город осенью – я мечтал об этом. Давай будем думать, что я тебя не люблю и что ты меня не любишь. Может, через много-много лет мы встретимся как друзья и посмеёмся над всем этим. А может, и нет: я не хочу смеяться. Мы параллельные прямые, которые пересеклись в этой точке, теперь мы расходимся в разные стороны. Прости и прощай.
Кто-то когда-то сказал: работай, как будто тебе не надо денег, люби, как будто тебе никто никогда не причинял боль, танцуй, как будто никто не смотрит, пой, как будто никто не слышит, удивляйся, как будто вчера родился, живи, как будто на земле рай. От себя добавлю – будь счастлив. Пожалуйста.
Конец».
Стигийская соната. Эпилог
- А что было потом?
Как любопытны люди: они не довольствуются тем, что узнали самую сокровенную тайну двух измученных жизнью и собой человек. Им подавай продолжение.
Наверное, вам интересно было бы узнать, как Никита все пять часов в поезде ни разу не двинул рукой, чтобы вытереть бесконечные слёзы, которые текли, текли и уже не зависели от его воли. Или послушать про то, как по приезде домой ему при большом скоплении народа вручили алую розу и кинули в лицо: «Шлюха!»
Но описание этих двух событий не займёт много места. А дополнить рассказ можно будет лишь историей о долгих осенних и зимних днях агонии и беспросветной тоски. Вот идёт изящный бледный парень, замотанный в яркий красно-зёлёно-жёлтый шарф, в ушах наушники, в наушниках Сплин. Он не видит ничего перед собой. Его взгляд смотрит внутрь - так смотрят умирающие. Это Никита Он не говорит с вами, не говорит с друзьями, не говорит со своим парнем. Он всегда в диалоге с самим собой и с Вечностью, которою он ненавидит, но которую, он знает, должен пережить. И которую он всегда пишет с большой буквы. Самым запретным и самым желанным наслаждением для него бывает возможность раз в месяц посмотреть фотографии, те самые, что так и лежат в секретном ящике стола в доме, в котором он не живёт. Читать письма он не может – его заставили порвать их вместе со всеми стихами, что он написал. Стихи он помнит наизусть, письма тоже.
Интересно ли слушать такую историю? Нет.
Может быть, вы даже обрадуетесь, если я скажу вам, что через год после описанных событий Никита получил долгожданную свободу, что ещё через год они с Хароном пережили эту самую Вечность и получили, наконец, полноценные отношения. Поверьте мне на слово – эти два месяца были раем на земле. И, может быть, вы огорчитесь, узнав, что эти отношения были разрушены, как будто бы отразившись в кривом зеркале от тех прежних. Не огорчайтесь – ведь это были совершенно другие люди.
А где же те двое, спросите вы?
Смотрите сюда, скорей. Видите, как малиновое солнце медленно опускается за горизонт, разливая по земле и пуховым облакам розовый сироп, и, кажется, прямо к солнцу тянется широкая дорога?
По дороге, держась за руки, идут двое. Солнце светит им в лицо, и на фоне огромного красного диска отчётливо выделяются их тёмные силуэты. Дорога так густо усыпана сверкающими осколками, что лишь кое-где можно увидеть жёлтый кирпич, которым она вымощена. Израненные ступни идущих оставляют на острых гранях осколков искрящиеся в закатных лучах кровавые отметины. Они идут молча, смотря прямо перед собой, сосредоточившись на только им двоим понятном звуке. Этот звук - единственное, что нарушает безветренную тишину пейзажа, он похож на цоканье копыт по булыжной мостовой и на стук камней на берегу моря, когда на них накатывает волна, такой звук обычно издают игральные кости, упавшие на стол... И с каждым броском они только сильнее сжимают руки друг друга.
Они идут так уже несколько сотен лет, ни на секунду не замедляя шага, не отрывая взгляда от солнца, которое за всё это время опустилось за край земли лишь на несколько дюймов, они не знают, долго ли им ещё идти, но им точно известно, что они найдут там, за краем, и при воспоминании об этом лёгкая улыбка играет на их лицах, и слабый ветер касается крыльев за их плечами.
Стигийская соната. Кода
"...И всё-таки, до чего удивительная эта штука: время! Месяц или два назад мне казалось, что я не живу, а ПРОЛЕТАЮ мимо жизни, причём пролетаю с такой скоростью, что недели сливались в дни; дни в часы... Ну ты понимаешь... Во мне не было ничего, что помогло бы мне зацепиться за реальность; я пытался схватить её чем угодно; зубами, руками - всё было бесполезно: я бессильно просачивался сквозь любую вещь, к которой прикасался.
Сейчас 1.21 ночи; вторник; 12-е число... Я помню, что чуть больше недели назад кто-то резко дёрнул стоп-кран, протянул мне руку, и... О ЧУДО! Я ощутил размеренный, спокойный ритм нормальной жизни. До чего же он был сладок... Настолько сладок, что когда меня снова стало ускорять, я не смог с ним расстаться, как мужчина... Прости, я знаю, что нарушил обещание, но я не мог его не нарушить, ровно как и не дать. В ночь с понедельника на вторник я с ужасом и в полной мере ощутил, что значит выдрать из себя часть и позволить, чтоб её куда-то, на моих же глазах, кто-нибудь к кому-нибудь увёз. Я даже не помню, как и когда заснул. Заснул мёртвым сном, а когда проснулся, понял, что жизнь набирает свой стремительный ход, и что та рука, что задержала меня всего пару дней назад, сейчас практически недосягаема...
Я и не знал, что бывает так тяжело выносить собственную пустоту..."
12 июля 2005 г.
Харон