Из пережитого
Помоги мне, Господи, забыть те тёмно-ранние, суровые сибирские утра, когда я, пятилетка, в одной маечке с чужого плеча стояла на подоконнике, часами ожидая возницу.
Увидев лошадку в санях, я впрыгивала в какую-то обувку и в этой маечке пулей мчалась встречать розвальни, доверху загруженные жёлто-манящим овощем, чтобы выхватить из них, (или подобрать выпавшую) большую, мёрзлую брюкву. Как можно бОльшую!
А там таких, как я, желающих ребятишек, набиралось с десяток, а то и больше. Кто постарше мог и отобрать...
И не дай Бог, увидит возница, то так хлестанет кнутом с гайкой на конце - мало не покажется.
Борьба была нешуточной.
Мать, брат и сестра, ничего не поев, ни свет ни заря ушли в телятник. Вернуться запоздно грязными, голодными и уставшими. Кто же им водицы согреет, да с ковшика польёт на их замозоленные руки? Кто их накормит распаренной брюквой? Конечно же я!
И я, словно хищник какой, хоронюсь за углом, дрожа от холода, чтоб неожиданно выскочить за проехавшими санями и схватить добычу. Жду. У меня преимущество перед всеми - я впереди всех!
А мороз под Иркутской тайгою трещит себе, разгуливая по деревьям. Ему-то хоть бы хны, он еще и серебристым инеем ёлки - сосёнки украсил, словно к балу какому приготовился.
Да и сама зима бессердечная с ним в холодном сговоре - ишь, сколь сугробов намела! Ишь, как дороги-то они во льды спеленали, - одни корявые кочки на ней наморожены. А того не понимают, жестокие, что по ним прыгать-то несподручно и скользко.
Правда, кочки-кучки-то по дорогам порастеряли лошадки. Дед морозище из них парок быстренько выдавил, зажелезнил до хоккейной шайбы, а следом другая лошадка кучки-шарики в снега насмерть вонзила, полозьями придавила, славно посмеялась над будущими пешеходами и возницами: прыгайте, мол, и зиме радуйтесь. Летом-то, мол, вам такой благодати не видать...
Да уж, благодать, нечего сказать: скользи враскаряк, готовый в любой момент чебурахнуться, в кровь разбившись...
Но мы, голытьба, с добычей и с рёвом от боли и холода рискованно несёмся по кочкастой дороге и просто ввинчиваемся в чужие избы, где квартируем. Бывает, что и падаем - не без того. Поднимаемся на четвереньки и скользим далее - разве это нам преграда? Лишь бы брюкву не проворонить, остальное ерунда!
А брюква не только тяжёлая, она ещё и выскальзывает из детских ручонок, ибо эти ручонки заледенели тоже. Пинаешь её ногами и катишь до дома, и боишься – а ну, как отберут возница или голодные пацаны?
По нашим временам за такой подвиг положена награда, а тогда награда была – хотя бы мёрзлую как-нибудь грызнуть, чтобы унять этот мерзкий голод, терзавший тело и душу.
Но от стужи зашлись руки и ноги, попка и всё тело. Я прыгаю на пороге, согреваясь, волком вою и от колющей боли и от нагайки – след от тех расправ остался на животе до сих пор...
И ещё одна беда тогда меня настигла – жестокие чирьи по всему телу. То ли от нехватки витаминов, то ли от простуд, а может, от тех ежедневных процедур в охоте за брюквой на морозе, но они мучили меня всю зиму. (Мать прикладывала к ним горячие луковки. Когда они остынут, я их сладенькие, мыла и съедала).
Однако, эта боль была мелочью по сравнению с тем, если не достанется брюква. Вот если провороню её, то целый день тихо ною от голода.
Но это бывало редко. Это случалось, когда эта золотушная соседка Варька, зараза, выскакивала из укрытия мне наперерез и нагло отбирала мою добычу. Куда мне с нею совладать, если ей уже все семь стукнуло и она по осени уже в школу собиралась?..
А то, бывало, десятилеток Вовка Воробей подножку подставит. Я чебурахнусь на кочки, носом в снег обочины воткнусь, брюква от меня как лыжа впереди заскользит, а Воробью останется лишь допинать её до своего крыльца.
Встаю кое-как, реву, ору:"Отдай, гад! Это моя "кукла!" (так мы называли брюкву). А он на миг обернётся:"Не надо было зевать, ворона!" и дальше пинает.
Ладно, если Ванька это увидит, да отобьёт у Вовки предмет спора. Тогда я Воробья к себе приглашаю - жалко же! У него тоже батька на фронте сгинул, а дома сестрёнка и бабушка парализованная.
Притом, я же видела, что старшие пацаны две небольшие брюквы у него отобрали.
Так он с тесаком к нам приходил - откромсает от мороженной "куклы" хороший ломоть, погрызет у нас немного, остальное домой несёт. Буркнет "спасибо", нахмурится, сопли о рукав ватника размажет.
Потом на пороге малость посидит, носом шмыгая. Скажет: "Ты к нам-то приходи, Надейка ждать будет". И пошёл. Я знала, что ему ещё в лес за сушняком идти надо и воду таскать для хозяйкиной коровы.
Если Ванька его по дороге встретит, то отбуздает по сопатке, чтоб малых не забижал. А я за Воробья всегда заступалась, хоть он и обижал меня когда. Потому что единственная моя подружка была его сестра. Мне вот моя сестра хоть из тряпок куклу сшила, а у Надейки ни сестры, ни куклы никакой не было.
Так вот, если я останусь ни с чем, тогда приходилось воровать картошку – хозяйка квартиры варила мелочь для скота в огромном чугуне. Услежу, когда та на минутку отвернётся от печки, цапну из кипятка горстку мелких, как бобы, картофелек и, обжигаясь, юркаю в комнату. Стыдно, конечно, но дую в ладошки на спасительную горячую мелочь.
Вот, слава Богу, и наелась! А что руки и пупок обожгла, это перевою… Это ничего. Вот скоро косматая зима кончит кусаться морозами, а уж весною мы заживём тайгою!
... Вот всё это никак не забывается. Простите меня, люди, за эту жестокую память...
Иллюстрация из Интернет.