С самого рождения я слыл жутким эстетом. Маму это радовало, каким-то немыслимым образом выделяя ее бестолкового сынка из толпы. Моя любопытствующая душа так часто черпала вдохновение из самых обыкновенных вещей, будь то осколки битого стекла от пивных бутылок под окном или же металлическая стружка, рассыпанная по бурой земле на той стройке, где в юности я подрабатывал вместе с соседской шпаной. Творческую жилку во мне будили и алая кровь на виске соседа-алкоголика, неслабо ударившегося о лестничную ступень, и тонкие шелковые трусики нимфетки с соседнего двора, аккуратно развешанные стройными рядами на потертой бельевой веревке. Юношеское внимание захватывали даже быстрые крысиные перебежки из одного угла комнаты в другой, мелькающие причудливыми силуэтами на стареньких облезлых обоях. Хотя на самом деле крысы вызывали у меня дикое отвращение. Мне нравилось наблюдать за их тенями, но не более того. Порою дело доходило до крайности: мне в одиночку приходилось таскать на своем горбу с местного продовольственного склада прямиком в собственный подвал мешки, доверху наполненные мышьяком.
Мама очень любила меня, холила и лелеяла, как могла. Растить взбалмошного сына без отца было довольно трудно, но она справлялась и делала это играючи, всячески поддерживая все мои начинания. Она научила меня творить, изливать свою душу в произведения искусства. В нашем доме находилось применение всему: я ваял точеные женские силуэты из речной глины, вырезал фигурки из дерева и собирал удивительные коллекции из высохших полевых цветов. Никто вокруг не разделял мои стремления сделать мир хоть чуточку лучше, ярче и красочнее.
Мать отдала меня в школу, и я учился на отлично, чтобы не подвести ее и доказать всему миру, что из юного Алека может вырасти что-то действительно стоящее. К нам в дом часто приходил тот самый сосед. Он выпрашивал у мамы деньги на выпивку, всячески оскорблял заботливую хозяйку, периодически угрожая ужасной расправой и устраивая жуткие потасовки. Я очень его боялся, в такие моменты забивался под кровать и цепенел от леденящего кровь ужаса. Мы были израненными напуганными жертвами.
Мама очень переживала, рыдала по ночам и засыпала только под утро. На нервах она заливала свое горе терпким виски: сначала изредка, лишь для того, чтобы снять накопившееся напряжение, затем все чаще и чаще – разрушая свой измученный организм изнутри. В результате чего однажды в момент сильного алкогольного опьянения беззащитная женщина внезапно вылетела на дорогу, по-видимому, решив поймать такси, чтобы покинуть это злачное место раз и навсегда, но автомобиль ехал слишком быстро и водитель не успел притормозить. Только тогда я узнал, каково это – быть одному, при всем при этом прекрасно понимая, что уже никто и никогда не поддержит моего стремления создать нечто прекрасное, уловить и постигнуть самую суть красоты.
Время шло, и в конце концов я смирился с невосполнимой утратой и горечью потери. Поступил в какой-то невзрачный колледж, старался выбиться в люди, заслужить незримую похвалу умершей матери, так часто посещающей мои сумбурные сны. Поначалу я подрабатывал грузчиком, ремонтировал крыши и сараи, откладывая с каждой выручки на машину.
Многие годы я копил и наконец добился своего: получил права, купил старенький «додж» и устроился водителем. В результате отремонтировал дом, выкрасил его стены в зеленый цвет, по-прежнему наблюдая за происходящими вокруг изменениями: шпана повзрослела и разъехалась, нимфетка из соседнего двора выскочила замуж за отставного военного, а моего соседа нашли мертвым в его же кухне – мистер Райли не рассчитал свои силы и получил банальное алкогольное отравление. Мне не было его жаль, никому не было – у пьянчуги не осталось ни родственников, ни семьи. Даже похоронить старика было некому, его попросту закопали в пяти километрах от дома, там же, куда обычно вывозят всех умерших бродяг. Что-то вроде самодельного кладбища для нищих. Жизнь постепенно начала налаживаться: я пахал как лошадь, перевозя ленивые задницы горожан из одной точки в другую, тем самым обеспечивая свою холостяцкую жизнь.
Позже у меня появилась возлюбленная. Ее звали Рейчел – умница, красавица, о которой можно только мечтать. Мы любили друг друга, сильно, искренне. Знакомство было спонтанным и неожиданным: пустынная проселочная дорога, жаркое полуденное солнце, клубы пыли, витающие в раскаленном воздухе, и девушка, голосующая стоя на обочине, с темными, как смоль, волосами и в искрящемся на солнце серебристом сарафанчике. Я решил подвезти юную леди до дома. Она согласилась. Всю дорогу мы без умолку болтали обо всем на свете. Для своих семнадцати лет она была очень эрудированна и мудра. Но позже я заметил мою милую Рейч в компании одного непутевого студента. Мне это жутко не понравилось, и нам пришлось расстаться. На память о ней мне остался тот самый сарафан, блеском своим напоминающий мамино столовое серебро и хоть как-то утешающий меня после печального разрыва.
Потом я повстречал Лиззи – продавщицу мороженого, которого мне так не хватало в знойный июльский день. О, ее светлые волосы, застенчивая улыбка и смущенный взгляд лучезарных голубых глаз произвели на меня неизгладимое впечатление. Мы уже месяц с ней встречались, когда она закатила масштабную истерику. Она остро ощущала нехватку внимания, ласки и нежности с моей стороны. Но ведь я был занят, ужасно занят – писал маслом: на холстах красовалась стройная женская фигурка с черными, как смоль, волосами, весело танцующая под дождем или же встречающая наступление сумерек в лучах заходящего солнца. Нынешняя возлюбленная сильно ревновала меня к девушке с картин, моей музе из снов, но я не простил ей подобное поведение, и вскоре мы сильно поссорились, после чего я окончательно отказался от своей непутевой Элизабет.
Затем в моей жизни поселились кареглазая хохотушка Саманта, томная соблазнительница Меган и миниатюрная Роуз. Были еще две, но их имена со временем стерлись из моей памяти. Каждая из девушек вечно находила повод придраться к моему творчеству, изменяла при первой возможности и всячески старалась отравить мою воистину безмятежную жизнь. Но расставались мы тихо и мирно, без лишних слов и взмахов руками. На прощание они так преданно смотрели мне в глаза, с болью, горечью и слезами покидая гордого Алека навсегда. Вскоре я окончательно разочаровался в женщинах, перестал искать идеальную спутницу жизни. В такие моменты меня спасали только феи из снов, такие разные и удивительно красивые.
Я творил каждую ночь, вырисовывая тонкие очертания нежных юных лиц на старых холстах, оставшихся мне в наследство от лучшего друга, по молодости увлекавшегося живописью. Он очень не хотел отдавать мне мольберт и краски, но однажды написал завещание, в котором в качестве наследника указал почему-то меня. Видно мой дорогой друг Марк чувствовал смерть, наступающую ему на пятки, – так уж случилось, что по стечению обстоятельств он нежданно-негаданно отравился стряпней своей старой сварливой тетушки. Я очень грустил, переживал, но в глубине души искренне радовался тому, что стал обладателем дивных художественных инструментов. В моей жизни появился долгожданный проблеск, и я смогу теперь изобразить свои красочные видения в мельчайших подробностях.
После расставания с последней возлюбленной я долго не вылезал из дома, соседи отчего-то боялись меня и всячески обходили зеленую постройку стороной. Что ж, это их право. Но однажды вечером я отправился на своем «додже» в город, чтобы развеяться и снять поднакопившуюся тоску, избавиться от преследующей меня череды неудач. И это действительно удалось сделать. Я повстречал ее – мою единственную, горячо любимую малышку Стейси. Ее мягкие каштановые волосы волнами оседали на хрупких плечах, скрытых под тонкой материей шелкового платья. К слову, платье то было удивительно глубокого фиолетового цвета в мелкий белый горох – от него приятно веяло чуждой здешним кварталам романтикой и непреодолимой таинственностью.
Ветер пронзал эту прекрасную девушку насквозь, она замерзла и, кажется, заблудилась в незнакомом месте. В столь поздний час на улицах нашего провинциального городка нет никого, кроме бродячих псов и уже упомянутых мною мерзких крыс. Помощи ждать не от кого, вот уж везенье ей было повстречаться со мной! Я любезно согласился отвезти незнакомку к себе лишь для того, чтобы она провела ночь в уютной теплой постели, а завтра же отправилась на поиски отеля. Моя новая муза с недоверием окинула взглядом салон старенького автомобиля, но все же решилась и удобно устроилась рядом.
Когда мы оказались дома, удивительную Стейси пришлось отогреть выпивкой и утешающими беседами. Я показал ей свои картины, и девушке они на удивление быстро понравились. Я был изумлен, доверчиво обрадован сложившейся ситуацией. Она нашла в них страсть, печаль и нежность, возможно, даже каплю горечи на кончике ножа. Мы неустанно беседовали с милой спутницей, распивая виски, ром – да все, что было у меня припасено для подобных случаев и ненароком попадалось под руку. Я влюбился едва ли не с первого взгляда, словно безмозглый мальчишка. Но чем больше нравилась мне эта девушка, чем больше меня к ней тянуло, тем чаще вспоминал я свои неудавшиеся попытки устроить личную жизнь. Меня это насторожило, внезапно я усомнился в искренности ее слов. Она такая же, как все, ведь женщины ветрены, они просто не способны любить. Сначала ожесточенно издеваются, идут на измены и предательства, а после бросают с умопомрачительной жестокостью и уходят, громко хлопнув дверью. Затем я вовсе счел свое помутнение какой-то нелепой ошибкой, тут же предложив очаровательной, уже не на шутку охмелевшей Стейси очередной забавный тост. «Да, да», – она согласилась, и я немедля отправился на кухню, дабы пополнить уже опустевший бокал. Коньяк, еще раз коньяк и пару-тройку ложек той чудесной приправы, что гордо зовется «arsenic», то есть «мышьяк». В таком состоянии девушка не способна распознать дозу, я могу высыпать туда хоть полмешка!
О, милая Стейси, зачем ты так жестока? Зачем готова была поступить так же, как и те предыдущие – размалеванные шлюхи? Зачем решила бросить меня? Зачем?! Я не прощаю обид, моя девочка, не прощаю. Ты думала об этом, признайся, думала, как уйдешь от меня на следующее утро, лишив одинокого Алека последней радости, последнего стимула жить?! Прости, но я был прав, когда споил тебе ту жуткую отраву, я был полностью прав. Ты корчилась от боли, молила о пощаде, но я был холоден и безразличен. Но ведь в глазах твоих читалась преданность, тоска, возможно, даже скрытая симпатия к моей надменной персоне. И перед смертью, в ужасных муках отравления ты задала мне один единственный вопрос: «За что?» – так вот, родная, за то, что ты никогда не смогла бы полюбить меня таким, какой я есть. Столь извращенным убийцей, страсть к мышьяку которого растет с каждым новым днем. Ведь именно он в далеком прошлом помог убрать мистера Райли – ублюдка, измывающегося над матерью, и Марка – жадного мерзавца, не желающего отдавать мне свой мольберт. И всех тех милых девушек, моих возлюбленных, моих прекрасных муз, которых днями и ночами изображал я на своих чудесных картинах.
С тобою все произошло ничуть не лучше, я так же избавился от тела, отвезя его на своей машине к старому кладбищу для нищих. Так же отрезал прядку густых каштановых волос и так же забрал себе на память фиолетовое платье в мелкий горох. И сейчас я нарисовал твой портрет – таинственный, воздушный, благоухающий свежей краской холодных тонов. Но ведь соседи не дремлют, они уже давно следят за мной и наблюдают за тем, как девушки бесследно исчезают с улиц никому не нужного городишки. Полиция уже ищет маньяка и попросту свихнувшегося гения. И вот я здесь, в последний раз, ведь если вы нашли это письмо, меня уже, должно быть, нет в живых. Я выполнил свое предназначение, на вечную память останутся мои картины.
Поэтому теперь я смело выпью коньяку. Бокал недрогнувшей рукой, а лучше всю бутылку залпом, непременно смешанную с моим любимым ядом. Прощайте и оставьте меня в памяти таким – творцом прекрасного, художником и мастером своего дела.
С уважением, Алек Шепард –
человек, познавший истинную красоту