БАРЫНЯ
1.
Степка Разов принимал наследство родного деда, с которым уже второй год к ряду зимовал в тундре на берегу озера, раскинувшего свои тягучие воды невдалеке от арктического приморского поселка. За панцирный лед, подолгу нависающий над царством лучеперых рыб, промысловики прозвали озеро рыбохоронилищем, а самого Степку за широту души и страсть к залихватским пляскам - Барыней.
Наследства того было негусто: жидкая избенка с просевшими от грузных снегов пристройками да покореженная автотехника, выкупленная дедом как металлолом в рыбозаводе, почившем лет восемь назад под марш энтузиастов перестройки.
Правда, поставить технику «на ход» деду все же удалось с помощью кулибинских дарований соседствующего с ним на озере механика-самоучки Вани по кличке Джигит. И хотя сосед был родом из Твери, его косматая шевелюра имела вороной отлив, а налитые смолью глаза смотрели порою жестко и въедливо, выдавая в нем кровь предков из южных горных краев. Кроме того, он с кавказской горячностью относился ко всякому «железу», снабженному мотором или спусковым крючком. Соседские задворки напоминали обустроенное пристанище для увечной техники. Джигит бережно подбирал ее на свалках или выменивал у прежних владельцев на что-либо для них насущное и вездеходом подтягивал из поселка к зимовью, а затем со щепетильностью коллекционера выделял для нее «презентабельное» место.
Деду стало уже не под силу вести изнурительный рыболовный промысел. Получив от районных властей свои гробовые, как называл дед субсидию на выезд с Севера, он собирался отправиться на поиски своего последнего приюта в окрестностях Красноярска, где по сей день жили его родичи. Оттуда почти полвека назад он завербовался на Таймыр. Никто, конечно, с насиженных мест деда не гнал на старости лет, но у него болела душа о внуке Степке. Хотелось деду помочь Степке выбраться из этой северной глуши и обветшалого зимовья, дощатые стены которого, словно кожная хвороба, облепила сыпь заржавелых гвоздей, вышелушенных непогодами.
«Хто ж мнуку ешшо подсобит? Безбатешной ить – ни тяти, ни мамы нету. Хоша какой-никакой свой закуток нужен, - рассуждал дед. - А тута дармовые деньги дают, токо валяй отсель, еть на «материк», обживайса. На чо Сиверу старой хлам-бурелом?».
Перед отъездом дед с домостроевской повадкой проводил ускоренные курсы выживания в Арктике для своего внука, еще не наторевшего в этом искусстве.
Дед восседал на высоком табурете, прислонившись сутулой спиной к свободной от домашнего скарба стене. Одновременно ребрастым боком он примостился к печке, еще теплой после обеденного разогрева. А на старый, с обитыми углами чемодан, собираемый тут же в дорогу, он пристроил свои хлипкие ноги с торчащими из-под синего залатанного трико узелками колен. И такой «дислокацией» обеспечил себе и обзор, и комфорт, и явное верховенство над своим воспитанником.
- Без дробовика из дому не вылась: здеся Сам микрируит,- предостерегал дед от встречи с медведем, нарочито нажимая голосом на научные термины. - Приваду в сенях не ложь. Рацию в испрамности держи, прифилахтику ей делай. Без ее отсечесса от миру - и анба.
Заметив Степкину ухмылку, дед взбеленился:
-Чо ты щериса? Писал бы чо говорю! Токо в портках у вас, детинушек, густо, а в башках пусто!
Махнув рукой в сторону внука, дед отвернулся.
Степка звонко чиркнул спичкой о коробок и закурил, заполняя наметившуюся паузу глубокой затяжкой.
- Тя, чо ли, с вума вышибло - смолить взялса? – досадовал дед.
- Привычка, - оборонялся внук.
- «Привычка», буробишь?.. Пагуба, а не привычка, - заключил наставник. - Вот слухай, как бувает, кода жись за привычку-то под нож ложут…
Дед водрузил на свой крючковатый нос очки в рябой роговой оправе, будто хотел навести резкость на размытые временем воспоминания молодости, и начал рассказ.
- Была коло мастерской нашей, аккурат стык в стык, колхозная ферма. Тута железками молотют, а за стенкою коровок доют да бычков обхаживают. А двор общий, опятышами, копытами значитса, избитый. Кажная животина в четыре копытины, ей же обутку не пришнуришь… Весь двор был оброненным навозом сдобренный, тока скотники убирать поспевали… А то и не поспевали вовсе, кода напосля праздника каково закочегарют, не очухаютса… И удобрения ети лежат, на воздуху нежутса, духанют…
- Кажется мне, деда, что ты не в ту тему вляпался, - подзадоривал Степка деда.
Но тот невозмутимо продолжал:
- Ремонтники наши, навроде тя, гырчат, плюваются, носы затыкивают. Ить они с механизьмами дела имеют, ето ж не с коровами вожжатьса. Но терпют. Больно уж контигент у суседев за коровами приглядывал басенький. Доярушки все, как скрозь сито сеяны. Вот те, чо в сите осталиса, помясистие, те как на ферму отобрыныя. Уж вот, вроде, и война кончиласа. Жили - досыта не ели, а породу сибирскую не обмухлюешь. Самые ладные девки в Сибири родютса.
Дед, размякший от собственных воспоминаний, заслезился подслеповатыми глазами и на минуту примолк. Но очки не снял, а подлез под оправу пальцем, размазывая им непрошенную слезу.
- Ты, деда, видно, припомнил какую-то из девок, а? - спросил Степка.
- Да была одна. Не девка – сахарка! Похаживал я к ей на перекурах. Стоим красуемса друг перед дружкой, болтаем, коло нас теляты за сеткой бузуют. Водин премалёсенькой такой, весь черный, тока лоб белой. Дак он громше всех ревел. А я, не будь дурнем, ему папироску свою в рот и сунул. Он почмокал-почмокал да и пристрастилса. Ждал кажной раз маво приходу, курева просил. Посля и таво плоше. Стал он с выпасу за всеми мужуками гонятьса. Баб, правда, не касалса. А ужо как вымахал огроменным бычишшей, так за мужуком, бувало, бегит, ревет, ноздри парусит - папиросу дай-ка. Мужик страх-та сборет, притулитса, дасьть ему папиросу. И бык угомонитса, уходит чмокать в сторону. Хто не смолил сам, все одно папироски за пазухой носил, откупалса от быку.
- Вот видишь, даже бык в табаке толк знал, - ехидничал Степка.
- Да ты жа дальша слухай, пустолай! Вот однажды управителей с району принесло. Пара мужуков да баба с ими. Люди казенныя, одежа у их испрамная. Пошли они по выпасу, а он, бык-та, за ими. Мужуки деру, прям в студену речку и жахнули. Парфели ихние с гумагами утопли. Вопят похабно. Куды форс улетучилса?!
- А тетка, что с ними была, куда делась?
- Она-та никуды и не деваласа. Де стала, там и села. Ноги у ее отнялиса на времё, покуда не очухаласа.
- А что с быком?
- Распорядилиса его на скотобойню отправить. И годить не стали, ироды. Под нож. А какой телок был смышленай! И производчик-та знатнай, кажную коровенку уважит, бувало. Вот те и повадка! Вот те и привычка пагубна!
- Деда, а ты, значит, теперь на мне свои грехи искупаешь? Бычка курить научил, а мне запрещаешь. Воспитываешь с учетом прошлых ошибок, ага?
- Блажной ты, ей-богу! – смягчившись, хитро усмехнулся рассказчик.
Но, словно спохватившись, поспешно потопил в глубине своих глаз вспыхнувшую искорку лукавой чертовщинки и продолжил наставления:
- Вступил бы куда учетьса. Хоша бы на иниколога. Тута в поселок мужик с Питеру приежжал. Отбирал годных на учебу без платы.
- На эколога, деда, - рассмеялся внук,- а гинеколог женщин лечит.
- А чо ж, природа она тожа навроде бабы. Ей тожа лекарь нужен. А учетьса не хошь, так со мною айда! Домишко бы какой прикупили, обвыкли бы на новом месте, женилса бы. А, мнук?- вопрошал дед причитая.
- Да не тужи! Вот разбогатею здесь и к тебе через годок-другой заявлюсь. Идет?
- Не дури, Степка. Арктика подарков не дорит. К ей подход нужен.
- Учиться я, деда, хочу, чтобы на сцене выступать, - мечтательно прошептал внук.
- На хряслы потянуло рожи корчить?! Глянулось в школе выставлятьса? Да у нас ни блату, ни платы нету на фигляра-та учетьса! – загрохотал дед.
Он всякий раз свирепел, когда Степка выказывал задатки артиста. И была у деда на то своя причина.
- Засела же у тя в башке ета зараза! – сокрушался он по поводу Степкиных дарований.
- С молозевым от матки своей набралса ейных заскоков. Уж та была такая плясуница-песельница! Поговаривал я ей: «Спугнешь етим весёльем свое шшасте бабье. Оно, шшасте-та, туды, де фвейрверки, не пайдет - тама и без ево размило-распрекрасно. А перекинетса оно к другой бабе, какая тишком-рядком живет. Ей и сгодитса».
Говорил дед чуть подергивая седовласой головой. Подстригался он собственноручно, подравнивая поредевшие вихры надо лбом и висками, и лишь волосы на затылке, не охваченные его взглядом в зеркальном отражении («позаде не узырить»), доверял стричь внуку.
- А матке твоёй, бувало, клуб подавай, люду всякова, - продолжал дед. - Поселковые, правда, привечали ейные выступлення…Да и ее саму в туташный Совет депутаткой кликали…Обчественница была…Тя малёсенькова за собою сё таскала, наваживала… Никакой вожжей не вышибешь дурь-та ету… Вот мужик ейной, батька твой, к другой бабе и сбёг, как век не было… А матка твоя затужила шибко, сгасла, извеласа с измены той. Да и померла вскорости от безведомой хвори … дочушка моя... - в который раз поведал дед историю Степкиного сиротства.
Он передохнул после рассказа, уже ставшего за долгие годы его печалей о дочери обычным порядком в домашних беседах. Погрустил, сидя ничком, а потом встрепенулся - и опять вразумлять внука:
- Ишь, уперса! Ехать он со мною не хочет! И главно, хоша бы слово записал, об чем учу.
- Да понял я все. Не зуди, деда. Я ж не сума переметная, решил зимовать - и баста. Зря, что ли, около тебя здесь целый год околачивался. Если что – соседи рядом. Всего-то километра два.
- Одно хоша ладно – коло суседев зимовник. Без бинокли их видать. Жигиту накажу тя доглядеть, оболтуса. А я, как устроюса, весточку передам. Тода немедля еть!
2.
Уезжал дед с надорванным переживаниями сердцем. На причале его провожали Степка и дюжина старожилов. Многим из них была уготована та же участь.
Дед таращил глаза, из которых, как у обиженного младенца, сочилась живая слеза, и шмыгал набрякшим носом, прикладывая к нему небольшую тряпицу с зубчатыми краями, откромсанную от прохудившейся простыни. Он набрасывал на шеи старинных приятелей свою согнутую в локте руку и подтягивал их опечаленные лица к своим бесцветным впалым губам, которыми безостановочно шептал: «Прощевайте, сердешные...» И чудилось ему, что его, еще живого, провожают в последний путь.
Под ногами, изредка гавкая, сновали собаки, непременные спутницы уличных сборищ. Две из них увязались за дедом с зимовья и вездеходом приехали вместе с ним в поселок. Они плотно жались к деду, своими крупными, мохнатыми, с собачьей проседью спинами оттирая от него провожающих, словно это могло предотвратить расставание с хозяином.
Завидев вдалеке катер, дед взял своих псов за ошейники и прихрамывая отправился к вездеходу, стоявшему у причала. Остановившись у тыльной стороны гусеничной автомашины, дед потрепал собак по холкам, приложился морщинистыми щеками к их холодным влажным носам, затем тихо скомандовал «перед!», а подоспевший Степка наглухо задраил за ними металлическую дверь, оборвав навсегда ту часть их жизни, которая была полна служения своему хозяину и его заботы о них.
Пассажирский катер привычно пришвартовался. А через полчаса отправился в обратный путь, деловито следуя будничному расписанию.
3.
Вожделенная самостоятельность была для Степки радостью недолго. Содержать зимовье одному оказалось делом трудным, а надо было еще и вести промысел: рыбачить и охотиться. Да самому свою добычу сбывать, пользуясь дедовыми связями с перекупщиками.
Но Степка не сдавался. К тому же не отпускала его давнишняя мечта - учиться на артиста. А для этого, слышал он, много денег надо. И поскольку никого из промысловиков их труды праведные богатыми не сделали, надеялся Стeпка на чудо. Чувствовал, что удача где-то рядом, надо только хорошо еe поискать. Вот в этих поисках и гонялся он по округе. Бродил иной раз далеко. Доходил до мест, человеком неведомых, таинственных. Но мечта делала его и смелым, и выносливым.
Однажды, объезжая свой участок, Степка издалека увидел заснеженный холм с проступающими откуда-то снизу багровыми пятнами. Они будто прорастали из-под снега, расплываясь по нему кровавыми соцветиями. Степке уже приходилось встречаться с подобными находками, поэтому любопытства при виде запорошенной освежеванной туши медведя он не испытал и решил не останавливаться. Однако неожиданно послышалось приглушенное рычание. Степка заглянул за тушу и увидел копошившегося в обагренном снегу маленького медвежонка. Он, перепачканный материнской кровью, жался к растерзанному телу матери, понапрасну ища тепла и защиты.
Степка осторожно сделал первый шаг в сторону найденыша, но обессилевший от голода медвежонок агрессивности не проявил. Он плюхнулся возле матери и стал наблюдать за двуногим существом, от которого зловеще исходил запах табака и пороха. Зарождающийся в гортани малыша рык выдавал в нем звериную сущность, которая так не вязалась с его миловидным и беспомощным обликом.
- Меня горлом не возьмешь, - сказал Степка. - Подохнуть здесь решил? Зря. У меня, брат, тоже мамки нет. А видишь, какой я вымахал?!
Он осторожно приподнял упирающегося из последних сил детеныша.
- Да в тебе почти пуд веса, - изумился Степка, разглядывая медвежонка. - И не брат ты вовсе, а сестренка. А я джентльмен – дам в беде не бросаю.
4.
Поначалу Степке казалось, что его дружелюбное общение с приемышем обязательно принесет свои плоды и они смогут стать товарищами. Однако его наивные предположения быстро улетучились. Маленькая медведица Машка, так, не мудрствуя, назвал ее Степка, быстро освоилась в зимовье и, сообразно своему детскому трехмесячному возрасту, с любопытством познавала окружающий мир. На ее острый зубок попадали и мебель, и посуда, и обувь… Ее забавная попа постоянно торчала из-под Степкиного лежака, об ножки которого она точила свои быстро отрастающие клыки.
- Ты что же, Маха, лежак мне подгрызаешь? – возмущался Степка. - Надеешься, что я, как и ты, на полу спать буду? Нет, дорогая, человек выше даже такого грозного зверя, как ты. И спать человек должен на возвышенном месте.
Постепенно Степка понял, что заслужить доверие маленькой медведицы можно только доказывая превосходство своей воли над силой ее звериных инстинктов. Причем хороши были любые средства. Вцепилась Машка в рукавицу – щелчок по носу, прокусила сапог – получи тумака. И эти уроки были для нее более доходчивыми, чем воспитательные тезисы, даже если они выдавались в ядреном дедовом духе вперемешку с хлестким словцом.
Прослышав про Степкину подопечную, к нему нагрянул сосед Джигит, чтобы посмотреть на медвежонка и одновременно предупредить неопытного зимовщика о подстерегающей опасности.
- Не чуди, Степан! – вразумлял сосед. – Ты думаешь, что если возишься тут с ней, кормишь, г…но за ней выгребаешь, то она тебя слушаться начнет, служить тебе с собачьей преданностью? Заблуждаешься. Нет у зверя памяти на добро! Закон природы.
Сосед старательно уворачивался от когтей веслолапой Машки, которая, грозно порыкивая, возилась у его ног, обутых в унты из оленьего камуса. Он, крутясь на табуретке, переставлял ноги то вправо, то влево, будто пританцовывал.
- На, прикройся, - сказал Степка и бросил соседу на колени старый, подранный Машкой дедов тулуп.
- Придет время - она и с тебя шкуру запросто спустит, - ворчал сосед, разглядывая дыры на тулупе.
- Дядь Вань, да я все понимаю. Я ее в строгости держу. Она у меня без тумака как без пряника. Пускай окрепнет чуток, и я выпущу ее. Она ведь совсем беспомощная, хоть и кусает болюче. Сдохнет без мамки сразу. Пускай хоть чему-то научится.
- У тебя, что ли, ей учиться? А сдохнет – значит, так ей на роду написано. Естественный отбор.
- Учил я в школе и про отбор, и про другое всякое. Давай лучше угощайся, не каждый день друг другу руку жмем, хоть и видимся на расстоянии. Машке за встречу нашу спасибо сказать надо.
Степка подлил в стаканы водки и ближе подвинул гостю уже подтаявшую, наскоро построганную, свежемороженую рыбу. Сосед опустил лоснящуюся стружку чира в жгучее от перца и чеснока макало и закусил ею полстакана выпитой водки.
Стало тепло и томно.
- А эту дуреху-то чем кормишь, папаша? - интересовался, улыбаясь, Джигит.
- Да уже мешок сухого молока слопала, что на зиму запасали. Я его водой развожу в большой кастрюле, кашу варю. Пол-ящика сгущенки вытянула. Рыбу без охотки, но ест…
- Ну, едрит твою, проглотина! И что тебе за радость с ней возиться - в толк никак не возьму, - удивлялся сосед, уже успокоенный спиртным «миротворцем».
Стeпка весело подмигнул Машке. Схватил ее за ошейник, сделанный из старого кожаного ремня, и утащил за ситцевую шторку, огораживающую небольшую нишу в стене избы.
За шторкой послышалась шумная возня. Машка была несговорчивой особой и любую Степкину затею встречала возмущенным, не по-детски басовитым ворчанием.
Через пару минут послышался скрипучий щелчок тугой клавиши магнитофона. Из-за «кулис» зазвучала плясовая «Барыня». Шторку резко отдернула Степкина рука, и глазам зрителя предстала пара новоявленных артистов.
Степка был обут в высокие кирзовые армейские сапоги, белую рубаху, подпоясанную толстой, в палец, бечевкой для насадки рыболовной сети. А у Машки в ухе вроде серьги висело крепежное кольцо из нержавейки.
Степка широко развел руки, будто хвастался пойманной нельмой в два аршина длиною, чуть откинул голову, выпятив подбородок, покрытый редкой щетинкой, и пошел по кругу мелкими дробушками, пробуя на прочность каждую половицу: выдержит ли она его лихой пляс, не подломится ли под каблуком кирзача, не дрогнет ли вместе с этими ветхими стенами от напора его озорства? Замкнув круг, он развернулся с поклоном к Машке. Она, увлеченная перебором Степкиных ног, вдруг со всей своей медвежьей неуклюжестью закосолапила ему навстречу. Степка манерно отступил перед своей партнершей, а потом неожиданно взвился, перепорхнул через нее и приземлился на одно колено. И пока грузная «дама», потряхивая серебристой «серьгой» в ухе, разворачивала свой лишенный изящества корпус, он опять пошел по кругу гоголем.
Сосед, сидя в своем укрытии, громко заливался смехом и в такт музыке аплодировал плясунам.
Расстались Джигит и Степка лишь на следующее утро.
- Попадет мне от моей хозяйки по первое число, - усмехнулся сосед, предвидя домашнюю нахлобучку за ночные посиделки. - Но ты уж, Степан, помни мои слова. Машку свою отлучай от дома, пока она до тебя не добралась.
Мужики закурили по последней, и прежде чем сесть на снегоход, сосед предложил:
- Ты бы взял хоть цуцика у меня. Найда недавно ощенилась. Дедовы псы-то не вернулись?
- Не. День без деда метались по зимовью, а потом ушли в поселок. Сначала на причале деда дожидались. Не дождались. И к зиме на свалку прибились. Видели их там поселковые. Никого к себе не подпускают. Одичали совсем.
- Да. Точно говорят, что собака – лучший друг из людей. Так что приходи ко мне и выберешь пса. А Машку свою гони к зверям. Там ей место.
Сосед бросил окурок в снег, пожал своему подопечному руку и отправился в путь.
5.
Озеро обладало непостижимой притягательностью. Степка подвел под этот феномен свою научную теорию. Мол, магнитный полюс Росса сюда, на Таймыр, из Канады перекочевал. Степка все рассчитал, на карте вычертил эллипсы его блужданий, и получилось так, что как раз к озеру полюс и прибился. Тогда стало понятным, почему этот серый водоем, покрытый почти круглый год льдами, не отпускает его к деду. Просто полюс магнитный теперь здесь.
Его зимовье стояло в том месте, где небольшая речушка вытекала из расщелины, похожей на глубокую рану, и не торопясь впадала в озеро. Подоспевшее короткое полярное лето преобразило монотонно-белые берега в сдержанное разноцветье. И пока не сморгнулся сезон открытого лова, работа на озере кипела.
Машка за это время взматерела и доставляла Степке немало проблем. Она, как сторожевой пес, жила возле избы, наводя страх и на соседей, и на проезжающих мимо рыбаков, да и на самого Степку. Он в глубине души надеялся, что его воспитанница покинет дворовые пределы его зимовья. Но Машка после непродолжительных вылазок возвращалась к его крыльцу, как заговоренная, и регулярно ополовинивала уловы, хозяйничая в подсобке, пристроенной к зимовью.
Но однажды, когда среди августовского течения полярного дня неожиданно, застилая снегом зеленые холмы, замела пурга, Машка пропала. И Степка с облегчением понял, что медведица уже не вернется.
Несмотря на затяжную усталость, вызванную особенностями сезонного лова и причудами бывшей подопечной, Степка выкраивал время для своих путешествий. Он настойчиво изучал русло речушки, поднимаясь к ее истоку. С детства ему помнились дедовы сказы о том, как в пору короткого полярного лета заботливое солнце прячет свои лучи от поглощающей тьмы грядущей полярной ночи. Свивает для них гнезда в местах, далеких от человеческого жилья: в поймах северных речушек и ручьев под валунами и водопадами. Оно заботливо укрывает там своих золотых «птенцов». А зимой скрывшемуся солнцу-родителю посылают они из своих укромных мест на черные небеса необычайные сполохи. И чтобы не нашла их темень, чтобы не погубила их сияние, свет этот пластается дорожкой по всему небу и уводит за собой от этих потайных мест мрачную погибель.
Зимой Степке часто виделось, как нарождаются над речушкой световые сполохи и бегут разноцветной лентой вдаль по темному небу. Это не давало закоснеть его мечте. Он неотступно ждал светлой поры для возобновления своих поисков.
Однажды его упорство вознаградилось, и он нашел такое «гнездо». Зависнув над ним ястребом, Степка впился взглядом в небольшие, похожие друг на друга, золотые самородки. Они лежали на берегу речушки, в выемке, за огромным валуном, и поблескивали пятью желтыми округлыми тельцами.
Степка пытался осознать случившееся. Уж не наваждение ли это, внушенное дедовыми сказами и его собственными мечтаниями?! Он накрыл диковинные камни обеими ладонями, и ему показалось, что они забились в тепле его рук совсем как живые птенцы.
- Ну-ну, - шептал он в щель приоткрытых ладоней, - не обижу. Залежались здесь на одном-то боку. Сейчас марафет наведем - и в путь.
Степка вдруг почувствовал, что помимо нарастающей радости его пробирает какое-то незнакомое удушливое желание спрятаться со своей тайной находкой, сделавшей его разом другим, состоятельным человеком. Вроде, и не пристало ему теперь озорство плясуна и балагура. А как без этого куража артисту?.. Нежданные мысли зароились в его голове, сбивая с толку и досаждая своей навязчивостью...
Он лихорадочно смыл хрустальной водой ил и грязь с самородков, наскоро их просушил, машинально разложив на большом, плоском, как столешница, камне, упаковал в брезентовый рюкзак и поспешил кратчайшим путем к зимовью.
6.
В конце сентября заканчивалась навигация, и Степка торопился сбыть свой улов на последнем сухогрузе, который привез контейнеры для выезжающих на «материк» полярников и продукты для тех, кто остается зимовать в поселке. Да к тому же, со всей решительностью характера, свойственной неопытной молодости, Степка задумал пристроить одно из пяти своих сокровищ.
Вытянутое суденышко с поржавевшими бортами, похожее на плохо вымытую морковину, вольготно покачивалось у ледостойкого, видавшего виды морского причала. Лет двадцать назад ледоколы, круизные суда, крупнотоннажные танкеры хороводились на рейде, выстраиваясь в очередь, чтобы пришвартоваться в известном на всю страну порту. А теперь загрустивший от одиночества причал охотно подставлял свои бока под швартовы любого зашедшего в бухту судна, как и этого речного трудяги, заглянувшего в морской залив на огонек берегового маяка.
В тесной обшарпанной каюте судового завпрода тяжело дышалось воздухом, протравленным табаком и сыростью. Завпрод, стянув брови к поперечной морщине низкого лба, расстелил несвежую газетку на столике с косо выпиленными углами. Его крупные руки с пухлыми, будто накаченными велосипедным насосом, ладонями на удивление проворно заставили стол незамысловатой снедью.
Степка конфузливо оглядел мрачноватое помещение и в ожидании приглашения встал у стены.
- Давай, корешок, заходи. Нечего к стене жаться. Она, чай, не девка, - самодовольно ухмыляясь, произнес завпрод.
Гость, пригладив рукой свою вихрастую шевелюру, прошел к накрытому столу и присел на край откидной кровати, застеленной старым верблюжьим одеялом.
- У меня ж к тебе письмо от деда твоего. Я на этой колымаге чужак. Меня в команду по случаю взяли, из отпуска выдернули. Здешний завпрод Михалыч, приятель деда твоего, с температурой прям перед рейсом свалился, вот меня и уговорили его подменить. А так я на круизном туристов кормлю, - форсисто подметил завпрод.- Вот Михалыч и попросил письмо прихватить. Знал, что ты наверняка здесь нарисуешься с рыбой.
- Извините, а письмо?
- Ишь, нетерпеливый какой! Сейчас погляжу. Куда-то в сумку с барахлом сунул.
Завпрод достал с антресолей увесистый, судя по надрывному кряхтению, кожаный баул, не спеша положил на стул и, сев спиной к Степке, стал копошиться в своих вещах. Его заплывшая угреватая шея напряглась, локти поочередно взлетали кверху, и гостю казалось, что завпрод взбивает дрожжевое тесто для кулебяки, тем более что порезанная рыба уже белела на столе подходящей начинкой.
- Куда я его запихнул? - раздраженно вопрошал себя хозяин каюты. – Все бегом, на ходу… Ага, вот оно! Держи.
Синие Степкины глаза совсем по-ребячьи просияли. Он развернул письмо и стал жадно вчитываться в корявые дедовы строчки, умиляясь знакомым и родным словам.
«…Безмала полгода подживалса я у свово шурина, - писал дед, - покуда не нашел сходный по деньгам домишко, да потом за магарыч соседские мужуки пособили его подлатать. Таперича вот жду не дождуса тя, потому как не сдюжу: животину какую завести – не управитьса одному, ни в огороде копатьса по причине ридикулита, ни баньку сложить из-за дыры в кармане, а без баньки и завшиветь недолго»…
А главное: «Маюса водин как вроде сыч. Без тя мнук не выдюжить».
И приписка: «Маруська, соседка дошлая и ладная, заковыки в письмо вставила. Те она поклон шлет тожа. Смекай!»
Тягучей, как мед, волной дедово послание накрыло Степкино сердечко. Накрыло, а потом всколыхнуло и защемило тоской и жалостью. Но ничто так не заставляет человека быть сильным, как нужда и слабость близких. Степан загорелся: «Надо с этим Гусем-завпродом потолковать о камушке…Ничего, деда, будет у нас и дом в порядке, и урожай на грядке… Учиться пойду на тот год. Клянусь».
Завпрод, затеявший больше от скуки этот перекус на газетке, после третьей рюмочки отстраненно позевывал, посверкивая наведенными во рту золотыми мостами. И Степка, опасаясь упустить момент, бросился очертя голову в деловой разговор:
- Хочу вот спросить у Вас. Вы ведь человек опытный, со связями.
- Ну! Чего спросить-то хочешь?– отозвался завпрод с покровительственными нотками в голосе.
- Нет ли у Вас знакомых, кто по скупке золота специалист?
В зеленых глазах завпрода что-то забесновалось. Усмиряя взгляд, он чуть прикрыл отекшие веки.
- Ты еще и старатель? Молодец, корешок, я старательных люблю, - сипловато захихикал завпрод.
Степка сразу уловил фальшь, усердно выдаваемую за панибратство, но опыта отступать еще не нажил. Он полез в накладной карманчик, приметанный им для сохранности к подкладке бушлата, и достал свое сокровище.
- Во! - выпалил владелец солнечного клада.- Поможете продать?
Дутое веко благодетеля дернулось, спина, откинутая к стене, выпрямилась. Через паузу он уже завис над Степкиной рукой.
- Солидно, корешок, солидно! И много у тебя таких цацек?
- Да есть еще.
- Ты же понимаешь, что у меня таких бабок с собой и быть не может. А этот рейс к вам последний, - завпрод судорожно соображал. – Есть один вариант. Мои знакомые летуны должны через месяц-другой до темна проскочить на ваше озеро, рыбы прикупить. Вот я с ними и прилечу к тебе. Захвачу спеца по камушкам. Деньги при нас будут. Сторгуемся. Только ты помалкивай пока. Не наживай себе проблем.
- А сколько этот камень может стоить? - полюбопытствовал Степка. – Интересно, на учебу хватит?
- Хватит, чтобы тебя выучить. Не сомневайся.
Степка заторопился в поселок.
7.
Октябрь еще не грузил полярников загустевшей полуденной тьмой, но солнечный свет уже едва процеживался сквозь прорехи в пелене облаков.
Гладь озера, утомленная летней путиной, передыхала от суматошных лодок, прикрывшись мозаикой тонких сцепленных льдин.
Передыхал и Степка, прислушиваясь к какой-то скорбной тишине и вглядываясь в нависший над озером редкий небесный штиль.
Он пытался угадать звуки винта, стригущего на ходу колкую воздушную взвесь. Но вертолет не появлялся.
«Забыл, наверное, Гусь этот о нашем договоре. А может, оно и к лучшему. Поеду на будущее лето в отпуск к деду и там сговорюсь с надежным покупателем. Свои подскажут. И хорошо. И пусть уже так и будет», - уговаривал себя Степка. Но чутье ему расплывчато подсказывало, что все будет как-то по-другому…
Световая проредь дня становилась все уже и уже. Шансов для посадки вертолета по темноте без освещения прожектором почти не оставалось.
Но Степке все же довелось услышать мерное нарастающее стрекотание. Он наспех накинул тулуп и выскочил на порог избы.
Над пятачком запорошенного «плато», которое возвышалось поодаль от зимовья, тяжело навис вертолет. Кто-то из экипажа, высунувшись из приоткрытой сдвижной двери, рыскал глазами по раскинувшейся внизу целине, пытаясь на взгляд оценить прочность грунта. Но снег, взбаламученный несущим винтом, свел на нет эти потуги. Вертолет стал медленно опускаться, словно заходил на вынужденную посадку.
Завпрод, облаченный в зимний военный камуфляж, выскочил из машины, неловко присев на полусогнутые ноги. Оглядевшись, он увидел на пороге избы Степку, застывшего в ожидании гостей.
Вслед за Степкиным знакомым вышли еще два человека, одетых подобно ему. За плечами последнего был карабин. Вид их показался Степке недружелюбным и слишком закрытым. Один человек остался в кабине вертолета.
- Привет, корешок! Вот прилетел, как обещал. Все с нами, - завпрод ткнул в сторону кейса в руках одного из сопровождавших. - Держи и ты свое слово.
- Пойдем в избу, - отозвался хозяин зимовья.
Гости молча вошли в дом и бегло окинули взглядом его углы и простенки. Степка, нырнув за шторку, принес один самородок и протянул завпроду.
- Так, годится. А где другие? – спросил завпрод.
- А нету больше. Понадеялся еще найти. И не получилось вот. Извините.
- Ты хоть знаешь, падла, с кем шутишь? - завопил завпрод. - Хорошо подумал, что говоришь?
- Нету. Простите дурака. Вы ведь все равно попутно ко мне заглянули. Не накладно для Вас, - Степка, напрягая все свои актерские таланты, был очень убедительным.
- Хорь, залуди ты этому придурку, чтобы память вернулась, - распорядился завпрод.
Человек, которого назвали Хорем, без видимой натуги резким движением уложил Степку на пол. А затем двинул прикладом карабина по голове.
- Так он вообще никогда ничего не вспомнит, - заметил завпрод. – Ищите сами. Полчаса вам на все дела. Шевелитесь. Я вам за что бабло плачу?
Минут через пятнадцать все камни из «гнезда» кучкой лежали на столе. Довольный завпрод уложил самородки в ячейки кейса и отправился к выходу.
- А с этим что делать? - спросил Хорь, кивнув на лежащую плашмя фигуру паренька.
- Да черт с ним, пусть живет, если вообще очухается, - заключил завпрод.
И гости гуськом отправились к вертолету.
Стылый ветер из открытой двери пробежался живительной волной по Степкиному распластанному телу. Он приподнялся, вытирая с лица струйки крови. Ему вдруг стало нестерпимо обидно, что вместе с этими камушками уходят в небытие и его надежды. Собрав последние силы, Степка подполз к порогу, привстал, подтянувшись за дужку двери, и вышел вслед за непрошеными гостями.
Возглавлял шествие завпрод. Он вышагивал впереди и нес в правой руке кейс.
- Мужики, а деньги, - в тщетной надежде выкрикнул Степка.
Группа «десантников» остановилась у подножия «плато». Они оглянулись на оклик, затем двое сопровождающих перевели вопросительный взгляд на старшего.
- Мочи его, - тихо сказал завпрод Хорю и указал в сторону Степки.
Хорь в замешательстве остановился. Снял карабин с плеча, но стрелять не решался.
- Его же разнесет в хлам карабином-то, - отозвался Хорь, пытаясь предотвратить кровопролитие.
- Гуманист хренов! Может, тебе пугач дать? Или ты на нары захотел? - с перекошенным от истерии лицом вопил завпрод. - Что, будешь теперь всю полярную ночь соображать?!
Он бросил кейс у своих ног и выхватил у Хоря карабин.
- Вычти из своей доли треть, - прокричал разъяренный завпрод в строну Хоря и прицелился в Степку.
Обессиленный от раны и краха надежды, Степка сполз в снег и закрыл глаза. Он, словно в бреду, отчетливо увидел озабоченное лицо деда. Старик что-то напряженно говорил своими сухими губами, но звуки его голоса таяли, так и не долетев до Степки. По их шевелению он понял: «Мнучок, хоронись…хоронись… убьют же ироды…»
Степка, готовясь принять смерть, в последний раз приоткрыл глаза, чтобы запомнить жизнь и унести с собой эту память.
В потемневшем небе где-то над речушкой зарождались зеленоватые с бордовыми подпалинами сполохи. Они не бежали по небу, а зависли кольцом короны, венчая конец Степкиной короткой, сдружившейся с мечтой жизни. А на «плато», прямо у вертолета, возвышался двухметровый, будто высеченный изо льда столб, заточенный под конус сверху и расширяющийся у основания.
«Уже и памятник для меня готов», - забываясь тяжелым сном, подумал Степка.
Но столб неожиданно укоротился вдвое, издав свирепый рев победителя. Опустившись со стойки на четыре лапы, медведь вытянул морду и, прерывисто дыша носом, пригнулся для атаки. Затем он мощно оттолкнулся задними лапами от своего пьедестала и обрушился на завпрода.
Зверь ходовой левой лапой, похожей на обитую жестью лопасть весла, в зависшем «парашютном» прыжке, словно невзначай, заломил своей добыче голову. Хруст костей звуком торосящихся льдов разнесся по безмолвной округе. Медведь играючи приподнял жертву и швырнул за громадный, окатанный, как морская галька, валун. Затем развернулся к гостям и пошел на них неторопливым шагом, мимоходом проломив брошенный завпродом кейс.
Гости, оставшиеся без оружия и без главаря, молниеносно ретировались к вертолету. Машина с ревом завибрировала и поспешно поднялась в воздух. Медведь глянул на нее снизу вверх как на приманку. Затем, опустив голову, перевел взгляд в Степкину сторону и принюхался, втягивая кожаные крылья черных ноздрей. Он постоял с минуту и пошел прочь, по-хозяйски размеренно выбрасывая передние лапы, будто выступая под плясовую песню.
Опустившаяся на приозерье темнота не помешала Степке заметить поблескивающее в свете полярного сияния кольцо из нержавейки, которое торчало в небольшой арочке медвежьего уха. А сама медведица, движимая инстинктом выживания, шествовала барыней по своему арктическому поместью.
Со стороны соседского зимовья уже лучилась фара снегохода Джигита, спешащего на выручку.
Февраль 2009 г.
(Сборник рассказов выдвигался на соискание
литературной премии "НОС")