Сегодня воскресенье. Хорошо, что не надо будить Павла и отправлять его в школу. Это мучительный для нас обоих процесс, который обычно заканчивается скандалом. Ну не хочет человек вставать, хоть ты его режь!
Завтракая, я включила телевизор, и не поверила своим глазам: нынешнее половодье в городе Задольске, из которого мы уехали год назад, по силе было объявлено стихийным бедствием. В кадрах проплывали разрушенные дома, предметы домашнего быта, люди в лодках. Были даже жертвы.
Получается, что Провидение спасло нас от возможной катастрофы. Благодарю, Господи!
Именно в поселке Тополином, который был сейчас на экране (скорее то, что от него осталось), мы с Пашкой прожили три года, пока не сбежали оттуда в наш красивый и просторный дом в ста километрах от города.
На меня нахлынули воспоминания об этом периоде жизни, который я пыталась забыть как страшный сон.
Только одного человека я вспоминаю с теплым чувством, даже нежностью.
Если бы не она, баба Глаша, я бы тогда просто сошла с ума.
...Каждое утро, вслед за возмущённым возгласом, в коридоре нашей коммунальной секции слышались семеняще-шаркающие шаги бабушки Глаши, а потом в дверном проёме общей кухни возникала и её забавная фигура.
Ростом бабуля была метр сорок шесть, и этот недостаток она постаралась компенсировать в ширину, с помощью своего прекрасного аппетита. У неё была круглая, лишенная шеи, голова, без предупреждения переходящая в плечи и сутулую спину. Талию искать было бесполезно, а одна единственная молочная железа из-за её огромного размера делала бабу Глашу кособокой. Старушка перенесла операцию по поводу рака молочной железы, но нисколько по этому поводу не комплексовала, а напротив, с тайной гордостью рассказывала, как и что ей пришлось выстрадать в больнице.
Отвисшие бабушкины брыльца возмущённо тряслись, плутоватые глазки гневно сверкали, а на кончике её крупнопористого носа скорбно висела коричневая капля. Ноздри, как всегда, были припудрены табачной пыльцой. Незадолго до своего появления на кухне, бабушка раз пять-шесть оглушительно чихнула от солидной понюшки "табачка", как она его ласково называла. Старушка спешила к раковине, чтобы смачно и обильно высморкаться. Этот ритуал с утра до вечера она проделывала бессчётное количество раз. Кроме того, она постоянно полоскала и отжимала всевозможные тряпочки сомнительной чистоты, которые принимали в себя выделения из бездонных недр бабушкиного носа после понюшек.
Я обычно готовила на кухне завтрак. При появлении бабы Глаши у меня невольно закатывались глаза, и сквозь зубы вырывался тихий стон:
- Гос-споди-и!
Больше тысячи раз я уже наблюдала эти утренние бабусины процедуры, слышала это трубное сморкание в единственную старую раковину, где все жильцы и умывались, и мыли посуду, и споласкивали ночные горшки.
Возмущение бабы Глаши относилось к капризному Жорику, её мужу, который вечно был недоволен её стряпнёй, как бы жена ни старалась ему угодить.
- Опять не угодила соколу-то ясному! - гневно ворчала старушка и основательно усаживалась на старенький, обшарпанный стул сталинских времён, раз пятнадцать перекрашенный половой краской за свою долгую жизнь. Стул сначала привычно, по- старчески, скрипел под солидным бабусиным весом, но потом смиренно замолкал. Баба Глаша клала на край стола щепотку табачка и готовилась к очередному ритуалу, - изложению бессчисленных историй, случившихся в её жизни, начиная с раннего детства и кончая сегодняшним утром.
Своего старика бабуся называла исключительно тремя эпитетами: "Жорик", "сокол ясный" и "говно сраное", - в зависимости от степени его виновности на текущий момент.
Вообще-то баба Глаша не была грубой. Она не ругалась матом, как практически все жители посёлка Тополиный, не исключая и старух. Это была исключительно добрая, глуповатая и хитренькая одновременно, наивная, доверчивая и бесчеловечно общительная старушенция. Она так надоедала соседкам своими однообразными историями, что порой приходилось просто сбегать с кухни и чистить картошку в своей комнате. При этом, в разгар очередной истории, которую она намеревалась пересказать в тысячный раз, очнувшись от повествовательного транса, баба Глаша вдруг обнаруживала исчезновение жертвы. Она ещё какое-то время ждала, но поняв, что от неё сбежали, сокрушенно удалялась к Жорику. Улизнувшая соседка тихонько пробиралась обратно на кухню, чтобы жарить свою картошку. Но и баба Глаша была не промах. Выждав некоторое время, необходимое для усыпления бдительности жертвы, она вновь торжествующе появлялась на кухне, усаживалась, снова растревожив стул, и продолжала свою историю точно с того места, с которого прервалась.
В первое время я пыталась было сопротивляться, говоря:
- Да-да, вы это уже рассказывали, - но бабуся, как седобородая сивилла, находящаяся в исступлённом трансе, ничего не отвечала и продолжала своё повествование.
- Это бесполезно, - однажды увидев мои попытки, сказала соседка Наташа, показав на голову и покрутив пальцем у виска, - склероз.
Закончив одну историю и вдохнув свой марафет, баба Глаша громко и горестно вздыхала:
- Ох-хо-хо... Да-а-а!
Глядя в одну точку куда-то в пространство своего прошлого, она вытаскивала из своего списка очередное воспоминание.
Бабушкины истории не отличались особой замысловатостью. Большинство их были про пьянство и измены Жорика, который, надо отдать ему должное, первые восемь лет супружеской жизни был примерным семьянином.
- Даже в уборную за ручку вместе ходили, не могли друг без дружки, - расстроганно вспоминала баба Глаша.
Позднее Жорика совратила одна "старуха", как именовала её рассказчица, и тогда ещё молодой муж Глафиры (ныне бабы Глаши), ударился во все тяжкие. Бабуся, клацая вставной челюстью от возмущения, которое за столько лет так и не улеглось, уверяла, что эта "старуха", обманом заманившая чужого мужа в свою постель, опоила его своими...месячными, подмешав их к бормотухе, и тем самым приворожила Жору к себе. С тех проклятых пор заблудший муж загулял, запил, и жизнь примерной семьи превратилась в кромешный ад. С доски почета Жорик скатился до пяти увольнений с работы; из лучшего пилоточа ДОК-а опустился до жалкого сторожа проходной.
Всё кончилось тем, что Жору столкнули с какой-то лестницы, или он сам упал в пьяном угаре, и сломал себе бедро. Верная его жена, несмотря на предательство мужа всю жизнь безумно его любившая, оставила свою работу мастера по пошиву обуви, где была передовиком производства, и стала ухаживать за беспомощным Жориком, хотя до пенсии ей оставалось меньше года. Однако, неблагодарный муж и тут отличился, наотрез отказавшись отдавать жене деньги за свой больничный лист.
После выписки из больницы, Жора уже не мог ходить, так как вторая его нога тоже заболела, - случилась закупорка сосудов; пальцы на стопе почернели, и ногу отрезали до середины бедра.
Таким вот образом баба Глаша заполучила мужа обратно в своё вечное распоряжение, содержание и уход за ним, неходячим, только ползающим по комнате "на пятой точке".
- Доброди-и-л, дошля-ялся, дотаска-а-лся! - часто торжествовала бабушка на кухне. Однако, Жорику она подобных слов не говорила. Дед и не подозревал, что соседкам известны все его похождения. Да что там похождения! Мы знали о Жорике абсолютно всё: начиная от того, как он вёл себя утром, очнувшись от сна, и кончая тем, с каким результатом он посидел на горшке, в самых мельчайших и интимных подробностях. Если бы деду стало всё это известно, то его не замедлил бы хватить кондратий ранее положенного Богом срока. Но, к своему счастью, дед Жора о бабушкиных кухонных откровениях даже не подозревал и поэтому спал относительно спокойно, когда не болел фантом ампутированной ноги.
Впрочем, и баба Глаша кое что не знала о своем Жорике. Она и не предполагала, что даже сейчас, в своём приземлённом положении, он продолжает посматривать на женщин далеко не целомудренным взглядом. Выползая ежедневно на порог своей комнаты "погулять," он, горько и тяжко вздыхая, горящим и пристальным взглядом следил за плавными, женственными движениями пышнотелой Натальи, хлопотавшей по хозяйству, пока та не стала замечать его раздевающие взгляды. Однажды подвыпивший дед изловчился и погладил проходившую мимо Наталью по голой упругой ноге, сказав:
- Эх, красивая ты женщина, вернуть бы мне молодость...
После этого Наташа стала избегать Жорика и не выходила в коридор, когда тот выползал "прошвырнуться." Дед Жора, не видя предмета своих воздыханий, вовсе перестал выходить, заладил всё чаще говорить о смерти и назначил себе помереть нынешней весной, на семьдесят девятом году жизни.
* * *
ДОК - территория деревообрабатывающего комбината, часть рабочего поселка с красивым названием Тополиный.
Поселок был известен всему городу своей дурной славой. Здесь жили отбросы общества. Здесь было самое убогое и дешевое жильё, - разваливающиеся, гниющие дома со множеством мини-свалок в местах мусорных контейнеров, которые никогда не увозились. Здесь была зона паводка, который часто затоплял первые этажи бараков.
Баба Глаша, жившая на ДОК-е с юных лет, рассказывала, что эти дома барачного типа, в которых жило население Тополиного, когда-то были новыми, красивыми, пахли свежими досками, содержались в чистоте; во дворах прибирались; мусора нигде не было.
Старушка с упоением рассказывала, как весело они жили в молодости в этих домах-коммуналках: дружно ставили "брагульку", дружно её выпивали, ещё недозревшую (так как очень не терпелось), плясали топотуху, пели матерные частушки, "ухожорились", дрались, мирились, снова шли на работу после выходных, ещё полупьяные; опохмелялись кто чем мог, доживали до новых выходных, - и всё повторялось снова.
Так проходили незаметные десятилетия. Молодость становилась зрелостью, зрелость - старостью, потом приходила костлявая с косой. Правда, чаще всего она приходила не в старости, а гораздо раньше.
Подавляющее большинство бабушкиных подружек и знакомых, по большей части запились или отравились, выпив по ошибке какую-нибудь гадость вместо водки, или докатились до бомжевания и рылись в мусорных баках.
Бабу Глашу Бог миловал, так как она знала меру, и, хоть мера эта была приличная, всё же бабуля худо-бедно, но дожила до семидесятипяти лет, ходила своими ногами, да и хозяйство своё скромное вела сама.
В списке бабушкиных воспоминаний не было ни одной трезвой истории. Она любила смаковать страшные и мерзкие подробности чьей-либо смерти, от которых я, порой, при моем воображении, содрогалась. Как ни силюсь, не могу припомнить ни одной светлой и радостной истории из рассказов бабы Глаши. Летом в открытые окна неслись подобные же истории из компаний греющихся на солнце старух, сидящих на крыльце и перемалывающих языками всё, что придёт на ум. Фильмы ужасов не всегда могли соперничать с историей смерти какой-нибудь спившейся товарки или знакомого мужика, обнаруженного в подвале со следами насильственной смерти.
Но все же были две истории, которые вызывали во мне чувство уважения и что-то живое тревожили в моей душе, подкатывая комок к горлу.
Первая история была о том, как в войну Глаша и её младший брат осиротели.
Её мать и самый младший, двухгодовалый братишка, в одночасье умерли от дизентерии.
- Сегодня их увезли в районную больницу, а назавтра прихожу навестить, принесла им свой кусочек хлеба; сама голодная, мочи нет, есть охота. А мне врач говорит, что они оба умерли. Помню, как в глазах потемнело и ножки подкосились. Да-а-а... Лекарств не было, лечить было нечем. Война-а.
Определили глашиного брата в детский дом, а сама Глаша считалась уже почти взрослой, и осталась совсем одна. Так больше никогда и не встретились брат с сестрой.
Голодная Глаша, кожа да кости, при своем малом росте выглядела в тринадцать восьмилетней. Превозмогая свою застенчивость, пришла она на завод, где делали оружие для фронта, и тихим голоском попросила устроить её на работу. Начальница пожалела кроху-сироту. Ей выдали кирзовые сапоги и спецовку, из которой её не было видно, подставили к станку ящик, на него поставили Глашу. И стала Глафира работать наравне со взрослыми в три смены, так как стыдно ей было задаром хлеб свой есть. Силы оставались только добрести до каморки на заводе и лечь на топчан к печке.
- Не дай Бог кому этакий голод испытать. Я вот сейчас ни крошки хлеба не могу выкинуть, даже сухарь заплесневелый. Думаю, вот бы этот сухарь мне тогда, в войну-то...
Вторая история была мистическая, но трогательная.
Глафира, в ту страшную пору, когда Жорик начал вести разгульную жизнь, шла однажды по железнодорожным путям с работы домой, и так углубилась в свои тяжкие переживания, что не слышала и не видела паровоз, который был уже в нескольких метрах от неё. Еще мгновение, и двое её детей остались бы сиротами. Машинист орал так, что мертвый бы услышал, но Глафира не реагировала, так как пережевывала свои горькие обиды. Вдруг она услышала чей-то тихий и ласковый голос, который был очень похож на голос её давно умершей мамы. Этот голос отчетливо позвал её: "Глашенька". Женщина вышла из задумчивого транса, увидела паровоз с орущим машинистом и успела отпрыгнуть в сторону. Оглянувшись, она так никого и не увидела, как ни вертела головой.
- Видно ангел-хранитель это был мой, не иначе, - каждый раз заключала свой рассказ разомлевшая от табачка баба Глаша .
* * *
Всё население ДОК-а, начиная с младенцев и кончая стариками, лежащими на смертном одре, говорили на особом аборигентском языке, доковской фене, в которой слова, допускаемые цензурой к печати, встречались, примерно, один к десяти, по отношению к непечатным. Матерные слова нанизывались на нормальные в таком количестве, что короткая фраза типа "я пошла в баню", становилась довольно длинной и цветистой.
Особо отличалась в "искусстве" матерщины Нюрка, крепкая шестидесятипятилетняя старуха, с уверенной поступью, в сильных плюсовых очках, из-за которых яростно горели неестественно большие глаза. Она говорила так громко, словно родилась и выросла возле артиллерийского орудия, и все потуги иерихонской трубы переплюнуть Нюрку были бы напрасными. Эта женщина говорила предельно громко независимо от того, на каком расстоянии от неё находился собеседник, - за квартал, или касался лбом её щеки. Любой уголовник мог отдыхать, когда Нюрка материлась. Такой виртуозности в данном способе выражения своих мыслей достичь способен далеко не каждый из смертных.
Эта достойная женщина была исключительно работящей и неутомимой, но раз в несколько месяцев у неё случались запои. Тогда она в жутком виде, еле живая, приползала к бабе Глаше, которая по доброте душевной её отхаживала, готовила ей бульон и возвращала к жизни. Это была давно установившаяся традиция, уходящая своими корнями в послевоенную юность.
Я поначалу удивлялась тому, что может быть общего у доброй, ласковой, незлобивой бабы Глаши с жадной, грубой, злобной, неистовой Нюркой, вечно с кем-нибудь ссорящейся. Потом поняла, что бабушка просто принимала людей такими, какие они есть. Такой уж она человек.
Я считала, что её доброта была развращающей. Например, она давала взаймы деньги всем пьяницам в округе, тем самым способствуя ещё большему их скатыванию в пропасть порока. Вся доковская пьянь и рвань, - мерзкая, грязная, смердящая выхлопом от суррогатов, не знакомая с моющими средствами, тащила к бабе Глаше всё, что им удавалось своровать, надыбать, стянуть, свистнуть, - в надежде, что в обмен они получат деньги на покупку "Грёз", - стеклоочистителя на спирте, очень популярного у пьющей братии. Эта незамысловатая радость отверженных обществом людей продавалась в киоске, стилизованном под магазинчик бытовой химии. Причем, круглосуточно. Я долго не понимала, почему мыло и стиральный порошок нужно продавать ночью, пока соседи не объяснили, чем именно там торгуют. Самое страшное то, что подобных торговых точек по России миллионы, целая сеть опутала страну, включая самые глухие её уголки. Никакая война не сравнится с национальными потерями, наносимыми этими невзрачными киосками "Бытовой химии". Подозреваю, что и доходы владельцев этого бизнеса не страдают от недостатка нулей после единицы.
Бабуся никому не отказывала в денежных ссудах, пока я не объявила настоящую войну этому явлению.
Впервые я повысила голос на бабу Глашу, которая на кухне выслушивала враньё огромного наглого детины, выпрашивающего у неё деньги. Он рассказывал слезливую историю о больной маме, которой надо срочно купить лекарство, чтобы она еще хоть немного пожила. При этом его трясло крупной дрожью от жестокого похмелья. Доверчивая бабуся всегда верила людям на слово и именно этим прославилась в округе. Каждый проходимец мог прийти к ней, наврать с три короба и получить необходимую сумму на покупку "Грёз".
Моё ретивое так взыграло, что я вооружилась палкой и выгнала к чертовой матери этого пропойцу, который вызывал во мне чувство омерзения почти до обморочного состояния. Бомж от неожиданной атаки так растерялся, что пулей выскочил вон. Однако, на следующий же день снова звонил в дверь. Так просто кормушками здесь не разбрасываются.
Баба Глаша перепугалась, засуетилась, завсплескивала короткопалыми ручками, бестолково заметалась по кухне, а я в гневе скрылась в своей комнате и два дня избегала встречь с провинившейся бабусей. Она часто семенила по коридору, горестно вздыхая, прислушивалась к шевелению за дверями моей комнаты и что-то покаянно бормотала. Баба Глаша чувствовала свою вину, часто раскаивалась в своей неспособности отказать просителям, но и удержаться от приобретения почти дармовых, ворованных с поля овощей, или каких-то вещей, не секрет откуда взявшихся у алкашей, она не могла. Это была болезнь, пристрастие, наркотик, - такой же, как её "табачок". Всё это шло из её обездоленного детства.
В коридоре, в "углу бабы Глаши", за понурой, от времени загадочного цвета занавеской, были нагромождены кучи всякой "нужной в хозяйстве" рухляди, медленно разрушающейся под гнётом десятилетий. Всё это богатство баба Глаша ревностно защищала от посягательств своей дочери Вали, часто навещавшей стариков.
- Вот помру, тогда делайте, что хотите, а пока я тут хозяйка! - ворчала бабуся. Часто после дочериного ухода Баба Глаша жаловалась мне:
- Все тряпки у меня выбросила,нечем со стола стереть, - но тут же с чувством начинала нахваливать дочь: какая она у неё чистоплотная да работящая, - вся в мать. Однако, стоило Вале поступить вопреки маминым понятиям о чем-либо, - дочь тут же становилась точной копией своего отца, - такая же вредная да гордая, как Жорик.
Кроме Вали, у стариков ещё был сын Володя, имевший двух сыновей, дочь, жену и тещу. Он работал, как проклятый, чтобы прокормить своё семейство.
Баба Глаша очень гордилась своими детьми. У стариков отмечались все семейные праздники и вообще все праздники. А была их тьма-тьмущая, и проходили они всегда по одному и тому же сценарию.
Все чада и домочадцы собирались, пили, ели, галдели громкими пьяными голосами, не в лад пели застольные песни, слов которых до конца никто не знал. Валин муж Николай, неоднократно безуспешно закодированный алкоголик, прокуривал всю кухню, а потом неизменно засыпал в какой-нибудь тарелке, - классика пьяного русского застолья. Все по-доброму над ним смеялись. Вечно усталый Володя быстро выпивал свою дозу и засыпал на знакомой с детства материной кровати. Дед со снохой и дочерью, с пьяным красноречием перебивая друг друга, доказывали каждый свою правоту о чем-то, чего уже никто не мог вспомнить. Жорик, если перебирал лишку, начинал всех поносить, кричал, что ему никто не нужен, и чтобы все немедленно убирались вон. Валя тяжко и горько рыдала, клялась, что ноги её здесь больше не будет. Володя, не обидевший в жизни ни одной мухи, однажды так расхрабрился от выпитого, что даже ударил старика-отца кулаком по голове.
Шум достигал апогея, я сходила с ума от этой какафонии, пыталась закрыть уши подушками, заткнуть пальцами, прикрыть ладонями, затампонировать ватой, - всё напрасно.
Это была коммуналка.
Наконец, все, качаясь, одевались, и неверным шагом шли на автобусную остановку. Баба Глаша оставалась с горой грязной посуды и невменяемым дедом, разнузданно орущим "Запрягайте, хлопцы, коней".
Старушка, будучи сама изрядно навеселе, страстно желала подловить соседок, чтобы рассказать им в деталях, как прошел праздник. Она долго шаркала туда-сюда мимо дверей и возбужденно- астматически дышала. Вот тут соседкам надо было держать ухо востро и ни в коем случае не сталкиваться с бабусей, отвязаться от которой было уже практически невозможно.
Однажды я по неопытности позволила затащить себя в бабушкину комнату, подверглась угощению остатками с праздничного стола, и под чудовищным бабкиным напором выпила две рюмки какой-то мерзкой жидкости. Эта боязнь обидеть старушку отказом привела к тому, что на следующий день, после ужасной ночи, у меня проявились все признаки отравления. Сутки я провалялась в комнате без сил. Баба Глаша, сама будучи как огурчик, была непрятно шокирована моей реакцией на её угощение.
Зато в дальнейшем я могла уже быть спокойна: в гости меня больше не зазывали. Я подозревала, что бабушка стала считать меня инопланетянкой, так как я стала единственным непьющим человеком в её судьбе.
* * *
Таков был вечно пьяный ДОК.
Запах тлена, разложения человеческих тел и душ, витал всюду.
"Для этого ли ты создал человека, Господи?" - с тоской не переставала думать я.
Тяжело, ох как тяжело было жить мне в этом гиблом месте. Душа моя не переставала тосковать и рваться оттуда.
"Господи, сжалься надо мной, пересели меня в чистое место!"
Каждый день просыпалась я с этой мыслью и отчаянно пыталась не поддаваться депрессии, слушая дикие вопли, мат и грохот снизу. Там, на первом этаже, прямо под моей комнатой, был настоящий адский притон...
* * *
Дед, как и обещал, умер весной, в конце марта. За неделю до смерти он перестал есть, потом и пить. Душа его маялась сутки, пока, наконец, не покинула бренное тело.
Поминки мало чем отличались от обычных застолий семейства; песен, правда, не пели.
Баба Глаша особо не горевала, а мне казалось, что она даже почувствовала облегчение после ухода мужа. По прошествии сорокового дня она развернула бурную деятельность. В комнате был сделан ремонт, и все следы пребывания Жорика канули в Лету.
Моя мечта выбраться из коммуналки была настолько императивной, что я не могла спать и есть; я всё время искала способ распрощаться с этим местом навсегда. Больше всего мне хотелось жить в своем собственном доме, без соседей, их криков, их вмешательства в мою жизнь. Я в мыслях рисовала свой дом, ходила по воображаемым комнатам. Я купила красочный журнал и часами не могла оторваться от созерцания уютных, элегантных особнячков, рассматривая интерьеры комнат. На стенах я повесила коллажи на тему своей мечты и мысленно владела своим домом.
Однажды я просматривала газету "Из рук в руки" и обратила внимание, как сильно подскочили цены на недвижимость в городе, и, напротив, упали на жилье в сельской местности. Я не поверила своим глазам: продав мою комнату в коммуналке, я могла купить просторный дом километров за сто от города. Моё сердце радостно забилось, я начала бегать по комнате, совершая броуновское движение, и долго не могла успокоиться.
А дальше события развивались так стремительно, что буквально через четыре месяца мы с Павлом вселились в наш собственный большой шлакоблочный дом, расположенный в красивейшем месте, и дышали свежим воздухом в ста километрах от городского смока.
Я уже забыла о "коммунальном" периоде своей жизни, но баба Глаша сумела-таки пробраться в мою долгосрочную память. Я время от времени вспоминаю о ней с добрым чувством.
Помнится, дочь Валя не могла уговорить мать переехать из коммуналки в город, в её трехкомнатную квартиру. Как ни странно, я понимала бабу Глашу. Ведь это для меня Тополиный был гиблым местом, а старушке всё вокруг напоминало о молодости, и как бы ни была тяжела эта жизнь, - для бабы Глаши это была её жизнь. Там, в коммуналке, случилось всё,- и хорошее, и не очень,- о чем сейчас она может вспоминать и проживать заново. Сквозь дымку прожитых лет бабе Глаше в её "за семьдесят" всё кажется совсем иным, таким ностальгическим...
Мне бы хотелось, чтобы она жила долго, не давая скучать окружающим, развлекая их своими бесконечными историями.
Иногда я ловлю себя на мысли, что мне хочется послушать, как баба Глаша рассказывает свою истрию в тысячный раз, хоть я и сама могла бы рассказать эту историю без запинки, даже если бы меня разбудили для этой цели глубокой ночью.