Девушка лет двадцати пяти в ковбойской соломенной шляпе и пестром парео, концы которого были обвязаны вокруг ее шеи, возникла словно ниоткуда. Глаза у нее были прищурены в открытой и в то же время определенно лукавой улыбке, а весь ее облик казался воздушным, сияющим и летящим, словно она была не из крови и плоти, а из ветра и солнца.
Не дожидаясь приглашения, она опустилась на кресло и тут же протянула Рисующему на человеках свою ногу.
- Вот вам моя ножка! Сделайте мне, пожалуйста, что-нибудь красивое-прекрасивое на свой вкус.
Художник спокойно и мягко взялся за лодыжку девушки. Ножка оказалась на удивление легкой, будто и вправду была создана из чего-то полуневесомого, из того же, из чего состоят головки одуванчиков и крылья бабочек.
-Боюсь, что это слишком большая честь для меня. Такие шедевральные ноги должны украшать гении, - с такой же лукавой улыбкой Рисующий на человеках, нежно водя по гладкой тонкой коже с тем же восхищением и трепетом в душе и пальцах, с какими маэстро берет в руки инструмент Страдивари. - И вообще с такими ногами нужно на руках ходить.
-Я бы тогда уже предпочла, чтобы на руках меня носили! Но вы, батенько, однозначно льстец! - еще лучезарней улыбнулась клиентка и с наигранной укоризной покачала головой.
Она была явно настроена на игру и флирт.
В ее руках был пакетик с разноцветными мармеладками, которые она поглощала с видимым удовольствием.
- Вот вам гонорар за комплимент!
И девушка поднесла мармеладку ко рту Рисующего на человеках. Тот не стал отказываться и тотчас проглотил сладость, слегка коснувшись губами ее пальцев. На вкус они показались ему еще слаще, чем мармелад.
- И все же, сеньор художник, я хочу, чтобы именно вы нарисовали на мне что-нибудь эдакое.
- Тогда я, пожалуй, нарисую вам любимый узор испанских королей, сказал Рисующий на человеках , уже окунув кисточку в черную как нефть краску и начав выводить причудливо извивающуюся веточку. – А уж кто-кто, а эти испанские короли толк в узорах и женских ножках знали.
Кисточка парила легко и непринужденно, и рисунок рождался как бы сам собой, словно стремительно распускающийся цветок. Стопа девушки упиралась прямо в бедро художника, а его левая рука поддерживала ее голень. Это была одна из любимых рабочих поз Рисующего на человеках. Было в том, чтобы вот так упирать женскую ногу в свою, и при этом крепко и нежно ее обхватывать, что-то сразу сближающее, доверительное и почти интимное. Да и самим клиенткам (во всяком случае, большинству) нравилось ощущать себя таким небанальным, но буквальным образом в руках профессионального мужчины.
Стоял непередаваемо красивый июльский вечер.
Бухта и набережная млели в заходящем солнце, которое словно небесный художник красило все вокруг в сказочно-нежные тона. И все, казалось, имело сейчас розовый оттенок: пирсы с ныряльщиками, прогулочные катера, крыши и стены, аттракционы, листва на деревьях, все, кто на пляже и все, кто в море, дети и их папаши, мороженое в руках первых и пиво в руках вторых. Даже наряд милиционеров, неспешно фланирующих по набережной, из-за этого всепроникающего розового, казалось, смотрел сегодня на всех вокруг с какой-то особой нежностью в глазах.
А со стороны гор на Дивноморск уже наползала полумгла, влажная и сладострастная …
- Знаете, а мне уже очень нравится! – не переставая улыбаться, сказала девушка.
Все клиентки очень любят наблюдать за процессом их украшения и она, конечно, не была исключением.
- Мне, если честно, вообще трудно угодить. Но у вас, кажется, получается. Вот вам за это!
И она угостила Рисующего на человеках очередной мармеладкой. Тот снова с удовольствием поймал губами кончики ее пальцев.
- Вы такой умница! Как вы рисуете эти узоры? По памяти? У меня почему-то такое ощущение, что это именно мой рисунок. Что-то в нем есть такое … очень про меня.
- Ничего удивительного. Я ведь рисую ваше дыхание. Оно у каждого человека имеет свой узор. Вот ваше имеет примерно такой вид.
Узор, который на самом деле не имел никакого отношения к испанским королям и являлся чистой импровизацией, действительно получался прекрасным. Может быть, даже это была самая красивая тату, которую когда либо рисовал художник. Праздношатающиеся курортники то и дело подходили, чтобы понаблюдать за древним и почти священным таинством украшения женских ног.
Девушка с мармеладками то и дело поднимала свою стройную ножку и вытягивала носок, чтобы полюбоваться рисунком, а заодно лишний раз привлечь внимание публики к тому, на чем он создавался. Судя по ее сияющему лицу, ей все нравилось: нравился рисунок, нравилось, как смотрят на нее люди, нравился художник, нравилась она сама себе и весь этот мир в непередаваемо нежных розовых тонах…
- А давайте с вами знакомиться! – вдруг предложила она и глазки ее вспыхнули так ярко, будто ее осенила какая-то гениальная идея. – Только не по-настоящему. Я на улице принципиально не знакомлюсь, потому что ни с кем стоящим так не познакомишься, а с проходимцами всякими знаться у меня нет нужды.
- Это как «не по-настоящему»?
-Ну, это значит, что мы не совсем те, за кого за себя выдаем. Притворяемся другими.
- Это очень распространенная игра. Большинство людей в нее итак каждый день играют.
- Вот меня зовут, скажем… м-м… Мирабель! – продолжала веселая девушка, словно увлеченный забавой ребенок, которую он сам и придумал.
- Редкое имя, - подыграл Рисующий на человеках.
- Да, оно такое сладкое на вкус, на слух красивое и дает простор для фантазии.
Тут неожиданно девушка наклонилась прямо к уху склоненного над ее ногой художника и, почти касаясь губами мочки его уха, шепнула:
- Бойся меня! На самом деле я оранжево-мармеладный демон страсти!..
И так резко клацнула зубами, что Рисующий на человеках рефлекторно отдернулся, едва не смазав рисунок.
Мирабель откинулась назад на спинку стула, чрезвычайно довольная своей шуткой. Ее торжествующее лицо, не очень красивое от природы, сейчас казалось невероятно прелестным.
Рисующий на человеках снисходительно улыбнулся в ответ, не подав и вида, что он сколько-нибудь смущен такой шалостью.
- Берегись и ты меня, мармеладное дитя, ибо я обольщающее существо с крыльями за пазухой и шелестящим шепотом, который останется с тобой. А еще я хожу на ходулях, когда не видно, сплю на потолке и перевоплощаюсь в эскимоса, когда холодно. К тому же в душе я изысканно развратный вампир.
- Похоже вы, друг мой, шалун еще тот. Мармелад вам в зубы!
И в приоткрытый рот художника ловко влетела очередная сладкая конфета.
- Что-то мне совсем похорошело, - расслаблено откинула голову девушка, придерживая рукой свою соломенную шляпу. – А виноват во всем мармелад! Я чувствую себя как маленькое бабочка. Не, пожалуй, я сейчас юная хризантема. И мне так хочется какого-нибудь нежного и интеллигентного шмелика, чтоб он потерся о мои тычинки своей мохнатой рыжей попкой… Правда, я смешная?
- Угу, обхохочешься.
Словоохотливая девушка вдруг посерьезнела и уже каким-то философическим тоном добавила, сама себя перед собой оправдывая:
- Просто когда строишь из себя веселую фигню, людям это обычно нравится. Я на самом деле там, - она махнула рукой в неопределенном направлении, - очень серьезный человек. А здесь вот – чебурашка. Все-таки юг, море, свобода… И , конечно, мармеладки! Как там, в песне:
Мне нравится, что можно быть смешной,
Распущенной и не играть словами.
Мимо по набережной неспешно и степенно прогуливались отдыхающие, пресыщенные купанием, загоранием, с обгоревшими плечами и покрасневшими от соленой воды глазами, с той или иной степенью утомленностью всем этим незамысловатым отдыхом.
Солнце вальяжно, будто небесный курортник, опускалось в пурпур облаков у горизонта. Влажная духота дня к всеобщему облегчению уступала место вечерней свежести. Лавочки под платанами были заняты парочками, юными и не совсем. Море напротив них вздыхало томными волнами и, казалось, что этому покою не будет конца, и лето никогда не кончится.
Девушка в соломенной шляпе с пакетом сладостей и ароматным именем Мирабель исчезла так же легко, как и появилась. Довольная своим «испанским» узором на лодыжке, она упорхнула в неизвестном направлении, оставив после себя облачко смешинок и мармеладного привкуса своих пальцев.
И номер своего телефона…
Рисующий на человеках закрыл за собой дверь комнаты, опустил на пол походно-рабочий рюкзак и достал из тумбочки бутылку домашнего вина.
Выпив стакан, он снова вышел на мансарду своего домика.
Вокруг стоял не то поздний вечер, не то ранняя ночь, не то полусвет, не то полутьма. И он сам чувствовал, что у него самого состояние полусна и полуяви.
По кемпингу среди домиков, палаток и машин стелился сиреневый дым, пахнущий шашлыком и хвоей. Недалеко слышен был детский гомон, и играла музыка. Однако, несмотря на это, мир был торжественно и вкрадчиво тих. В воздухе словно витало нечто неизъяснимое.
На душе у художника было волнительно. Это томление было и сладостно, и тревожно одновременно. Он не находил себе места. Что-то жгло изнутри, какая-то смесь боли и желания, тоски и предвкушения.
Он думал о ней.
Эта странная – хотя, что в ней было такого странного? – девушка вдруг разом заполнила собой весь мир вокруг и внутри, просочилась тягучим соком в каждую его клеточку.
Он сейчас хотел быть рядом с ней.
Он страстно желал этой таинственной, ни с чем несравнимой радости быть наедине с женщиной, и просто так идти вдоль берега и разговаривать с ней, внимательно и нежно.
Ему сейчас было так мало самого себя.
Он выпил еще один стакан вина.
Еще раз прошелся вокруг своего домика.
По сосновым веткам над головой сновали неугомонные белки и невидимые мелкие птицы.
В палитру ночных цветов постепенно влился еще один, светло-серебристый.
Всходила луна.
Художник достал листочек с цифрами и набрал ее номер.
После десятого долгого гудка, когда вся надежда, уже почти пропала, на том конце послышалось знакомый голос:
- Я слушаю…
- Все-таки решил погулять даму? – сразу спросила она, задорно улыбаясь и сама взяла его за руку.
- Да, набрался смелости. Извини, что без мандолины…
- На первый раз извиняю. Что ж, коли мы затеяли променад, покажите мне какие-нибудь достопримечательности вашего богоспасаемого курорта. Хотя, мне кажется, я тут итак уже успела все посмотреть. Мы вчера с папа приехали и думаем уже завтра-послезавтра дальше вдоль побережья ехать.
- Так вы путешествуете выходит?
- Ага, на своей машинке. Хотим до самого южного края Абхазии доехать. Там говорят, очень красиво.
- Да, намного красивее. Все-таки там уже практически средиземноморская природа, - кивнул Рисующий на человеках.
- А вы там были?
- Я там работал в свое время. В Сухумском университете лекции по глобалистике читал.
- Какой вы, однако, интересный дяденька.
Он шел и наслаждался, жадно впитывая это хрупкое ощущение ее руки в своих ладонях. Ему самому казалось, что вся его способность чувствовать сконцентрировалась сейчас только в одном месте – там, где соприкасалась их кожа и где рука лежала в руке.
Они спускались с холмистой Черноморской улицы, застроенной гостиницами разного типа, как правило, двух-трехэтажными, с извилистыми и длинными двориками-лабиринтами. Чем они ближе были к морю, тем дороже и более броско выглядели их фасады и заборы. Разноцветно подсвеченные снизу деревца вдоль тротуара казались тропическими кораллами, а небо над головой – теплым черным океаном, которое светилось тысячами ярких и негаснущих искр. Его неустанно бороздил бледный луч геленджикского маяка, словно ища кого-то на его темных глубинах и просторах.
- Я целую вечность не видела звезд. Только здесь это поняла.
Мирабель запрокинула голову и улыбнулась ночному небу. Ее длинные волосы сверкнули отраженным лунным светом.
- А над нами плыл Меркурий, иностранная звезда, - напела она строчку из песни и тут же процитировала другую - Все любовники в июле спокойны, спокойны, спокойны…
Они дошли до конца Черноморской и улица Курортная, перпендикулярная ей, сама повела их дальше, но не в сторону людного центрально бульвара, а в сторону «Факела» и Дикого пляжа. Уже через несколько минут они шли по пустынной и темной проселочной дороге вдоль пустыря с заброшенными виноградниками. Позади за спиной с каждым шагом удалялся шумный поселок с его музыкой и песнями в кафешках на набережной, что отсюда слышались как одна бессмысленная, но относительно ритмичная какофония.
А впереди перед ними сверкало черное масло ночного лунного моря. Там, на едва угадываемом во мгле горизонте, таинственно горели огоньки кораблей, медленно идущих в сторону Новороссийска.
- Расскажи мне о себе. Что ты за человек и как ты живешь? – спросила девушка
- Хм, это долгая история.
- Забавная биография. А расскажи мне тоже какую-нибудь сказку. Сказки вообще моя слабость, только я не помню, когда мне их вот так вживую рассказывали.
- Хочешь сказку? Что ж, их есть у меня. Вот, к примеру, одна из них. Шел медведь по лесу, увидел - машина горит. Сел в нее и сгорел. Вот и сказочке конец.
- Нет, я серьезно. С удовольствием послушала бы что-нибудь красивое, может, даже грустное, чтобы за душу брало…
- Ну, хорошо. Если ты так хочешь, я расскажу тебе одну такую сказку из своей жизни, смешную до слез и грустную до смеха. Однажды я написал ее сам для себя и назвал ее
Как я умер прошлым летом
Когда они в первый раз увидели друг друга, они засмеялись.
- Ты смешной! - сказала она с дрожащими от смеха глазами.
- Ты прекрасен! – произнесла она чуть позже с дрожащими от страсти и желания губами.
Это было в самом начале лета на берегу теплого Черного моря.
Небо распахивало над ними свою звездную мантию, и вечер мурлыкал в их руках, как разомлевший от ласки котенок...
Наутро следующего дня, целуя ее снежную шею, он сказал ей:
- У нас с тобой впереди целое лето, чтобы насмеяться всласть… И они опять засмеялись.
Они смеялись постоянно:
когда целовались,
смотрели кино,
купались в море,
ходили в магазин,
занимались любовью,
плескались в душе,
ели кукурузу,
мечтали,
танцевали,
гуляли по набережной,
пили шампанское…
И засыпали под утро, когда уже совсем теряли силы от смеха.
Но и во сне они продолжали смеяться.
А когда просыпались, снова начинали смеяться.
Просто так.
От счастья, что они вместе.
Когда лето подошло к концу, она, сказала ему:
- С тобой было очень весело! Никогда в жизни так не смеялась. Спасибо тебе и прощай…
И не переставая смеяться, она села в самолет и улетела в свой далекий и совсем несмешной северный город.
Он тоже смеялся, провожая ее, словно бы их расставание было очередным поводом для смеха.
Самолет оторвался от земли и, сверкнув крылом над заходящим солнцем, растаял в багровом закате.
Но даже сейчас, когда он остался совсем один на пустом берегу, он продолжал смеяться. И смеясь тем же самым смехом, каким смеялся в первый день их знакомства, он вошел в воду и поплыл. Поплыл вслед за ее самолетом, словно хотел догнать его вплавь.
Берег оставался все дальше и дальше за его спиной, пока вовсе не скрылся в вечерней мгле. А он все плыл и плыл. И смеялся, будто и не сомневался, что доплывет до нее, и они потом будут вместе смеяться над его смешным заплывом.
А когда, наконец, сил совсем не осталось, он опустил руки и стал медленно погружаться на дно.
Но и в последние мгновения своей жизни он продолжал смеяться самым счастливым на свете смехом…
Когда ты прочтешь все это, меня уже не будет на свете. Зная, что все так и случится, я написал ее в первый день нашей смешной любви.
И все это время я смеялся, помня, что смех этот будет последним.
Все так и случилось…
Мы уже никогда не увидимся и не посмеемся вместе.
Я навсегда остался в том летнем вечере, когда время для меня остановилось.
Я остался в шелесте прибоя и крике чайке, прозрачной дымке над волной и влажном запахе сосны…
В звуке льющей слезы скрипки и плаче флейты…
В каждом встречном взгляде, в каждом случайном вздохе за спиной…
И как прежде, я жду тебя там, за мысом на Диком.
И вечером одинокой тенью с надеждой прихожу под твое окно. Если однажды судьба снова приведет тебя в Дивноморск, может быть, твое сердце нечаянно вздрогнет, и ты вспомнишь меня… Мои руки, мои глаза, мой смех.
И тебе снова станет смешно до слез.
Мирабель вздохнула.
- Какая красивая и грустная сказка! В ней есть лето, и смех, и волны и кто-то кому-то нужен… Но, знаешь, мне кажется, что любовь имеет право уходить достойно. И здесь все дело только в том, чего мы хотим больше - правды или красоты.
Они прошли через проходную санатория газовиков мимо сонного охранника, который почему-то очень печально посмотрел им вслед. Широкая и длинная аллея вела далеко вглубь, и ей не было видно конца. Нависающие парные фонари казались шлемами гуманоидов со зловеще горящими глазами, которые надвигались из темноты ровным строем.
Цветы на клумбах сочились влажными ночными ароматами.
- Как здесь красиво… и тихо, - шепнула девушка с восхищением. – Как в заповеднике сказок.
Чуть дальше показалась пустынная эстрадная площадка. Мирабель тут же побежала на нее, радуясь, совсем как маленькая девочка. Она с легкостью запрыгнула на сцену и принялась на ней кружиться.
- Если бы я была певицей и на мои концерты приходило много красивых людей, я бы им мягко кивала, изящно наклоняя голову и улыбалась, как богиня. Поклон направо, поклон налево, поклон вперед… И еще у меня тогда бы был длинный шлейф, платье с рукавами-буфами и декольтированная грудь в блестках.
Рисующий на человеках подыгрывающе ей зааплодировал.
- Браво-браво! А о чем бы ты пела, звезда эстрады?
Мирабель театрально закатила глаза, откинула голову и вскинула руку, прислонив ее тыльной стороной ладони ко лбу.
- Я бы пела, что я принцесса-пушинка и как мне прекрасно жить на белом свете, скользя неслышной поступью в васильковых сандаликах наперегонки с голубыми бабочками с золотистой пыльцой на крылышках среди роз и цветущего миндаля… Я, правда, понятия не имею, как цветет миндаль, но, мне кажется, что как-то невероятно красиво.
Рисующий на человеках осыпал ее воздушными поцелуями и, подойдя к краю эстрады, подставил руки.
- Мы в восхищении, хрустальная донна! Пожалуйте же в вашу колесницу, запряженную лебедями.
Девушка приняла это приглашение, проворно соскользнув с деревянного помоста.
- А ты и правда, легкая как пушиночка!
И художник невольно вдохнул запах шеи Мирабель, слегка коснувшись ее своим носом за ухом, там, где каждая женщина пахнет особенно прекрасно и тонко.
Эта девушка пахла как безоглядно счастливый ребенок.
Так, на руках с ней, он нырнул на узкую темную тропинку, которая петляла между густых зарослей.
- Ой, куда это ты меня несешь?
- Сейчас увидишь…
Тропа вела вниз по спуску, поэтому он почти бежал. Через минуту они оказались на маленькой круглой площадке, вымощенной цветным камнем и металлической оградой. Посреди нее стоял пухлый гипсовый мальчик с факелом в поднятой руке. Отсюда открывался вид на ночное море с высоты птичьего полета и на переполненное звездами небо, через которое густо дымил Млечный путь. И с этого же места как ладони лежало побережье: сосновые утесы, горящие свечки санаториев, вся набережная Дивноморска, темный повал Дикого пляжа, мигающий маяк на входе в геленджикскую бухту и где-то там, уже совсем далеко, словно на краю бездны зыбкой, рваной гирляндой виднелись огни танкеров, стоящих на рейде у Новороссийска.
Рисующий на человеках аккуратно опустил девушку на маленькую деревянную скамейку, похожую на широкое кресло-качалку, а сам встал сзади и тихо шепнул ей прямо на ухо:
- А сейчас, ваше высочество принцесса-пушинка, я расскажу тебе еще одну сказку. Вернее, ее расскажут тебе мои пальцы. Ты ее не просто услышишь. Ты ее почувствуешь. Я назвал ее «Роса на жемчужных полях»…
Художник склонился к шее Мирабель. Ему показалось, что эта белейшая, нежнейшая, тончайшая и чувствительнейшая кожа, с трогательным, почти детским пушком, сейчас так ярко светилась изнутри и словно бы сама взывала к нему: «Прикоснись ко мне, дотронься до меня здесь! Но сделай это нежно-нежно…»
Художник мягко прикоснулся подушечками средних пальцев к ее коже за мочками ушей и прикосновение это было так воздушно, едва уловимо, но, в то же время, так пронзительно. Пожалуй, это было даже не прикосновение, а поцелуй пальцами. И ощущение, которое в ответ на него испытала женская шея, а вместе с ней и все женское существо, было утонченно-прекрасным, не постижимое и ни с чем несравнимое по тонкости.
Еще мгновение и по ее шее заструились нежнейше скользящие и порхающие прикосновения . Девушке казалось, что это не мужские руки ласкают ее, а кружатся над ней бабочки. Одна, другая, третья. И вот уже целая стая резвится вокруг нее, словно бы она сама сейчас превратилась в майский лужок, покрытый ромашками. И в какой-то момент она почувствовала, что они словно бы рисуют на ней красивый и изысканный узор, который нельзя увидеть, но зато можно прочувствовать.
Прочувствовать через свое же наслаждение.
И она, то затаив дыхание, то глубоко вздыхая, ловила эти воздушные ощущения. Они наполняли ее такой легкостью, такой беззаботностью и радостью, что она уже почти приподнималась над землей, превращаясь в легкокрылую бабочку …
Рисующий на человеках ласкал ее шею так искусно, что ей самой казалось в этот момент, что она самая чувственная женщина на свете. Ощущения от его нежных касаний и ласк кожи на шее переносили ее в другое измерение, которое ей показалось раем. Переносило так плавно и спокойно, как нежная мама переносит своего ребенка в колыбельку…
Это были ласки из тонкого воздуха и каждое следующее прикосновение казалось легче и утонченнее предыдущего. Они возникали словно ниоткуда. Пальцы нежнейшими и непрерывными касаниями покрывали кожу шеи и краев волосистой части головы, вились по ней, как волнистые и мягко ниспадающие локоны. К подушечкам пальцев постепенно добавились неспешные круговые движения тыльной стороной ладони. Она плавно спускалась и поднималась по скату затылка. Уже не помня себя от наслаждения, Мирабель закрыла глаза и низко опустила голову, доверительно подставив свою шею рукам художника, а уши его нежным словам.
- Представь, что тебя уносит по течению широкой и спокойной реки куда-то далеко от этого мира, туда, где все тонет в текучем, неиссякаемом блаженстве, медленном и бездонном…- нашептывал он ей чувственно и томно и его горячее сухое дыхание делало ощущения почти невыносимыми. - И этот поток струится сквозь тебя, через каждую твою клеточку. Все плывет в пустоте разноцветными кругами и тает перед твоими закрытыми глазами. И еще эти легкие, зачаровывающие вибрации, что сейчас звенят во всем твоем существе. Весь мир кажется тебе сейчас мурлыкающим котом, который ластиться, подлизывается и словно говорит тебе своим «мур –мур»: давай погладим друг дружку, давай помурлыкаем вместе… Она уже была далеко, не в этом мире.
Поэтому если бы ее спросили что-нибудь, даже ее собственное имя, она вряд ли бы смогла ответить. Но мужчина, деливший с ней эту южную летнюю ночь под звездным морем, ни о чем не спрашивал. Он просто продолжал ласкать. И погружать ее своим обволакивающим голосом в состояние тихого экстаза.
- А еще я чувствую в этой ласке, в этих тонких ощущениях твоей шеи от прикосновений к ней, есть что-то очень бесконечно грустное и лиричное, подобно тому, как во всякой истинной красоте есть доля грусти, а в искренней нежности есть доля печали. Пусть и тебе эта ласка навеет что-то подобное, светлое и нежное… Напомнит, например, о том несказанном очаровании и тихом счастье, когда после волшебной ночи с возлюбленным, ты провожаешь его благодарным взглядом на рассвете, а он уходит по свежевыпавшему снегу. И его шпага и перо на шляпе колышутся на ходу, словно машут тебе на прощанье. И в душе стелется туманом твоя грусть и нежность… А может быть, ты сейчас снова почувствуешь себя в далеком детстве, в том теплом вечере на исходе лета в, который словно бы никогда и не кончался.
Беседка среди садов, тяжелых от яблок и запаха липового меда. Грозовые тучи ползут вдоль горизонта и грозно охают и сверкают и с их стороны то и дело долетают порывы влажного ветра. Но небо над тобой розовое и чистое, словно твои первые мечты.
Свечи, зажженные в сумерках, гроздь зрелого винограда на столе, косточки апельсина, лепестки роз, круглая шкатулка с разноцветными стеклышками и фарфоровыми фигурками.
Мама читает тебе сказку и ласково гладит тебя по затылку рукой, пахнущей горьким абиссинским кофе, сладким имбирем и теплым домашним хлебом.
Ты счастлива.
И тебе так хочется, чтобы никогда не заканчивалась этот летний вечер, эта сказка из старинной книги и мама все так же продолжала нежно гладить тебя по шейке…
На мгновение девушка вернулась, чтобы сказать, как нравится все то, что происходит с ней и попросить продлить это волшебство, насколько это возможно.
- Когда ты так ласкаешь мою шею, мне кажется, что меня трогает сама тишина. Мне так хорошо, что я хочу навсегда остаться здесь и сейчас. Я чувствую, как лето плывет через меня, а я как тихая спальня, в которой колышутся занавески на теплом сквозняке и ветер с моря, ласково сыплет на меня песчинки соли с запахом шафрана. И я вся в сладких мурашках…
Мне светло и тихо, хорошо и нежно.
Пожалуйста, продолжай…
Небо опустилось на спящую землю теплым прозрачным паром, расползлось по ней бледно-молочным светом и, казалось, до него можно дотронуться протянутой рукой. Мир мягко поглотила предрассветная тишина. Море замерло, неподвижное и чистое, как стекло. От него веяло ласковым покоем.
Они лежали почти у самой кромки воды на большом надувном матрасе, накрывшись двумя спальниками и едва ощутимым, нежным бризом. Он прильнул щекой к ее груди, и волосы девушки стекали по его плечам. Сплетенные тела под синтепоновым покрывалом были теплы и счастливы.
Рядом спали в своих палатках дикари, кто-то по одному, а кто-то не совсем. На пляже царил самый крепкий и самый сладкий предрассветный сон.
Мирабель отрешенно смотрела в прозрачную ровную даль, непривычно грустная и уставшая, будто постаревшая разом на много лет, и говорила таким же грустным и уставшим, как будто не своим голосом:
- Я вообще-то не хотела тебе этого говорить. И сейчас не хочу, но все равно скажу… На самом деле я больна. Мягко говоря, больна. У меня тяжелая онкология и я уже давно живу в больнице. Просто мне врачи сейчас дали передышку между химией и лучами, пару недель восстановить силы, чтобы организм воссоздал разрушенные при лечении здоровые клетки… А знаешь, что такое моя интенсивная терапия? Вливают в тебя полкило лекарств в один день, а на следующий облучают пятью рентгенами. Потом так колбасит и плющит, что голову не можешь оторвать то от подушки, то от унитаза. Выворачивает что просто пипец! Цианистый калий по сравнению с этим мармеладки. Хотя мне даже мармеладки нельзя, представляешь? Мне вообще ничего нельзя. И загорать нельзя и под открытым солнцем быть тоже. Даже под зонтиком нельзя, так как лучи могут отражаться. Просто я уговорила папу тайком от врачей махнуть на море, подышать напоследок морским воздухом, почувствовать себя здоровым и счастливым человеком хотя бы несколько последних своих дней… На самом деле я просто устала лечиться. Это уже пятый курс, а толку никакого. У меня эта зараза просто пуленепробиваемая какая-то… И еще я устала от лжи. Устала от вранья родни, знакомых, окружающих, тех же врачей. От этого натужного пафоса, что не нужно сдаваться, надо бороться и тому подобное. Я знаю, что умираю и мне не нужна эта борьба, этот ложный оптимизм. Зачем растягивать агонию? Я хочу умереть легко и спокойно, ни за что не цепляясь. Я принимаю свою судьбу. Раз все так вышло, то пусть случится то, что должно случиться. И потом я уйду, а вот это море, солнце, леса останутся, и мое тело превратится в какой-нибудь цветочек и будет кого-нибудь радовать. Может, влюбленную пчелку, а может, и какого-нибудь влюбленного юношу, который сорвет меня и подарит своей любимой… Знаешь, у нас там многие мечтают о смерти, а не о выздоровлении. Например, в объятиях прекрасного принца среди цветущего сказочного сада, занимаясь с ним любовью. Но умирают, как правило, медленно, тяжело и без всякой романтики и эротики. Нет, я хочу умирать спокойно и приятно, получая от смерти удовольствие. Когда ты прикасался ко мне, я поняла, как я хочу умирать. Именно так, с ощущением, как я постепенно становлюсь совсем полой внутри, невесомой и, кружась, поднимаюсь вверх, словно подхваченная ласковым ветерком пушинка. Медленно паря над всем, и тая струйкой сладкого дыма.
Девушка, не меняясь в голосе, еще долго продолжала свой монолог, но Рисующий на человеках с самого начала не слышал из него ни слова. Он давно и крепко спал, чему-то в своем сне постоянно улыбаясь.
Вдоль кромки моря бегали чайки на коротких кривых ножках. Одна из них подошла совсем близко и с вызывающим любопытством, выворачивая шею, стала пристально смотреть на них двоих. Судя по всему, ей было интересно жить на свете и время от времени наблюдать, как это делают другие.
Проснулся художник, когда уже солнце взошло над хребтом и море ослепительно заискрилось в его лучах. Но проснулся он один. Девушки не было, будто она просто ему приснилась. Хотя ее тающий запах и тепло все еще чувствовались на его коже, все еще были здесь, рядом с ним.
«Странные ангелы, эти женщины!»- пожав плечами, сказал он сам себе и пошел на работу – рисовать на людях.