Дождя вчера не было, грозили грозы. Выцветший фиолет мелькал в черном небе. За стеной брат смотрел хоккей. Несколько раз входил, наши проигрывают, наши продули, — грустно.
Смешно.
Потом я уснул. Эти всполохи, резью сверкавшие в голове, прекратились. Но настал подробный, тягомотный какой-то сон. Образы, давно, навсегда забытые, возникали со злобной свежестью.
Особенно про этот автобус, что таскал меня в институт. Вечно то мерзлая, то потная вонючая давка, я всегда почти с книгой на чьем-то плече: Маркес, Маркс, Миллер и Мопассан.
За моей спиной, шипя, открываются двери, в толпу прорубается отблеск широкого света.
Затем замшелый ненавидимый институт, его длинное здание с широкими грязными окнами. Скука, угроза и теснота. Возведенная в закон несвобода. Отстойник отставников. Одного такого я сильно помню: в автобусе среди духоты тот сидел видением из С. Дали, чуть ли не в серой папахе. Нет, в кепке букле. И, как бурундук пердючий, выстреливал на семинаре афоризмами из Мольера на хохлацком французском.
О, ужас…
Мне представился не только этот типаж, но и другие злые, ехидные лица, что и теперь (возможно) следят за мной из темноты этих окон. Словно из укромных могил.
Во сне вспомнилась некая волоокая Фомина, с античным лицом, но угловатая, совершенно бесформенная. И еще какая-то лупоглазо сероглазая Ираида, у нее была особенность запоминать тексты страницами и тараторить их на одной испуганной ноте. Как пулеметная лента, дергаясь, ползла из открытого круглого ротика.
На немецком моей визави была партайгеноссин Луковкина, медовая тихая стерва из глухомани, она сама себя сделала, конфетку слепила вот из дерьма.
Там, во сне, я с нынешним другом моим (как бы актером, и длинные волоса) что-то не то, не такое сделали. И там нас во сне начали ненавидеть, осуждать со злорадством, прямо на семинарах. Какие-то утло чернявые преподавательницы изображали ехидно, что «вынуждены нами заняться», и студентки старались вовсю. Волоокая Фомина ползала по лупоглазенькой Ираиде, поднимала ко мне лицо, липкое от соплей, такое античное, коровье, широченное, и визжала укоры и гадости.
Экая ненависть!.. А друг актер все что-то там репетировал, пытался доказать им своей игрой, своим выразительным чтением, будто они не понимают мизансцену, сверхзадачу и самый смысл пьесы, ее сложный дух. И в этом было дурацкое, вечное дон-кихотство: не пьеса была им нужна, не пьесой они кормились.
После там, во сне, приключился лифт. То есть, будто мы с другом, нас отовсюду выперли, и вот мы долго уже катаемся в лифте вверх-вниз, а лифт-то испорчен, он гоняет нас между первым и последним этажами, без нужной нам остановки. И дверей вроде б в нем нет, а перед глазами несется бурая стена то ли из дерева, то ли из кирпича, стена слепой вертикали.
Кое-как мы выкинулись на первом опять этаже.
Кое-как я проснулся.
Лежал в духоте утра и не мог оторваться от этих сновиденных завороживших воспоминаний.
Как же я ненавижу жизнь. Как же она вдруг закончилась…
Про лифт-то я понял, почему приснился. Вчера он целый день кряхтел, вчера узбеки разгружали проданную квартиру, грохотала, гремела, звякала и звенела посуда и мебель, швыряемая в фуру, в груду одну. Они, смуглые худющие работяги, с радостным ожесточением сваливали свой груз, сбрасывали его и корежили, веселясь.
Потом фура утянула из-под наших окон чьи-то теперь безымянные руины.
«Вот так же и нас», — сказал я брату. Он засмеялся, а после, с глубоким, с безнадежным вздохом: «Да, когда-нибудь…»
Проснувшись совсем, окончательно, я с ненавистью покосился на кровать рядом. На ней в барчуковой какой-то манере я складывал книжки, блокнотики, всякую мелкую ерунду, чтобы потом не искать. И теперь, роясь, никогда ничего не отыщешь.
Глухая заполненная нора.
25.05.2010
© — Copyright Валерий Бондаренко