Тогда, быть может, я
посмеюсь над собой, но это
случится не скоро.
Я подарю любимой букет. Он будет необычным, потому что вместо цветов в нём будут собраны слова. Только не надо выбирать, какие из них лучше или хуже, красивее или уродливей, ведь это всего лишь слова, они, по большому счёту, всего лишь слова, а значит, равноправны. Если есть в мире что-то, оно кому-то зачем-то нужно, несмотря даже на уродливость, если оно уродливо. Вопреки красоте, если оно красиво.
Здесь есть ИЗМЕНА. Рядом — ВЕРНОСТЬ. Они коварно прекрасны рядом, как всё контрастное. МЕНА и ВЕРА. Куда-то пропала их противонаправленность, можно и не доказывать: менять и верить — глаголы, не связанные никак противопоставлением... Откуда же взялось то ПРОТИВОПОСТАВЛЕНИЕ — весьма изысканный, но громоздкий, цветочек? Игра словами и буквами — о, филология, великая наука, и рядом с ВЕРНОСТЬю я поставлю РЕВНОСТЬ, а рядом с ИЗМЕН(А)ой — АМНЕЗИ(Я)ю. Понятно, откуда возросла НЕРВНОСТЬ и почему расцвел АНЕМИЗМ. Потом АМЕН и АВЕРС. СОПРОТИВЛЕНИЕ, РЕВЕРС, ВРЕМЕНА, ИЗНОС, НРАВ, ОТВЕРСТИЕ, РАНА, ОТВРАЩЕНИЕ, СТРАННОСТЬ, НАМЕРЕНИЕ, ТРЕПЕТ, ВОЗВРАТНОСТЬ, ТРЕНИЯ, СТРАСТЬ, ОТРАВА.
Не более, чем игра. Как, впрочем, сама жизнь. Но кто-то ведь знает уже, как её не проиграть. Не быть ответственным, должным, обязанным — это так просто: не быть Маленьким принцем. Не привязываясь ни к кому со своей невостребованной любовью, никого же не привязывать и к себе. Не быть, не принадлежать, не владеть — всего лишь. Отдавать, владеть собою и просто жить. И видеть сны.
Наверное, я эгоист. Зато и горд тем, что никогда ещё никому не солгал. После школьных экзаменов на наличие циничности в результате десятилетнего более или менее интересного трудового ритуала все получают разную степень...
Чего? — свободы, конечно! Кто не с нами? Спроси иначе: кто против нас? Но честнее будет: кто со мной? Получи ответ, но не удивляйся ему: никто. Вот и прекрасно! — не задержавшись, набирай скорость для прыжка и поймёшь вдруг: как хорошо, что ты один-одна-одно. Держась за руки, высоко не прыгнешь, барьера не возьмёшь, сядешь только сверху и нарушишь детородные органы. Тогда держись: инстинкт самосохранения, данный и лелеемый матушкой покинет твоё ставшее ей ненужным тело. Но если ты один-одна-одно, то тебе повезло, не иначе. До поры, до времени, однако.
Исполнив же ритуал деторождения, можно и, наверное, необходимо вновь освободиться — для нового прыжка. Иначе что-нибудь случится не так, как хочется. А хочется-то именно так, как должно быть...
Накопится, например, раздражение, и кто-то из двоих, ранее спутника разочаровавшись, увидев фальшь понятия «семья», распробовав отчаянье и непонимание, попытается освободиться... Хорошо, если придёт в голову трезвая удивлённая мысль, что ведь когда-то, до того ещё, можно было и не лишаться свободы... А если нет? Неврозы, психозы, курение, алкоголизм, наркотики, религиозный фанатизм, жутко-необъяснимые до полной загадочности общественные движения, самоутверждение насилием, преступления и революции... Через запятую здесь поддаётся описанию весь взбесившийся мир.
Жизнь конечна, вечно искусство. Гомо Арс (Homo Ars) — единственный путь спасения цивилизации. Этого не сделают ни политики, ни религия, ни наука. Это под силу только лишь искусству. Когда-нибудь будет так, я знаю. Когда-нибудь, когда я, возможно, посмеюсь над собой. Правда, это будет не скоро. Мир, созданный мной, останется жить без меня, и причиной смеху, сотрясающему его, послужит осознание гениальности, то есть несвоевременности, ненужности, необоснованности и тому подобного.
Кем я пожертвую ради своего нового искусства? Проанализирую его до дисперсности неких психоатомов и психомолекул, тогда он перестанет существовать в том виде, в котором выбрал я его в качество жертвы.
Кто он? Насколько я болен этим выбором? Каковы страдания мои при знании того, на что я его обрёк? Жертвоприношение ведь имеет какой-либо смысл, лишь если дорого тебе то, что приносишь на алтарь: не имеет смысла, например, тащить преступника. Он ненавистен. Не нужен настолько, чтобы просто посожалеть о нём. Равнодушный мне объект так же непригоден, потому что, принеся его в жертву, не узнаю ценности его для моего алтаря. Магия — наука точная, куда более точная, чем любая из современных. Безусловно, жертвовать надо родным, самым дорогим, что есть! Ибо цена жертвы — твоя собственная жизнь, чувства, растраченные на неё, любовь, обливающая кровью душу, когда от души отнимают кусок — навсегда. И осознание этого жестокого слова-прощания:
навсегда!
Мать и отец. Жена и сын. Друг. Второй, третий... Дело жизни —искусство, от мысли о прощании с ним переворачивается нутро и жить перестаёшь, потому что это воздух. Больше, чем воздух.
Для того, чтоб утвердиться в правильности выбора, я ещё раз, и поэтапно, подробно взвесив все возможные кандидатуры, подойду к нему, разумом подтвердив гениальность своего наития.
Отец.
Его участие в моей жизни великолепно своей минимальностью при том огромном значении, которое он имеет для меня. Природные причины, как элементарные и бесспорные, а посему неприкосновенные, я сразу отбросил в сторону, думая о другом за своим письменным столом и глядя на фотографии моего семейного альбома.
Подчёркиваю в рукописи жирной неоднократной чертой: моего. Ибо слово это — предчувствие причины, из-за которой отец не станет жертвой моего приношения. Пока же только вижу: вот они с матерью задолго до заклания в проект меня, вот — когда вроде уже и решили, кажется, что пора, мол, но лица их смешно напуганы и исполнены отчаянной растерянности. Сейчас я вижу только его, хоть рядом присутствует и мать. Она всегда рядом, это её предназначение, но не его.
Отцы, это я уже знаю точно по собственному опыту, никогда не бывают рядом, даже по библейским обычаям. Отец — это нечто отвлечённое; идея, которая, плохо или хорошо — не важно как, но воплотилась в виде сына. Это даже нечто большее, чем сама жизнь.
Казалось бы, вот он, идеальный объект, но фактор времени срезал меня, обездолил, и, подойдя к закономерному решению созидать, я сам вдруг уже оказался Идеей, плохо или хорошо — не важно как, но воплотившись в сыне. Это нисколько не обесценивает отца, но просто ставит нас с ним вровень.
Мать.
Здесь всё однозначно, цельно, и это — сама жизнь, сам формирующий душу фактор, в отличие от отца, который формирует сознание и мышление. Я смотрю на те же фотокарточки, мыслимой ладонью накрывая изображение отца, и ловлю себя на том, что отказался глупо и никчёмно сравнивать их: мол, мать — это уроки любви безумной, веры слепой и надежды вечной, а отец, следовательно, урок ненависти непреклонной, сомнения движущего и знания конечного, даже если оно и не является истиной. И это не противофазы, нет.