Первый раз Петр попробовал краски в три. Акварель оказалась сладковатой на вкус, а гуашь – чистая отрава, не зря ее прятали в баночки с тугой крышкой, больно впивавшейся в пальцы. Зато как приятно было окунуть мизинец в густой пахучий аквамарин... почти так же приятно, как влезть пятерней в ванночку плавленного сыра, чтобы потом слизывать его с пальцев. Гуашь не захотела отмываться, и мама все поняла, посмотрела на Петра серьезно и прямо. Она ничего не сказала, но отняла обычную улыбку, и это было хуже.
Его всегда так и называли – «Петр», а не «Петя» или тонкое «Петенька», которое неприятно обвивало язык, как положено «Петельке». Его называли по-взрослому – Петр, и он сам себе казался больше и значительнее, как будто забрался на табуретку.
Обычно Петр сидел возле кассы, за – или вернее «под» - прилавком, и покупатели удивленно таращились на заказанные карандаши и скрепки, которые появлялись самостоятельно, словно на скатерти-самобранке – только не хлебосольной, а особенной, писчебумажной. Всякая канцелярская мелочь попадала на прилавок с помощью маленьких быстрых рук, которые с удовольствием ощупывали то крепкие грани кохинора, то упругие бока ластика, то полупрозрачные баранки плотно смотанного скотча. Скотч было весело надеть на карандаш и покрутить, но тогда доставка опаздывала и мама снова смотрела без улыбки.
Когда покупателей было мало и не требовалось, чтобы Петр ловко сновал между ящичками с разноцветным добром, которое он помнил назубок (куда лучше, чем имена своих мишек и зайцев), он устраивался в уголке, все под тем же безопасным навесом прилавка, и изводил бумагу каракулями. Листков мама выдавала немного, на счет, «все одно испортишь», и Петр расчерчивал прямоугольник на аккуратные квадратики, чтобы в свое время наполнить их малюсенькими ножками и мордочками. Главным в квадратиках был лис, который вечно где-то пропадал, и никогда не бывал дома. Петр дома тоже почти не бывал, магазин закрывался в восемь, потом они шли домой, потом он засыпал над тарелкой макарон, потом наступал новый день. Но все-таки лис бродил среди полей и деревьев, и у него не звонил колокольчик, который означал, что с историями пора заканчивать, потому что кому-то снова требовались папка или маркер.
В общем-то Петру нравился этот аккуратный мир, в котором пахло горьковато и строго. Ему нравились блокноты и записные книжки, которые сердито шуршали страницами, когда он брался за обложку и опрокидывал их переплетом вверх; ему нравился запах клея и самоуверенное выражение остро заточенного карандаша. Но больший пиетет ему внушали ручки – непослушные шариковые или стремительные гелевые, с щелкающей кнопкой или простенькие, даже без колпачка – ими писали слова. Грамоте Петра научить забыли. Его окружали миллионы букв и того, чем эти буквы можно было вывести, и как-то само собой разумелось, что умение писать и читать в таком окружении впитается через кожу, втянется внутрь вместе с ароматом чернил и бумаги. Но Лис не мог объяснить, как узнать знакомые звуки в этих разнообразных по виду штуках, которые назывались буквами, и они продолжали оставаться для Петра лишь черточками и загогулинами.
Вот цифры Петр знал, они были написаны на монетах и купюрах, и позже, когда он немного подрос, мама доверила ему не только подбирать товар, но и давать сдачу. А накладные писала сама, и то, что Петр с буквами не ладит, никак не всплывало.
Уважение Петра к ручкам доходило до того, что он не осмеливался ими пользоваться. Другое дело карандаш – на кончике его жил Лис, и уводил его в луга и болота, а иногда и в курятник или на ярмарку – конечно, ночью, когда все кошки серы, а хитрые лисы любуются на цветные огни. Петр с упоением снимал стружку с карандаша – не глупой точилкой, а маленьким, с одной стороны заточенным ножиком – чтобы сделать его острым, как льдинка... В этот момент колокольчик звякнул и по ступенькам слетела Она – девочка в клетчатой юбке, которая заходила сюда не первый раз. Она тоже знала толк в карандашах, всегда придирчиво их выбирала - щупала, взвешивала в руке, сжимала между пальцев, примериваясь. Она улыбалась открыто и мило и молча протягивала Петру то, что собралась купить, и на какую-то долю секунды получалось, что их руки сжимали карандаш одновременно. Он соединял их.
Петр часто пытался представить, что за рисунки она выводила, каких животных держала в голове. А может, девочка упражнялась в каллиграфии и рисовала не березки, а загадочные, волшебные буквы? Он даже вспотел от мысли, что по полдня держался за карандаш, которым тоже можно делать слова, и даже – только сейчас он понял это – они выходили бы более красивыми и изящными, потому что что такое убогая равнодушная ручка рядом с красивым, тонко отточенным карандашом? К тому же деревянный корпус карандаша нагревался под пальцами, становился теплым – почти живым...
Девочка поднялась на пару ступенек – куда-то высоко, к богам. Но после, чтобы утешить себя, Петр подумал – возможно, она не умеет писать, как и он. Не всем же дано. Не всех научили...
Девочка улыбнулась Петру и положила на прилавок нарядный карандаш – белую эмаль покрывал серебристый рисунок. Он поднял на нее глаза – похоже, день был непростой, чем-то для нее праздничный...
Когда колокольчик звякнул, сообщая, что девочка ушла, Петр решился оставить и магазин, и маму, и поспешил за белым карандашом. Его хозяйка ступала споро, хотя видно, что никуда не спешила – просто походка у нее была широкая, радостная, и клетки юбки взлетали при каждом шаге, расправляясь, и Петр с мучительной виной вспоминал про оставленный прилавок, на котором лежали школьные тетрадки. Он представил, как чертит ровную линию вдоль этих клеток, чтобы обозначить новый квадратик для Лиса (Петр давно обнаружил, что тетрадки по математике годятся для этого лучше), и не заметил, как приблизился к девочке. И налетел на нее.
Девочка молча улыбнулась, подняла руку... и вынула Белый карандаш из головы! Петр изумленно вскрикнул и отступил на шаг. Девочка, поняв его испуг, развернулась и показала пальцем на затылок – тяжелый узел ее волос скреплял еще один карандаш. Красный, как клетки на юбке. Она присела на корточки и рассмеялась. А после достала из сумки блокнот и быстро начирикала: «Привет!». Девочка умела писать. Она не умела говорить.