После обхода Главного в коридоре Халаты отводили душу.
– …Представляешь, совсем взбесился Главный! – негодовал один. – Привязался ко мне: «Какое сегодня число, какое число?!» Ну, подумаешь, перепутала я число, не то написала в журнале, так и сразу увольнять человека?!
– Да уж… Знал бы он свое число, черт рогатый! – поддерживал второй.
– Вот-вот! Наверно, жена к его ослиным ушам приладила очередные рога, вот он и бесится. Чему только молодежь научит?
– Беситься! Чему еще?
– Точно! А к Машке прицепился: почему от нее потом несет, как от кобылы?
– Побегал бы с наше по отделениям, еще не так бы взвонял!
– Ну, вообще-то Машке не мешало бы помыться, от нее, действительно, всегда какой-то гадостью несет. Хоть она и льет на себя духи банками, а все равно запашок еще тот!
– Кстати, ты не знаешь, что за духи у нее?
– Да вот не говорит, змея, какие, и где достала! А духи, видать, импортные, может и французские.
– Я слышала, у ее Кольки блат в парфюме. В Гаванском универмаге. У него везде блат. Он, похоже, фарцовщик!
– Да ты что?! Ой, а я Машку змеей обозвала… Надо бы сдружиться с ней.
– Нужна ты ей! У ее Кольки «Жигули», он ей недавно золотые сережки купил за триста шестьдесят рублей, с рубинами. Чтоб такие купить, тебе четыре месяца пахать придется, ни есть, ни пить. А она, видала, какая расфуфыренная ходит! Сапоги у нее австрийские! Крутая стала, зазналась. Ей какой в нас интерес? У тебя, к примеру, есть чего, кроме косы через плечо? Не мечтай, дружить она с тобой не станет.
– Значит, все-таки змеюка она!
– Но что сегодня Главный устроил,а! Сидел бы в своем кабинете, так нет, на вылазку его тянет. Лазутчик! Набежит, наведет шороху, всех на уши поставит, наизнанку вывернет, а самому и горя мало!
– Он одну, с другого отделения, до обморока довел.
– … Как?!
– Она без спросу в туалет пошла. В коридоре наткнулась на Главного с практикантами. Он как гаркнул на нее, так она и рухнула на пол, прямо ему под ноги. Ты ж знаешь, эти беременные такие нервные, ну прямо как…
– Как беременные!
– Ну да…
– Так что, живая та?
– А-то! Он и умереть человеку не даст спокойно! Всем миром тащили ее до палаты. Кажется, обошлось… Тише, никак он возвращается?
– Все, поскакала я, а то опять привяжется, еще премии лишит!
– А меня завтра уволить обещал, представляешь!
– Да куда там, уволит! Держи карман шире! Работать за копейки сам будет? Захочешь уволиться – не уволит. Так, попугает только…
***
– Ваша фамилия «…..»? – неожиданно раздался юношеский голос возле меня.
Перед койкой возник практикант из группы Главного.
– Вам назначен катетер, и главврач велел это сделать мне... – нерешительно сообщил он. – Правда, я ставил катетер только один раз… Если хотите, я позову на помощь медсестру.
– …Не надо, – глухо отозвалась я.
– Я постараюсь аккуратно, – почесав затылок, пообещал практикант. – Это должно быть не больно.
Я равнодушно пожала плечами. Он сказал:
– Повернитесь на спину, я подложу под тело судно.
Тяжелой колодой тело перевалилось с бока на спину. Судно приплыло в койку и втиснулось под меня.
– Теперь присогните ноги… и раздвиньте колени, – распорядился практикант, хлюпая носом от неуверенности.
Рука у него была нетвердая. Ковырялся он в промежности долго, но прилежно, и, в конце концов, ему удалось исполнить предписание Главного.
Во время процедуры я не ощутила ни прикосновений рук юного медика, ни холодных бортов металлического судна, ни самого катетера. Ни страха, ни волнения, ни стыдливости. Тело стало бесчувственным…
– Катетер, действительно, был необходим, – закончив процедуру, деловито заключил юный врач, – очень много мочи скопилось.
Я снова равнодушно пожала плечами.
– Спасибо, – сказал он на прощание.
– …За что?
– Теперь мне поставят зачет, – довольно шмыгнул он носом.
– Угу, – буркнула я и закрыла глаза.
Двери снова распахнулись, вошел очередной доктор – пухленький акушер-гинеколог. Походка его походила на голубиную: при каждом шаге голова Пухленького подавалась вперед.
Мелкими шажками он обошел палату, будто присматривал роженицу, которой осмотр требовался прежде всего.
Я затаилась, притворяясь спящей. Пухленький прошел мимо и осел у койки напротив. Осмотрев соседку, он стал возиться с ней, как с приболевшим дитем: то водички ей подаст, то лоб утрет, то ручку погладит, то доброе словечко шепнет.
Другим роженицам тоже захотелось заботы и внимания: все испытывали дефицит душевного тепла и начали подзывать Пухленького. Тихонечко и робко. Доктор с готовностью откликался, никому не отказывал.
Соседки быстро раскусили сердобольную натуру, осмелели, прибавили громкость и стали зазывать Пухленького наперебой, все настойчивее перетягивая внимание на себя.
Безотказность породила потребительство. Скоро Пухленький сбился с ног, носясь от койки к койке.
Проводив пару созревших рожениц в «родильную», пристроив новеньких в освободившиеся койки, он, наконец, отправился на отдых в коридор.
Я так и не подозвала его к себе.
Чье-либо внимание мне теперь не только не требовалось, но было крайне нежелательно. Хотелось одного – чтобы все обо мне забыли, оставили в покое и дали спокойно умереть. Теперь я допущу к себе только одного-единственного врача – патологоанатома. Но чуть позже…
Смерть – это безразличие к жизни. Мне все стало равно, опостылело. Ковыляющие в «родильную» роженицы больше не выбивали слезы. Серые стены угрюмой палаты не вгоняли в тоску. Табурет с судном не вызывал судорог брезгливости. Страдальческие звуки соседок не травмировали слух. Вопрос о том, как выглядели их бледные, измученные лица в дни свадебных торжеств, потерял интерес к ответу.
Вождь на стене перестал казаться живым и всевидящим. Так, банальный кусок черно-белой бумаги, не пригодной даже к использованию в туалете.
Еще раз глянув на портрет, я повертела головой туда-сюда, но меня не затошнило. Я показала Вождю язык, или он сам вывалился изо рта и бессильно свесился набок…
В палате появилась новенькая – бойкая беременная цыганка с черными, как смоль, глазами, копной взлохмаченных волос и золотым блеском зубов.
В роддомовской униформе она выглядела нелепо, точно негр в наряде эскимоса. Но цыганскую бесцеремонность не усмирил даже казенный халат.
Она не думала укладываться. При настойчивой попытке Халата загнать ее в койку, цыганка на разухабистом русском указала ей дорогу дальнюю и зловеще погрозила кулаком у самого его носа. Халат отпрянул, решив не связываться с эксцентричной иноземкой.
Цыганка шумно носилась по палате, приставая с дурацкими вопросами к роженицам, и даже предложила кому-то погадать по руке.
Подлетела она и к моей койке, спросив на исковерканном русском:
– Где здесь рожают?
– Там, – вяло кивнула я в сторону «родильной».
Она недовольно фыркнула, затарабанив что-то на своем, одной ей понятном языке. Потом кинулась к двери, подпрыгнула и, зацепившись руками за косяк, повисла на нем всем телом. Немного оттянувшись, она не слишком мягко приземлилась, сообщив неизвестно кому:
– Пойду, покурю!
В коридоре она стала скандалить и посылать проклятия на головы Халатов, возникших перед ней препятствием. Цыганка без труда преодолела барьер и отправилась на поиски курилки.
После перекура в палату она не вернулась...
Часы тянулись, но я и вовсе потеряла ощущение времени.
Только по знакомому грохоту пищевой тележки в коридоре, догадалась, что настало время обедать.
Тележкой управляла все та же сиреневощекая буфетчица. Вкатив в палату, она тут же глянула на меня:
– Есть опять не будешь?
Я покачала головой. Буфетчица на миг задержала внимательный взгляд:
– Подожди-ка… сейчас, только обед раздам.
И заголосила обыкновенное:
– Девочки, кушать, миленьки!
Проворно накрыв соседние прикоечные табуреты тарелками с похлебкой и стаканами с компотом, она подкатила ко мне:
– Что это ты, девонька, бледная как смерть? Плохо чувствуешь себя?
– …Вообще не чувствую, – шепнула я.
– Как это? – изумилась она. – Что ж такое? Отчего до сих пор не родишь?
– …Не хочу, – еще тише молвила я.
– Как это? – и вовсе оторопела она.
– Так… ребеночек замер. И я тоже… ничего не чувствую. Ничего не болит… схватки прекратились… я умираю.
– Ты что, девонька! – переполошилась она. – Если так плохо, почему не зовешь на помочь?!
– Не хочу… Не хочу, чтоб мне помогали умирать…
В один миг буфетчица бросила тележку и кинулась к дверям:
– Постой, я сейчас медсестру крикну!
Я успела хрипло кинуть ей:
– Стойте!
Буфетчица в нерешительности остановилась. Сиреневатое лицо ее побурело.
– Не надо, не зовите никого! – не узнавала я свой голос. – Лучше… подойдите… посидите со мной. Поговорите, как тогда…
Она вернулась и, робея, присела на койку.
У меня не было сил сдержать слезу.
– Пожалейте меня, – хныкнув, невнятно промямлила я.
– Что, миленька? – переспросила буфетчица, осторожно коснувшись моей руки.
– По-жа-лей-те, – как можно четче повторила я просьбу.
– Да что ж такое с тобой стряслось?!
– Понимаете, – хлюпнула я носом, – я передумала рожать. Передумала… потому, что нельзя выпустить ребеночка в этот… нездоровый мир. Мне страшно за него. Я хочу защитить его. Он останется во мне.
– Да ты что, девонька?! – отпрянула она, в ужасе прикрывая рот рукой. – Убить, что ли, задумала дите свое?!
– Не убить, а защитить... только во мне ему будет безопасно.
Буфетчица хватилась за голову, не зная, как поступить. Снова вскочила, бросилась было в коридор, но одумалась, вернулась, присела.
Вцепившись в мои руки, она с жаром заговорила:
– Доченька, миленька, послушай, что тебе скажет старая тетка! Брось дурить! Пойми, не защитить ты дите свое надумала, наоборот! Убийство это! Слышишь?!
– Да вы что?..
– Да что слышала! Дите свое ты, конечно, должна защищать, какая же ты мать иначе?.. Но сперва роди! Иначе, кого защищать будешь, если ребеночек помрет, и кто защитит его, случись что с тобой?
Заплаканными глазами я впилась в буфетчицу.
– Какие у тебя руки холодные! – поморщилась она. – Дай-ка, разотру тебе ладошки, кровушку разогрею.
Она принялась разминать мои руки – так сильно, что я застонала:
– Ой… больно!
– Вот и хорошо, что больно! – отозвалась она. – Если боль чувствуешь, значит не так все плохо!.. Смотри-ка, щечки аж порозовели!
– Правда? – усомнилась я.
– Правда, доченька, не стану обманывать…
И вдруг она, смахнув слезу со своей щеки, кинулась мне на грудь. Наглаживая мои волосы, лицо, она что-то пылко зашептала у самого моего уха. Так пылко, что шепот этот оглушил меня.
Слов разобрать было невозможно. Но когда ее рука перекрестила мне грудь, я догадалась, что она творила надо мной молитву.
– Аминь, аминь, аминь! – с чувством повторяла она, утирая слезы теперь уже нам обеим.
И так хорошо мне стало от этого малопонятного «аминь», будто душа моя вывернулась наизнанку, и из нее вылился роддомовский яд, пропитавший нутро еще с «приемного».
Необъяснимый импульс ворвался внутрь, жаром пробежался по телу, согревая все клеточки. И неожиданно… я почувствовала шевеление внутри. Мой малыш будто очнулся и подал сигнал. Я ощутила его так живо, что сомнений не оставалось – мы оживали!
Что-то вынудило меня с силой вцепиться в руку женщины, удивительным образом вдохнувшей в омертвелое тело жизнь. Я ухватилась за нее, точно утопающий, и взбудоражено зашептала:
– Спасибо, спасибо, спасибо!
– Спаси, Бог! Спаси, Бог! Спаси тебя, Бог, доченька! – горячо подхватила она, не переставая крестить меня и креститься.
На миг мы обе замерли, не сводя друг с друга глаз.
– Ну, как ты, доченька? – дрожащим голосом спросила она.
–…Лучше. Кажется, я снова чувствую малыша, он зашевелился!
– Слава Богу! Ты поняла, доченька? – трепетно коснулась она моей руки.
– Да… Сначала надо родить, потом защищать…
– Вот и умница, – с облегчением вздохнула она. – Послушай, что еще скажу тебе. Не знаю, что тебя так подкосило, но не стоит близко принимать все к сердцу! Соберись-ка с духом и думай только о ребенке. По сторонам не глазей зазря. И так ясно, что мало хорошего здесь увидишь. Но думай о дите! Только о нем! И слушай организм свой. Рожай сама, как кошка!
– ...Кошка? – размазала я слезы по щекам. – Причем тут кошка?
– А ты не видела, как кошка рожает?
– Нет… не приходилось. А что там особенного?
– Ничего особенного. Только рожает она сосредоточенно! Не отвлекается ни на что, ни на кого, а как бы слушает нутро свое, к котятам прислушивается. Они ей и подсказку дают, когда дышать, когда тужиться. Так и ты слушай себя, сосредоточься! Не жди, что кто-то тебе сильно поможет… Сейчас вот эта смена закончится, придут другие врачи. Может тебе повезет, и доктор попадется хороший, пособит немножко. Ты, главное, надежду не теряй! А я помолюсь за тебя… Уж больно ты на мою дочку Любушку похожа будешь… Так как, дурь из головы выкинешь?
– Да.
– Смотри, не обманешь?.. А то, может, докторов все ж позову?
– Нет, только не докторов! Халатов тоже не надо. Вы помогли лучше…
–…Хорошо, доченька. Пойду я тогда? Нельзя дольше оставаться.
– Главный заругает? – догадалась я.
– Главный-то? – хитро сощурилась она. – Да он не самый главный-то! Есть на свете и поглавней его, – многозначительно воздела она палец к небу. – Так пойду я?
– Конечно, идите. И… спасибо вам. Я бы тоже за вас помолилась, но неверующая. Не умею, уж простите.
– Бог с тобой, доченька!
Она покатила тележку к выходу. У дверей обернулась, кивнула головой, мол, как дела? Я тихонько помахала ей рукой на прощание.
Жаль, что больше я никогда ее не увижу…
Продолжение: http://www.proza.ru/2010/05/25/605