...Взгляд Бати я чувствовала на себе иногда – тяжеловатый и как будто мимо. Контакт у нас не шел. Только раз спросила его о самочувствии, на что получила косвенный ответ, что, мол, за всё благодарить Бога надо, в том числе за болезнь, и он, значит, благодарит. Ну что ж, полностью согласна.
По дороге из Санаксар, ставших почти родными, состоялось знакомство еще с одной из паломниц, причем из разряда завзятых. Она (звалась Татьяной) предложила желающим мешочек с крупными просфорами – берите, мол, кто хочет, я много набрала в монастыре. Взяв одну и поблагодарив, присматриваюсь. Женщине лет тридцать семь-сорок, черты лица некрасивы, с небольшими глазками, а вот фигура ладная, хотя широковатая в кости. Как оказалось позже, вдова. В нарядном тонком платке на высоком узле волос, в специально пошитом костюме (как раньше для верховой езды, почему-то пришла такая аналогия): плотная, удлиненная, но не без кокетства расклешенная юбка, кофта с буфами и длинным рукавом плюс полный набор спально-дорожных приспособлений и – что самое примечательное - абсолютное знание обо всех вещах, связанных с церковным уставом, правилами поведения в такого рода местах и пр. Ох, и доставалось же мне, профанке, от нее! Не так села, не так ем просфору, нельзя говорить «тьфу-тьфу!», недопустимо предлагать какой-либо вариант действий батюшке, и так без конца. Я прислушивалась и на всё отвечала, как надо: «Спаси Господи». Спасибо, значит. В последний день правда, не выдержала, съязвила: Таня, вы у нас такой знаток, просто на диво, что бы мы без ВАс делали!
Но спасибо ей за всё – в самом деле. Таня рассказала, как много она ездит по святым местам, где уже только ни была; как однажды довелось ночевать прямо в храме: на одной половине женщины-паломницы, на другой – мужчины. Перед сном все молились и пели псалмы, и как же славно это было!… Что от поездок она ну нисколечко не устает, медом не корми, и готова ездить и ехать бесконечно, это вот вы такие изнеженные, мало у вас, дескать, еще веры. Набожность ее столь подчеркнутая, однако, не вязалась с разными мелочами в отношении к окружающим и к самой себе, например, с тем, как Таня не без удовлетворения смотрелась в боковое стекло автобуса на каждой остановке и прихорашивалась. Зато первой вскакивала после общей трапезы, чтоб не опередили, и затягивала молитву скороговоркой и нараспев – вот я как умею! А то, что кто-то еще не успел доесть и потому чувствовал себя неловко, Тане было все равно. Эдакая паломница-отличница. Будущая матушка морщилась, танины замашки ее явно коробили. Как и многих… Словом, нашей Тане явно не доставало скромности и чувства меры. То есть, такта.
Господи, не дай мне впасть в грех осуждения, а то, кажется, впадаю. Или навык въелся профессиональный: идентифицировать типажи людей, и Татьяна была отнесена мною к следующему разряду лиц женского пола: им очень хочется быть, во-первых, нужными хоть где-нибудь, во-вторых, хоть в чем-то «самыми-самыми», в-третьих, одиночество свое женское скрасить тем или иным способом – возраст-то еще добальзаковский. Но уже на грани. Кто в клуб ходит, кто наукой себя истязает, кто дачными грядками, кто рюмкой лечится, а кто вот так, как Таня. Чем не выход? В конце концов и эта дорога ведет в Рим. И возможности совершенствования налицо: так, во время пути Луиза Ефимовна как филолог поправляла ошибки и просторечия, проскакивающие в бойкой Таниной речи, когда она старалась вторить Бате. И Таня, молодец, принимала поучения пожилой дамы в целом смиренно. Моя же малоразговорчивая персона отчего-то вызывала у Тани нескрываемое раздражение, но что тут было делать? В мои планы не входило ни состязаться с кем-либо, ни ссориться, поэтому наши отношения свелись к тому, что я избегала ее общества, а она, наоборот, чутко прислушивалась, если я хоть что-то проговаривала, и старалась быть всегда поближе. Странно. Хотя что тут странного: все мы зеркала друг другу…
К обеду мы, наконец, прибыли в заветное Дивеево. Место это, надо сказать, тянуло меня к себе давно – некоей магической силой. То ли название запало в душу, то ли чтение жития преподобного Серафима, то ли еще были некие скрытые пружины в таком стремлении, точно не знаю и не могу ведать. На роду, что ли, написано было? На скрижалях сердечных, как выражаются апостолы. Но мечта эта жила во мне уже более десятка лет. Ну вот, и осуществляется, подумала я. Не без опаски. Все знают, как иногда эта реализация разочаровывает...
Городишко сам по себе небольшой, небогатый, неухоженный. Сплошные не. Но это пока не вдохнул его воздух. И пока не походил своими ногами по этой исконно русской земле, носившей следы и прикосновения сверхчеловеческой энергии, невидимых человеческим взором, но, без сомнения, ощутимых сил.
Кормчий наш расстался с нами «до завтра», остановившись в небольшом доме своей сестры – монахини довольно высокого чина Дивеевского монастыря. Здесь же в богадельне при нем жила и престарелая, уже не ходячая мать нашего отца Александра. За домом присматривала юная послушница Леночка – кстати, родом из нашего города. Землячка значит. Девочка милая и на редкость работящая. Тоже – не от мира… Или ищет себя, как все в этом возрасте, скитается, тычется курносым еще детским носиком в разные миски или уже нашла? Интересно, что у нее за родители и как они отнеслись к ее нестандартному поступку? Того ли желали для нее, чтобы дочь прислугой в чужом доме была, огород полола – не свой, не в отцовском хозяйстве и даже не на даче, кастрюли чистила и чашки мыла – опять же не за членами кровной семьи? Понимают ли, во имя чего, точнее, Кого, отдает свою молодость и труды монотонные, совсем не престижно-блистательные, их девочка? Вот моделью в Европе – другое бы дело. Или аспиранткой в Москве, опять же на рисепшене – на совсем уж худой конец…
Итак, Батя выгружается - вместе с будущей матушкой и Доктором, Леночка, улыбаясь и поправляя косыночку, принимает вещи и ведет гостей в перестраиваемый дом, через какие-то доски, ямы, ползущую (хоть борется Леночка с ней, но дожди здесь регулярные!) с огорода жирную траву.
А мы поехали дальше – устраиваться в монастырскую гостиницу и готовиться к вечерней службе. Семья (да и не только) активно выражала желание подкрепиться, а старшим над нами был назначен папа Толик – по благословению Бати, естественно. Ему вменялось нас пересчитывать время от времени. Он же получил талоны на трапезы.
Поразило меня дивеевское небо и невероятно яркий свет, льющийся с него – но не резкий, а мягкий и розоватый. Действительно, нетварный. Допускаю, что это субъективное восприятие. Но вслед за ним это увидели тихоня-Марина и красавица-Наташа.
Еще удивила (на то оно и Дивеево!) пышность местной растительности – особенно вокруг монастыря: крохотные яблоньки в сказочно огромных плодах, плодоносящие вишни, разнообразные цветущие кусты и розарии, буйная яркая зелень – сказочно всё. То ли благодать Божия, то ли климат подходящий. Муж бы мой сказал – радиация. Что, впрочем, почти одно и то же. Наверное, так было в Эдеме. Главное – дозировка правильная.
Проезжаем несколько источников (потом мы к ним вернемся) и - на возвышенный простор, насквозь пронизанный свежестью и светом – не только солнца, но и чего-то еще, невыразимого языком человеческим. Безначальный и Присносущий Свете!
Нет, неслучайно именно тут Преподобному Серафиму несколько раз являлась Богородица и говорила, что здесь-де «жребий мой». Место, где тонкие миры близко соприкасаются с плотными…
Тащимся через огороды и палисадники с влажно дышащей землей к входу в «отель». Умывальники на улице в ряд. Два туалета тут же, там молодые послушницы старательно делают уборку. Слышен украинский говорок. Деревянные порожки и шаткая скрипучая лестница на второй этаж. Сбились в кучку, оформляемся. Смотрю на них – уставших, голодных, запыленных и почти не спавших женщин, без макияжа и декольте, без прочих уловок и маленьких обманов самих себя и окружающих. Какие есть… Но лица озарены надеждой. И простодушной верой. Сестрички… Невольно меня пронзает острая – до слёз - нежность к ним, моим товарищам по несчастью. А может, как раз наоборот? Странно, но есть мне не хочется. Наверное, в другом измерении что-то происходит с твоими плотскими функциями, в частности, аппетитом?
Рядом со мной слегка посапывает (продуло в автобусе-таки) крашеная брюнетка Нэля, она отличается от других паломниц украшениями – браслет, колечки, серьги. За ее плечами пятьдесят с лишним годочков и тысячи долгих верст - приехала аж с Сахалина. Настроена серьезно, вся в себе, как перед олимпийскими соревнованиями. В разговоры почти не вступает, лишь по крайней необходимости. Немного пообщаемся потом, в конце поездки, когда уже поймем, что друг с другом можно ходить в разведку, то есть, в паломнические поездки. А сейчас впереди у всех то, что называется предстоянием. И как бы не оскорбить Величество Божие, тайно присутствующее где-то здесь, «испытывающее сердца и утробы, и всё сокровенное человеков наяву зрящее», своей убогой речью, раздражением и мелочностью, которой согрешаем ежеминутно…
Слава Богу, без формальностей, предъявления паспортов и заполнения квитанций, нас поселяют – всех женщин в одну комнату, мужчин – в другую. Длинный коридор. Везде висят иконы, чистенько (полы недавно помыли), очень тихо. Бросается в глаза надпись около розетки «Заряжать сотовые телефоны не благословлено!» Вот и комната наша - на пятнадцать мест, кровати впритык, узкие и твердые. Белье не меняется месяцами. Но мы рады месту, уже хоть какому. Однако едва успеваем разложить вещички, кое-что переодеть, слегка умыться, как уже надо спешить – к вечерне. Трапеза после службы – объявляет вспотевший Папа Толик - он на связи с Батей. И где-то сейчас за него. Видать, такое у него послушание. И надо сказать нелегкое – командовать женским батальоном из пятнадцати человек, пусть и настроенных на смирение. Но противность-то вылезает! А еще эмансипация и феминизм, будь они не ладны... В общем, сразу же запутали Папу, когда он считал нас при поселении: у него получалось то четырнадцать, то восемнадцать…
Бережно доклевали оставшиеся крошки еды – вот где ценишь пищу! Пять минут можно полежать, вытянуть конечности хоть разок за полтора суток. Слышу тихие стоны. У окна на кровати одна из наших – самая пожилая – шестидесятилетняя Нина, ей плохо. То ли сердце, то ли давление плюс дорожные мучения, ведь она очень крупная, дородная, а сидеть пришлось стиснутой на заднем сиденье. Глаза закрыты, цвет лица – полотняный. Ищем лекарства, воду. Идти Нина никуда не может, это ясно. Бедняга! Тоже рассудить здравым умом: зачем ей это? Уже поздно вечером, перед сном, Нина рассказывает мне, что у нее страшно пьёт сын, а теперь и жена вместе с ним, которая третья уже по счету, и от первых браков остались несколько детей. Кто будет их кормить, растить? А муж разбился несколько лет тому назад. И ничто на сына-алкоголика не действует, гибнет на глазах. И весь род вместе с ним… Лицо у Нины приятное, доброе, очень не глупое, от нее веет надежностью, чистотой внутренней. И от природы идущей, и от страданий больших и долгих. Хочется обнять ее. И я делаю это мысленно.
«Знай же – говорит ап.Павел Тимофею, - что в последние дни наступят времена тяжкие. Ибо люди будут самолюбивы, сребролюбивы, горды, надменны, злоречивы, родителям непокорны, неблагодарны, нечестивы, недружелюбны, непримирительны, клеветники, невоздержны, жестоки, не любящие добра, предатели, наглы, напыщенны, более сластолюбивы, нежели боголюбивы (2 Тим.3:1-4).
Может мы здесь для того, чтобы чуть-чуть уменьшить тяжесть этих времен? Глотнуть воды чистой и омыться течением ее к вечности? К вечерне (опаздываем из-за Нины) решили идти напрямик – через овраг. Сбегаем с пригорка в лощину, по хилому мосточку осторожно, поддерживая друг друга, на противоположную сторону. Настроение торжественно – сейчас войдем в храм Серафима-чудотворца. Усталость прошла. Ширь вокруг необозримая. А со всех четырех сторон света зарницы полыхают, но не тревожные, а ободряющие. Легко-легко несут ноги звонкое тело туда, к сердцу Дивеева, к месту упокоения крылатого русского святого с ангельским именем.
Улочки городка обычны, магазинчик непритязательный, строения старые, деревянные, изредка можно увидеть монашку молодую на велосипеде катящую, с развевающимися концами уставной косынки, закрывающей лоб и шею. Вот две девчушки шагают, опрятные, целеустремленные, не зыркая по сторонам, от источника Пантелеймона движутся, огорошенные его целительным холодом и всей этой полусмертельной процедурой. Вот бабулька несет куда-то большую миску с малиной. Интересно, что не видно пьяных и нигде не слышно громких голосов, тем более, ругани, раздражения.
Ближе к храмовому подворью людей прибавляется, особенно с фасадной стороны. Это уже толпы, текущие к кафедральному собору. Но мы подходим с задней стороны – тут нет ворот, просто тенистые деревья, образующие аллеи. А центральный вход сегодня охраняется усиленно, и везде много милиции в парадной одежде. Оказывается, нынче здесь сам президент российский, на мощи приехал. Такое вот совпадение.
Благодаря этому событию нам удалось приложиться без очереди (да, живучи советские замашки) к саркофагу с мощами Преподобного – их перенесли в другой собор и кто-то нам сердобольно шепнул, что пока еще нет президента, туда можно проникнуть по боковому входу, что мы и сделали. Повезло. Но всё второпях, в суматохе, и потому прочувствовать что-то особенное не получилось. Слишком много публичности, спешки. И если «служенье муз не терпит суеты», то что тогда говорить о служении сущностям гораздо более высокого иерархического уровня?
То же самое, к сожалению, я могу сказать о службе в этот вечер. Точнее, о своих ощущениях. Плотная масса потных, летних людей, с разной энергией, с разными намерениями, включая просто любителей церемоний, ноющих детей, увечных (их пропускали вперед), крутых ребят-братков с пустыми глазами (были и такие), полубезумные и туповатые, красивые и совсем наоборот, но в основном спины, спины, спины…. Сам храм – красавец, портал – изумительной архитектурной формы, смотреть можно бесконечно. Но участие в богослужении получается фрагментарно, с большим усилием, гораздо легче мне в своем местном Душно. Отвлекают наши – «Где собираемся, чтоб идти на трапезу?». Да, поесть не мешает. И очень любопытно – что это за трапеза такая? К тому же надо бы заказать (все заказывают) молебны, сорокоусты и что там еще? Записки подать от своих приятельниц, провожавших меня как на войну. А куда их подать? Вроде бы желательно к мощам… А тут очередь – к чудотворной иконе «Умиление Божьей Матери» - говорят, надо обязательно… Как всё успеть? И свечи же, свечи купить надо! О, Господи! Священников служащих практически не видно – где-то там, впереди, но поют нормально, как положено. Знакомые слова, порядок, скоро литургия. Иконы вокруг необычны и прекрасны, но лучше к одной какой-то обращаться бы. Но к какой? Вспомнился первый класс в школе, когда испытывала примерно то же самое, не зная, кто моя учительница и где мой класс «Б»…
Понимая с горечью, что поведение мое совершенно мирское, я металась из угла в угол. Встала в очередь к иконе, но чую - не успею. Перекрыли из-за выхода батюшек. Ну, тогда - в очередь к монахиням, принимающим требы. Ладно. Стою терпеливо. В конце концов подхожу, подаю записки. Пожилая монахиня - сухая, бесцветная, губы в ниточку резко отчитала меня за то, что неправильно указаны имена – не Прасковьи надо, а Параскевы, не Ефима, а Евфимия и т.д. И прибавила, что за небрежение в богоугодных делах следует страшное наказание. Точно, я часто бываю небрежна, спешу всё куда-то, подумала я. Так мне и надо! Настроение упало еще больше.
К восьми выбрались на улицу. Но не все. Пришлось идти разыскивать. А в это время как раз окончание службы – сугубые молитвы. Это когда все на коленях, вместе с батюшками всех чинов. Встаю, а как же! в это время Папа Толик на крыльце нервно оглядывается, где кто? Ответственный. Нестройно и несобранно, и не все, но всё же после долгих сборов направились к вожделенной трапезной, за ограду, опять через кордон милиции. Вскоре догоняю, но оказывается там, около столовой-трапезной, типа колхозной, которые видела студенткой, дикая очередь. Толпы голодных людей, включая нищих. Решила не ходить, купить поесть что-нибудь в киоске у собора, к которому и вернулась. А тут и Таня-отличница подоспела, сделав на ходу мне какое-то замечание и сообщив, что в девять крестный ход. Покупаю постную коврижку и стаканчик кофе. Есть тут и постный шоколад, между прочим. Наверно, скоро будут делать и постную колбасу, думаю я. Таня, словно подслушав мои крамольные мысли, как-то судорожно убегает, не дождавшись меня. Ну, что ж, еще лучше. Остаюсь одна – с этим чудным вечером, в цветущем монастырском дворе, где можно долго бродить по замечательным местам – круглым ухоженным площадкам и таинственным закоулкам, ощущая себя немного как на другой планете. Подошла к могилам Паши Саровской и других правоверных сестер. Здесь тихо, хорошо. Гармония начала восстанавливаться.
Меж тем Президент, уже посетивший храм с мощами, прошел-прошествовал торжественно через территорию. Увидела его совсем близко. Вспомнился Николай Второй. Как странно всё…
И почти тут же начался крестный ход: я наблюдала издали, как кучка монахинь с иконами собралась у начала канавки Богородичной и перекрестившись, двинулась по мощеной плиткой и огражденной перилами дорожке, вдоль нее – канавки знаменитой. За ними – длинная колонна верующих. В частности, и в то, что ход этот, по свидетельству многих очевидцев, принесет им желанное исцеление, осуществит затаенные надежды. Вот, зашагали, отсчитывая число читаемых богородичных канонов (их надо прочесть 150 раз). И, конечно, Таня в передних рядах. И всё это бегом, в темпе бодрого марша. Как на демонстрации 7 ноября. Только в руках не транспаранты. Опять крамольные сравнения, - одернула сама себя. Но уж очень похоже.
Но люди людьми, а место - местом. А оно и вправду святое. И, кажется, дух Серафима не покидает его. Но это я ощутила здесь, на вольном предзакатном воздухе, а не внутри сумеречного храма. Подождала, когда народ исчез за поворотом канавки, осторожно подошла к ней. Неужели я здесь? Читаю табличку: «…и велела Богородица Серафиму копать здесь канавку: три метра шириной, три метра глубиной, а вверх она тоже три метра». А про длину ее сказано: «сама Божья Мать ее пояском измерила». Метров пятьсот. И если смотреть сверху, говорят, похоже на след от стопы. От ножки Владычицы вселенной, «яже Свет невечерний рождшей». И никогда не пройти Атнихристу через нее, эту канавку как черту заградительную – вот завет Пречистой. Вступаю на нее. Не без трепета, но с примесью утилитарной мысли: надо же успеть при обходе 150 раз пробормотать (или лучше пропеть? Ну тогда вообще нереально уложиться…) канон. Ну, пошла. Да как-то еще вести учет, чтоб не сбиться, и вокруг осмотреться хочется – красота ведь райская. По краям Канавки растут кусты крыжовника – Серафим приказал, чтобы не осыпались. А воды в ней нет – это просто ров такой, смахивающий на окопы, какие я в детстве в Сосновке видела, с родителями ездили, с войны остались, мы там с сестрой в прятки играли … (Так, не отвлекаться!) Ров этот монахини и послушницы рыли долго в твердой глинистой почве, рыли и в холод, и в дождь. Ибо Преподобного ослушаться и помыслить было нельзя. Это Духовный Центр, место Силы Руси.
Кстати, а ведь где-то рядом и Арзамас-16 - Атомно-Ядерный Центр, тоже место силы, но иного рода-плана. Надо осмыслить это совпадение позже.
Иду, впитывая глазами интерьеры аккуратных, будто игрушечных домиков с кельями, где живут монахини (интересно, как там внутри?), дорожки в орнаментах из петуний, пестрые клумбы, потрясающей красы и расцветок высоченные лилии, потом пошли грядки и теплицы – всё пышное, крупное, рослое. Удивительно! Хотя так и должно быть в святых угодьях. От слова угождение. Кому? Ясно, кому… Словом, очень мне приглянулись виды с Канавки. Но это любование сбивает со счета. Толпа вся уже давно впереди, каждый себе молится, клянчит чего-то. Но вот застопорились. А я как раз до половины дошла канонов. Не успеваю! Облокотившись на перила, стою и дальше шпарю: «Богородица, дева, радуйся!..» Оказывается, это большое распятие, белого дерева, и все прикладываются и кланяются. Конец, что ли? Да нет, видно, что за ним еще продолжение следует. В общем, нелегко самой тут первый раз разобраться. А Таня-то уже давным-давно пробежала и скрылась. Она умеет молиться скороговоркой, я слышала. Так, что ничего не понять. Куда уж мне… К Тане, кстати, в этот вечер прилепилась совсем юная Даша, тоже из нашей группы, девочка фанатичной веры, с длинной косой и вязаной кофточкой. Ортодокс, а не дивчина. Стыдно тоже перед ней за свои идеологические шатания.
Ладно. Шествие мое окончилось к сумеркам, около десяти часов. Зажглись фонари волшебные тут и там. Неподалеку живут своей жизнью, уже без людей, и посверкивают золотом (метафизическим) оба храма – вершины куполов растворяются где-то где-то там, в невидимой глазу части неба… Хорошо! Можно еще погулять по новым местам, что я люблю делать, но кое-где это бывает опасно. Здесь же шестое чувство безмятежно молчит – нет признаков страха, тревоги, чужеродности. Кажется, что все вокруг исключительно свои. Куда же теперь? Услышала на аллейке голоса двух пареньков: «А пошли на Пантелеймона!». Вот, правильно, значит, и мне туда. И я устремляюсь за ними. Это видимо, местные, дорогу знают.
Идти весело, почти как лететь, волны воздуха или музыки небесной несут сами. Много вблизи летает ворон, каркают сердито. Вот перо под ноги упало. Поднимаю. За поворотом поворот, вот широкая, но совсем деревенская улица, отнюдь не проспект. Одноэтажные домики, простенькие палисадники, довольно безлюдно. И по-особенному тихо. Наверное, здесь уста человеческие не могут кричать громко, тем более, ругаться, гоготать и ржать, вообще издавать звуки, свойственные животным. Вспомнилась притча о том, как Христос изгонял бесов в свиней и те потонули. А пастухи прогнали Его за это – им свиньи были дороже вылеченных от одержимости людей…
Сейчас, когда пишу эти строчки, подспудно мысль всплывает – писать обо всем этом, о Дивееве и его тайне - сродни тому, что икону писать. Так же осторожно надо, с благословением, с чистым сердцем и неотравленным организмом, долго молиться перед этим, чтобы духом сподобиться….
Вечер незаметно превратился в ночь, когда подошли к источникам. Их здесь три, кроме Пантелеймоновского, еще два. Маленькая часовенка, в ней много людей набилось: молятся перед омовением в святой воде. От источников Веет холодом глубин, я ежусь, но… надо, Катя, надо!
Вчера мы это делали вместе с сестричками. Плечо к плечу, подбадривая руг друга. Теперь одна. Но оказывается, внутри девочка-подросток. Она вся собралась – готовится, наверное, так парашютист первый раз перед прыжком, смотрит на образ над купелью – с надеждой. Страшно. Еще бы – в ледяную стынь погрузить юное нежное тельце, да еще с головой, да еще три раза! Тут и мать вошла – тоже вся как комок, руки распростерла над дитятей, молится вслух непрерывно. Девочка спускается вниз по ступенькам , я уже тоже разделась. Сзади стою. «Не бойся, милая – говорю ободряюще, - и привыкать не надо, не жди…» И тут она мне строго звенящим голоском: «Пожалуйста, не надо ничего говорить!» А мать еще усилила молитвенное призывание. Р-раз! Решилась! Ну, молоток, девонька, ну герой! Задохнулась, выскочила мячиком резиновым, перекрестилась и опять. И еще раз. Всё! Победа. Над плотским страхом, над самой собой.
Следом и я, грешная. Вроде все, как всегда. Но после первого же погружения почувствовала резкую боль в висках, как обручем стянуло. С трудом сдержала стон, но окунулась еще два раза как положено. Прижав пальцы к вискам (чтоб не лопнули), выползла тихонько наверх. Боль не проходила. Давление? Что-то не так, значит, делаю - мелькнуло. И к девочке зря пристала, получив волну неприязни в ответ. А может, зря от всех отстала в самонадеянности своей? Не знаю… Глубоко дыша, медленно оделась. Обмотала платком мокрую голову, до которой страшно было дотронуться.
Теперь добраться в гостиницу. Где-то сейчас мои товарки? Опять иду через ночь, примерно в том направлении, где проезжали днем. Цикады стрекочут, прохлада легкая, звездочки скромные. Голове чуть легче. И совсем не одиноко, не страшно – как у Христа за пазухой (поговорка моей бабушки). Впрочем, это ощущение не оставляет меня с некоторых пор нигде. Лет около десяти назад я почувствовала его - чье-то незримое утешение, поддержку – в прямом, чуть ли не физическом плане – будто меня держат мягкие ладони, сложенные лодочкой и защищают от острых стрел и уколов мира сего… Как жила бы без него? Да, наверное, уже и не жила бы.
Кстати, о пазухе. У Н.С.Лескова есть выражение обратное по смыслу – «верить – значит, всегда иметь за пазушкой Христа, то есть, посадить Его к себе туда – в область сердца. И с ним тепло. И не страшно. Но (думаю) чтобы Он туда смог «сесть», каким же ты чистым быть должен этим самым сердцем! В романе «На краю бездны» (одном из сильнейших, как мне кажется, у писателя-апостола), сибирский нехристь-язычник, как традиционно называют таких христиане, делится с архимандритом-миссионером своим малым разумением: да ведь Христосик-то разве защитит? Ведь его самого, бедненького надо защищать, укрывать. Вот шаман – тот всё может, тот сильный. И оленей спасти может, и от врагов…». Так то.
Да, все правильно (не все, конечно), в смысле направления ходьбы. Завиднелись силуэты знакомых монастырско-общежитских построек. Здесь сегодня моя временная обитель, и какие сны в ней приснятся? По дороге говорили, что если более суток провести в Дивееве, то обязательно тебя коснется присутствие Божьей Матери. Вхожу на подворье, кто-то гремит рукомойником в темноте, но в целом малолюдно – время вечерних молитв, а у нас еще канон ко причастию. Нигде никого и в доме. Сухо, тепло, но не роскошно - похоже на больницу после того, как кончились часы посещения.
Но на втором этаже в конце его человек восемь-десять (если считать двух малышей, один на руках у отца) молятся вместе с батюшкой. Это тоже паломники, но из другого места. Постояла с ними, знакомые строки про себя проговорила. Дверь в комнату открыта (здесь нет замков для постояльцев), Нина уже сидит, ей полегче. Зато я теперь с больной головой. Она горит. За стенкой слышно, как нараспев читается покаянный канон (небось, Таня или Надя с богословским образованием – больше некому), начинаю и я – тихонько, чтоб не мешать Нине. Пришли Неля сахалинская и Валюша-библиотекарь. Тоже читают, но по-разному – Нэля полулежа и молча. Валюша – вслух и стоя. Публичная молитва обычно не бывает глубокой, плюс усталость, потому слова обращения моего не были на сей раз так объемны и прочувствованы, как иногда бывало – наедине с Тем, Кто «творит присно с нами великая же и неисследованная, славная же и ужасная, их же несть числа» ( ). Но канон покаянный не может не пробирать тебя местами:
Валюша успевает еще накрутить крупные бигуди. Ее кровать в рядом с моей – в сорока сантиметрах. Тумбочек нет, ковров тем более, зеркал и близко – абсолютно спартанская обстановка. Да… Занесло же меня! Но будем доверять Промысленнику и Подателю всякого блага. Вот и полночь. Спать, дети Божьи, спать, спать…