Юлия Попова
Повесть о моей жизни
Часть Первая
Детство
(продолжение)
12. «Звериная» школа
Я обещала в предыдущей подглавке рассказать про школу, в которой в детстве училась, и о том, какие мерзости в ней творились. Сразу хочу уточнить, что я в детстве училась не в одной, а в двух школах поочерёдно: первый, второй и третий классы я училась в школе № 152 г. Минска; затем после третьего класса перешла в школу № 75 в этом же городе; там училась 4-й, 5-й, 6-й, 7-й и 9-й классы; а затем вновь вернулась в 152-ю школу и доучивалась там 10-й и 11-й классы. В 8-м классе я не училась; перешла из 7-го класса сразу в 9-й в связи с переходом СССР на одиннадцатилетнюю систему образования.
Я хочу сейчас рассказать именно о 152-й минской школе, и именно её я называю «Звериной». Мне кажется, этой школе чрезвычайно подходит такое название, потому что учащиеся этого «образовательного учреждения» истязали меня в ней поистине зверски, по-другому и не скажешь. С первого по третий класс, пока я в ней училась и пока не ушла оттуда в 75-ю, меня избили в ней (помимо всего прочего) не менее четырёхсот раз, и это не количество ударов, а именно количество избиений, притом всего за три года. В 75-й минской школе мне тоже пришлось несладко; ученики и ученицы жестоко, по-белорусски, глумились надо мной: оскорбляли, унижали, издевались, заставляли раздеваться догола (я только что это описала); но вот избивали всё-таки значительно реже, примерно раз в неделю; а за весь седьмой класс избили всего два раза. Сами понимаете, для такой страны, как Белоруссия, это чрезвычайно мало – всего два избиения за целый год; можно сказать, почти ничего. А в «Звериной» школе, расположенной в Велосипедном переулке этого самого «Города – Героя», совсем недалеко от девятиэтажки, в которой я и поныне проживаю, мальчишки избивали меня практически каждый день, а очень часто даже и по нескольку раз на день. Ну разве не звери? Разве не белорусы?
Когда я была в детском саду, я, как, наверное, и большинство детей, мечтала поскорее пойти в школу. Я ожидала от неё чего-то светлого, чистого, нарядного, праздничного; но, помню, когда «родители» в один прекрасный день объявили мне: «Ты пойдёшь завтра в школу!», я, не зная почему, вдруг расстроилась и заплакала. Наверное, сердце подсказывало мне, что ничего хорошего меня там не ждёт, судя по гаденькой и злорадной усмешке моей мачехи. Я уже в те годы знала, что если еврейка так улыбалась, то меня обязательно ждала какая-то подлость, какие-то новые обиды и страдания. Так и вышло.
Я уже писала, что, когда мне было полтора года, «родители» – евреи «по ошибке» подвергли меня каким-то мучительным и сильнодействующим уколам, после которых у меня на несколько лет случился тяжёлый провал в памяти. Я отчётливо помню, что происходило со мной в полтора года, и я еле-еле, как в тумане, вспоминаю, что со мной происходило в возрасте четыре с лишним года (и так лет до шести). Куда «провалились» выпавшие между этими датами три года, мне неизвестно («родителям»-то, конечно, известно, как, впрочем, и их хозяевам). Я же в раннем школьном возрасте ходила как во сне, как будто какая-нибудь очифиренная или наколотая наркотиками; словно в каком-то вечном полуопьянении; и, естественно, учёба в таком состоянии давалась мне страшно тяжело. Я попросту не понимала, чего же от меня хотят; и вообще, что вокруг меня происходит? Я была словно в какой-то прострации, постоянно внутренне отсутствовала; а когда ко мне обращались, я почти всегда переспрашивала. Попробуйте сами, любезный читатель, выпить стакан водки, а потом выучить, к примеру, незнакомую главу из учебника по математике. Нетрудно предсказать результат. Примерно так же было и со мной. Вот почему мачеха так торжествующе, так злорадно щерилась: уж она-то прекрасно знала, что за ученик будет из ребёнка, которого накололи веществами, задерживающими психическое развитие. Радостно предвкушала мои грядущие муки…
Очень скоро, практически в первый же школьный месяц, у меня начал развиваться комплекс неполноценности. Дети буквально травили меня. Беспощадно. Толпою. Всем классом. И даже соседними параллельными классами. «Дурная!» «Больная!» «Дурная!» «Больная!» «Дурная!» «Больная!» - слышала я со всех сторон. Мне буквально не давали проходу, и каждый «уважающий себя» малолетний белорус или еврей обязательно, проходя мимо, старался ударить меня; чуть ли не считал это своим долгом. Не ужасайтесь, добрые люди, это просто такая страна – Белоруссия. Здесь большинство таких. Я, приходя домой, заливалась слезами, но мои так называемые «родители» в лучшем случае оставались безучастны к моим страданиям. Старый обрюзгший (и невыносимо вонючий, так как очень редко мылся) еврей – «папуля» просто отворачивался и включал погромче телевизор, чтобы заглушить мой плач и сбивчивые причитания; или в лучшем случае произносил что-нибудь тривиальное, типа: «Ну, а я что?» или «Сейчас дам ремня, если ещё раз заикнёшься, что не пойдёшь больше в школу!». Подлючая же мачеха почти всегда, если видела, что я плачу, начинала гаденько хихикать, и поэтому я ещё в раннем детстве приучилась скрывать при ней свои слёзы, чтобы не доставлять еврейке удовольствие. Очень скоро от такой «белошколы» у меня развились замкнутость, приниженность, стеснительность и неуверенность в себе; а также полная отчуждённость от всего и вся, потому что я видела, что мне неоткуда ждать помощи. От своей подлой мачехи я ни разу в жизни не слышала не только сочувствия, но даже просто доброго слова, а интеллигентный папа, воняющий, как бомж из подвала, не только не заступался за меня, но ещё и сам часто бил ремнём, возбуждаясь на красивую попку. Уже в те годы я ощущала острое одиночество, горькое чувство покинутости и беззащитности перед злом в этой Стране Ужасов. Я сторонилась буквально всех, старалась не быть на виду, старалась забиться в угол, а белорусы и евреи (по-моему, в жизни это одно и то же) ещё больше распалялись. Мне было ОЧЕНЬ тяжело. Я ОЧЕНЬ страдала. Я была под непрерывным ежеминутным прессингом (как бы сейчас выразились); под непрерывным изматывающим стрессом; меня оскорбляли буквально все встречные дети; и я в таком состоянии делала ошибки даже там, где их не делал никто. Например, в первые дни первого класса я написала цифры в тетради в линейку, а буквы – в тетради в клетку. Об этом говорила вся «Звериная» школа; а одноклассники и одноклассницы после этого случая целый год глумились надо мной и потешались; в глазах белорусов и евреев такую ошибку могла сделать только «недоразвитая» (так они все меня называли).
С самого - самого первого дня в «Звериной» школе у меня начались так называемые «мелкие бытовые неприятности» (это продолжение всё тех же «организованных случайностей», о которых я писала выше). Например, с первого же школьного дня у меня начали пропадать со стола шариковые ручки. Отвернусь – а ручки нет. Учительница поначалу протягивала мне свою, но через урок или два исчезала и она. Бесследно. Как будто испарялась. Учительница сердилась и шипела на меня: это я, по её мнению, была виновата, что белорусы воровали у меня ручки. То же самое было и с перчатками – их украли в первый же день, как только я их надела. Затем такое же повторилось и со второй, и с третьей парой – все они бесследно исчезли. Сын моей мачехи однажды «раздобрился», дал мне свои перчатки – и их украли в тот же день в гардеробе, а он потом ещё и обругал меня.
Я перестала оставлять перчатки в карманах одежды и начала прятать их в портфель, но это не помогало: белорусы крали их и из портфеля. В конце концов, мачехе надоело покупать мне новые перчатки и я стала ходить в эту «зверошколу» с голыми руками (зимой), благо до неё было минут десять ходьбы. Так три зимы и проходила. Такие почти ежедневные мелкие огорчения, конечно же, удручали меня, но всё же они были ничто по сравнению с побоями. Я бы охотно согласилась, чтобы белорусы каждый день у меня что-нибудь крали, лишь бы только не били.
Избивали же меня в «Звериной» школе все, кому не лень – и одноклассники, и дети из других классов; и ровесники, и те, кто был старше; и знакомые, и вовсе незнакомые мне дети. Тычки, пинки, оплеухи сыпались на меня ежедневно, и от девочек, и от мальчиков; но особенно жестоко, особенно страшно избивали меня три одноклассника, три белоруса: Сергей Павлющенко, Павел Решетко и Вячеслав Каблукович. Об этих трёх особях мужского пола, столь изощрённо и злобно – причём втроём – истязавших одну маленькую девочку, я бы хотела рассказать подробнее. Я думаю, если бы сейчас был жив писатель Борис Полевой, написавший «ПОВЕСТЬ О НАСТОЯЩЕМ ЧЕЛОВЕКЕ», он, познакомившись с этими тремя существами, вне всякого сомнения, написал бы ещё одну книгу – ПОВЕСТЬ О НАСТОЯЩИХ БЕЛОРУСАХ. Я уверена, он просто не смог бы удержаться от такого соблазна, настолько это были колоритные типажи; настоящая находка для писателя – этнолога.
Если вы, уважаемый читатель, хотите составить для себя некий словесный портрет НАСТОЯЩЕГО белоруса (детского возраста), то представьте себе лопоухого задрипанного мальчишку, щуплого, серого, потёртого, невыразительного, неопрятного; с искривлённым в злобной усмешке лицом и колючими звериными глазками. Именно так выглядели в том возрасте эти три моих палача, странно похожие один на одного. Били они меня практически непрерывно все эти три года, если только я находилась в поле их зрения: и перед уроками, и на перемене, и в столовой, и после уроков, и в продлёнке, и везде. Как правило, избиения происходили на глазах у других людей: детей, учителей, прохожих и даже моих так называемых «родителей», но я не вспомню НИ ЕДИНОГО СЛУЧАЯ, ни одного раза за все годы, чтобы за меня ну хоть кто-нибудь вступился. Такая это страна, не удивляйтесь. Увы. Например, у этих мальчишек была привычка подкарауливать меня после окончания уроков, гнаться за мной (я обычно, завидев их, бросалась бежать со всех ног), догонять и избивать втроём, наслаждаясь моими слезами. Вокруг почти всегда было полно людей, но все они в лучшем случае проходили мимо, а то ещё могли и хихикнуть, увидев, как три мальчика бьют одну девочку. Это просто такая нация – белорусы, поймите; он все такие. Ещё хочу отметить, что обычно ребёнок перед тем, как ударить другого ребёнка, начинает как-то словесно проявлять свою агрессивность: говорить угрожающие слова, что-нибудь припоминать, выдумывать какой-то предлог, какую-нибудь обиду и т. д. Это свойственно, наверное, всем гадким детям планеты – но только не белорусам, не надейтесь. Эти трое самых - самых настоящих белорусов почти никогда не предъявляли мне никаких словесных претензий, и вообще обычно не говорили ни одного худого слова – просто молча подходили и били. Безмолвно. И даже с какой-то скучной гримасой, словно делали какую-то надоевшую им работу или выполняли чьё-то строгое предписание (например, своего мерзючего КГБ РБ, тех самых добрых дядечек в фуражках). Если я видела, что ко мне направляется кто-то из этой троицы, я уже заранее знала (была научена опытом), что он идёт, чтобы ударить меня. Если поблизости оказывался один такой белорус, мне доставалось от одного. Но обычно эти трое НАСТОЯЩИХ ходили группкой, стайкой; они были сплочены, как евреи (славящиеся своей сплочённостью); и почти всегда налетали на меня втроём. Я защищалась по-женски, т. е. кричала и плакала, но белорусов, я видела, это только раззадоривало, мои муки доставляли им видимое удовольствие. Вне всякого сомнения, наслаждение чужими страданиями – одна из национальных особенностей белорусов; я видела своими глазами – причём сотни раз – как они умилённо таяли, глядя, как я корчусь от боли и рыдаю под их пинками и ударами. Они – прирождённые палачи, и я познала это, как говорится, «на собственной шкуре».
Никогда не забуду, например, такой случай. «Родители» - евреи, чтобы не заниматься мной (а может быть, по строгому внушению своих хозяев) с первого же дня школы (1-го сентября) определили меня в группу продлённого дня, как будто специально для того, чтобы у белорусов была возможность избивать меня как можно дольше. Им прекрасно было известно, что трое НАСТОЯЩИХ тоже посещают эту продлёнку и находятся в одной группе вместе со мной; я сама с плачем говорила об этом евреям; но вонючий специалист по навозоуборочным машинам лишь молча отворачивался и продолжал смотреть свой телевизор, а еврейка - мачеха радостно улыбалась. И вот однажды в этой продлёнке воспитательница заставила всех детей одеться и вывела их на «прогулку» (для меня – на пытку) к школьному так называемому «стадиону» (большому продолговатому котловану глубиной метра два - три) с довольно крутыми склонами - трибунами (без скамеек). Дело было то ли осенью, то ли весной, подмораживало, но снега не было. Около этого котлована трое настоящих белорусов налетели на меня (молча) и стали меня бить. Я сразу же громко заплакала, но воспитательница - белоруска хладнокровно отвернулась. Я заплакала громче, можно сказать, взвыла, стараясь привлечь её внимание; тогда эти три жертвы гитлеровского геноцида (недогеноциденные) столкнули меня спиной в этот котлован с откоса - трибуны. Я покатилась кубарем вниз и ударилась о дно головой; стала плакать изо всех сил, громко - громко, страшно - страшно; но воспитательница как будто специально спряталась, чтобы не мешать белорусам избивать меня; куда-то мгновенно исчезла, мне её не было видно. Я подозреваю, что это было заранее предусмотрено по сценарию, очень уж всё было сыгранно, как по нотам; малолетние палачи - белорусы играли свою «роль», а она – свою. Другие дети из продлёнки стояли вверху на краю этого «спортивного сооружения в форме ямы» и невозмутимо наблюдали за происходящим; никто из них и не подумал вступиться за меня или хотя бы выразить мне сочувствие. У них, видимо, была «роль» пассивных зрителей; этакой кагэбэшной массовки.
Я сидела на дне котлована и рыдала, минут десять - пятнадцать. Три недогеноциденных белоруса спустились за мной в этот их национальный «стадион», встали рядом и начали смеяться; потом стали совещаться между собой, что им со мной делать дальше. Помню, кто-то один из них сказал: «Мы ей потом ещё как следует дадим, когда она плакать перестанет. Пусть сначала стихнет». Слыша это, я специально стала плакать подольше, чтобы оттянуть новое избиение, но жертвы Хатыни не уходили, а только щерились, глядя на мои слёзы. Такая это нация. Наконец я перестала плакать, встала на ноги и попыталась взобраться наверх котлована, чтобы как-то отдалиться от этих братьев – славян (зверей и уродов), но не успела вскарабкаться и до середины косогора, как белорусы нагнали меня и снова стали бить; сбили с ног; но на этот раз я не покатилась вниз по склону, а удержалась на месте. Я снова стала рыдать, лёжа на грязной земле, а жертвы гитлеровской агрессии втроём начали пинать меня ногами. Я захлёбывалась плачем (точнее, выла), изо всех сил, страшным голосом, закрывая руками лицо, чтобы не выбили зубы. Так продолжалось минут пятнадцать – двадцать, именно это пинание меня ногами; я была жестоко избита, и по лицу, и особенно по телу. Я видела, как белорусы наслаждались моими слезами и моим воем, их это только распаляло. Я не знаю, кто был по национальности Чикатило, но почти уверена, что белорус. Я была в шоке; всё у меня плыло перед глазами; я получила в тот день тяжелейший, тяжелейший стресс на всю оставшуюся жизнь. Меня в жизни много били в этой проклятой Стране Мерзавцев, но так зверски, как меня избили в тот день, я, пожалуй, всё же не припомню.
Несколько раз, осыпаемая пинками, я пыталась подняться на ноги, но белорусы втроём каждый раз снова сбивали меня с ног и продолжали пинать куда попало. Ещё помню, что дети наверху на краю котлована, несмотря на мои страшные вопли и вой, начали играть в какие-то свои детские игры (!!!), делая вид, что ничего необычного не происходит. Видимо, они тоже были подготовлены добрыми дяденьками - организаторами и тоже играли свою «роль», как иначе объяснить такое вопиюще недетское поведение. Вы же знаете, дорогой читатель, что дети, особенно маленькие, чрезвычайно остро реагируют на истошные крики; нормальный ребёнок (не из Белоруссии) должен был бы перепугаться до смерти, прямо побелеть; а малолетние БЕЛОРУСЫ держались хоть бы хны. Словно они каждый день видели и слышали, как кого-то зверски избивают и банально привыкли к захлёбывающемуся плачу жертвы. Потом, примерно минут через сорок после всего этого, если считать от начала моего избиения, я увидела, как все эти беззаботные дети, чихавшие на вой истязаемой сопродлённицы, потянулись на школьный двор и начали расходиться. Тогда три НАСТОЯЩИХ белоруса, пнув меня по последнему разу, тоже взобрались по насыпи и двинулись вслед за остальными. Я, страшно избитая, зарёванная и вымазанная в грязи, пошла искать свою палачиху – воспитательницу (которая, я сейчас уверена, прекрасно обо всём знала); и, найдя её, стала ей жаловаться, что меня только что избили ногами. Сама эта белоруска, как будто специально, никуда не ушла (чтобы я случайно не нажаловалась кому-то другому), а стояла одна посреди школьного двора, видимо, поджидая меня. Я начала своей нарушенной еврейскими уколами сбивчивой речью, перемешанной с рыданиями, рассказывать ей о том, как меня только что избили; белоруска выслушала меня совершенно спокойно, даже не повела бровью, словно я сообщала ей какие-то самые обыденные вещи. Потом она произнесла хмурым и недовольным голосом:
- Надо было тебе от меня не отходить! Я же не вижу, что там позади меня делается! Я же не вижу, бьёт там тебя кто-нибудь или не бьёт!
То есть, по словам этой кагэбэшной эсэсовки, я сама была виновата в том, что меня избили. Я должна была как собачка виться около её ног, не смея отойти ни на шаг. Моим же палачам – своим соплеменникам – она не сказала ни единого слова упрёка, по крайней мере, в моём присутствии. После этого случая они продолжали избивать меня ещё несколько лет, пока я продолжала учиться в этой Звериной школе Звериного города Звериной Страны.
Перебирая в памяти свои школьные годы, я испытываю жгучую ненависть к этой Стране Хатыни и одновременно растерянность, так как не знаю, какую же из своих пыток мне нужно сейчас описывать. Их было так много, таких жестоких, таких страшных; мне очень хочется описать хотя бы некоторые их них; но в таком случае моя книга рискует предстать перед читателем не художественным произведением, а милицейским протоколом. И в то же время не подлежит сомнению, что такие чудовищные факты, как избиения, сексуальные надругательства, если уж не при лукашистком режиме, так на его руинах всё равно рано или поздно попадут в поле зрения прокуратуры; поэтому я стараюсь быть максимально точной, не отступая ни на шаг от истины. Но это вредит художественности. Жизнь, знаете, некрасивая вещь; по крайней мере, в этой изуверской стране. Но я надеюсь, мне очень, очень хочется верить, что мою книгу будут читать не ради красоты, А РАДИ ПРАВДЫ. Ведь люди не могут без правды. Просто не могут, иначе они перестанут быть людьми…
Касаясь же подвигов НАСТОЯЩИХ белорусов из моего класса, опишу ещё вот такой случай. Однажды после продлёнки, часов примерно в шесть вечера, меня подкараулили по дороге домой Каблукович и Решетко (почему-то только вдвоём; видимо, так решили их хозяева) и преградили дорогу. Обычно, увидев своих палачей вне школы, я со всех ног бросалась наутёк, но тут как-то так получилось, что я растерялась и замерла на месте. Белорусы, со своей стороны, видя моё оцепенение, не начали сразу и молча меня бить, как это свойственно их нации, а вместо этого как-то хитро, по-еврейски, издалека, завели чуть ли даже не дружелюбный разговор.
- Ты не знаешь, что задавали по русскому и математике? – спросил Каблукович с несвойственной белорусам интонацией. – У тебя в тетрадке записано? Покажи нам! Садись на скамейку!
Мне так хотелось верить, что у белорусов начинает проявляться что-то человеческое, что я не стала отнекиваться и села на эту самую скамейку. Белорусы сели рядом со мной – Каблукович слева, а Решетко справа. Я оказалась сидящей между них.
Думая, что их в самом деле интересует моё домашнее задание, я сняла ранец и полезла в него за тетрадкой. Но тут Каблукович неожиданно прервал меня и приказал:
- А ну, покажи сдачу, которую Нина Васильевна дала тебе со сборов!
Здесь для незнающих реалии Белоруссии хочу пояснить, что во всё время моего ученичества, причём в обеих школах, учителя постоянно требовали от детей, в том числе и от меня, чтобы те приносили в школу и сдавали учительнице определённые суммы денег. Суммы эти обычно были небольшими, в тот день что-то 10 или 20 копеек (по ценам 1983-1984 годов), но поборы были очень частыми, не менее раза в месяц, а иногда и раз в неделю-две. Нина Васильевна – это имя-отчество нашей учительницы младших классов в «Звериной» школе; она в тот день, как обычно, собирала на что-то с детей деньги, а мои богатенькие «родители» – евреи всегда совали мне больше, и даже намного больше; объясняя это тем, что оставшиеся деньги даются мне на следующие сборы (чтобы я меньше их беспокоила и реже к ним подходила).
Видимо, Каблукович видел, что учительница отсчитывала мне большую по меркам белорусов сдачу (80 или 90 копеек) и решил меня ограбить.
Я, конечно же, сразу поняла, что белорусы хотят отнять у меня эти деньги. Не зная, что делать, я замерла на месте и не шевелилась. Каблукович повторил приказание ещё раз, а потом ударил меня в грудь, затем в плечо, в шею и куда попало; ударил, я думаю, раз пятнадцать, если не больше. Решетко бил с другой стоны, но не так сильно; он в этом избиении как-то оказался в тени. Я сразу заплакала, после первого же удара. Но белорусов это всегда только распаляло; они стали вдвоём бить меня ещё сильнее. Я сидела и громко плакала, а белорусы били меня и били, били и били, били и били. Я опять была как в тумане; плохо соображала, что со мною происходит; в-общем, это опять был сильнейший стресс и шок (и так почти каждый день в этой проклятой Стране Извергов). Затем Каблукович нагнулся и зачерпнул с тротуара в ладонь грязи и мокрого песка между плевков и окурков, которыми, как ковром, покрыт этот звериный «Город – Герой».
- Открой рот! – скомандовал он мне, причём чуть ли не ласково, со слащавым таким смешком. Я покорно открыла. Каблукович засыпал мне рот эту грязь, которую собрал у своих ботинок, и с наслаждением приказал мне:
- Ешь!
Я проглотила грязь.
А на следующее утро, когда я пришла в школу, уже весь класс знал о том, что я вчера ела грязь с тротуара. Более того, почти на каждой перемене, когда учительница выходила из класса, Решетко и Каблукович вскакивали, показывали на меня пальцем и кричали:
- А мы вчера эту песком кормили! А мы вчера эту, эту грязью кормили! Эй! Вкусная грязь?! Эй, недоразвитая!.. Эй!.. Вкусная грязь?!.. Сегодня ещё накормим!.. Сегодня ещё будем кормить!..
И никто из всего этого стеклянноглазого бесчеловечного класса, состоявшего из белорусов и евреев, не только не возмутился, но даже не поморщился, услышав такую новость. Все они держались совершенно спокойно, даже равнодушно, словно такое случалось в их «учебном заведении» каждый божий день. Никто из них и бровью не повёл, и уж тем более не посочувствовал мне.
Не правда ли, уважаемые читатели, одного этого случая хватит, чтобы всю оставшуюся жизнь, всю - всю, до последнего вздоха, люто и страшно ненавидеть эту нацию недогеноциденных нелюдей?
О том, что белорусы избивают меня в школе, знали не только все знакомые нашей так называемой «семьи», но и весь подъезд девятиэтажки, в которой я жила и живу до сих пор. Некоторые из них прямо спрашивали меня: «Почему твои родители не вмешиваются? А ещё евреи!»
Всему миру известно, насколько сплочены и сбиты в один кулак евреи. Это практически одна многомиллионная семья, еврей еврею всегда поможет (иначе другие евреи перестанут считать его евреем). Видимо, мои так называемые «родители» не считали меня еврейкой, судя по тому, насколько хладнокровно относились они к моим истязаниям. Редко - редко, не чаще раза в год, мой дурно пахнущий отец делал вид, что заступается за меня, придя со мною в класс и покричав громким шёпотом на моих палачей. Однако сам же он дома, когда мы оставались с ним наедине, с улыбкой называл Павлющенко, Решетко и Каблуковича моими «друзьями», которые меня, видите ли, «воспитывают». Я думаю, он говорил это для того, чтобы выгородить себя самого, потому что он в те годы и сам часто бил меня, но не кулаками, как белорусы, а интеллигентно, по-еврейски – ремнём; «ремешочком», как он выражался, с видимым наслаждением произнося это словечко.
- Я не бью палкой; зачем палкой; палкой бьют соба-а-ак, а я ремешко-о-ом, ре-меш-ко-о-ом, ремешё-ё-ё-чком...
И по лицу его разливалась какая-то нецензурно - сладостная улыбка. Видимо, в эту секунду мой добрый ментор он представлял себе голый девичий зад, медленно - медленно краснеющий под ударами его ре-ме-шё-ё-ёчка…
Вообще, словцо «ремешок» было самым его любимым из всего огромного лексикона «великого и могучего» (ни иврита, ни идиша он не знает; он вообще толком не разбирается ни в чём, кроме свиного навоза). Он повторял его к месту и не к месту, где надо и где не надо, и всегда с причмокиванием, с улыбочкой, с удовольствием, словно это было желанное и лакомое блюдо. Лицо «старенького папули» расплывалась в блудливой улыбке, а глазки делались сальными и хитренькими - хитренькими, словно он молчаливо торжествовал, что с честью выкрутился из какого-то очень затруднительного для него положения. Как и все люди подобного склада, считающие себя «самыми умными», он, видимо, считал, что вокруг него одни только «недоразвитые» (по выражению белорусов), которым ну ни в жисть не понять, что же это за трудности такие, преодолеваемые с помощью ремешё-ё-ёчка-а...
Я не хочу лезть в его интимную жизнь, добрые люди; более того, мне это мерзко и противно; однако в данном случае дело напрямую касается меня. Поэтому я скажу, что, видимо, моя мачеха в те годы бесцеремонно обделяла его как мужчину – по причине, вероятно, его плохого запаха (а может быть, он и сам в сорок лет уже был немощным стариком); и иного выхода разрядить свою сексуальность, кроме как на моей заднице, у него просто не было. Вот такая семейка.
Кстати, сама еврейка от факта его «немощи» ничуть не страдала. Наоборот, я думаю, она была в душе даже рада всему этому, потому что на моей памяти много раз не приходила домой ночевать, а на следующий день вечером, придя с работы, заявляла при мне моему отцу, что ночевала у подруги. Еврей не говорил ей ни слова, и вообще держался, как ни в чём не бывало, будто верил всему этому. Или вот такой ещё факт. Когда мне было пятнадцать или шестнадцать лет, у меня появилась так называемая «подруга», несколько лет настойчиво добивавшаяся от меня лесбийской любви (я буду писать о ней и многих - многих ей подобных в отдельной большой главе «Лесбийский фронт»). Звали её Люда Крень, она жила в одном со мной подъезде двумя этажами ниже, была моей ровесницей и еврейкой по национальности (почему-то большинство людей, вращавшихся вокруг меня и набивавшихся мне в друзья, были по странному совпадению евреями, хотя Белоруссия – это всё-таки не Израиль или не совсем Израиль). Так вот, от этой Люды я однажды с удивлением узнала, что моральный облик моей мачехи вовсе не является тайной для соседей. Несостоявшаяся половая партнёрша, имея ввиду мою мачеху и, видимо, ревнуя меня к ней, однажды меня так прямо и спросила:
- А ты знаешь, что твоя мать – про*****?
Кстати, эта Крень, сама по крови еврейка, всегда крайне плохо, буквально матом отзывалась о моих так называемых «родителях». Видимо, даже её возмущало такое их нееврейское поведение. И правда, я могу привести немало случаев, когда эти двое кагэбэшных марионеток по критерию «чадолюбие» не дотягивали не то что до евреев, но даже до белорусов. Например, однажды, в классе во втором, они по какой-то причине пришли вдвоём в мою школу (по-моему, на родительское собрание) и там наткнулись на такую сценку: мальчишки стайкой окружили меня и поддавали кулаками и ногами со всех сторон: один – в грудь, второй – в плечо, третий сзади ногой по попе. Да ещё так усердно «трудились» (они же белорусы, это то, почти единственное, что они знают и умеют), можно сказать, в поте лица своего… И вдруг из-за угла показываются мои «родители»! Белорусы растерялись, как-то замешкались и остановились, чуть ли не испугались, однако старый обрюзгший еврей тут же отвернулся в сторону, якобы он ничего не заметил, а у еврейки на её, так сказать, лице появилась широкая и наглая улыбка. И оба они не сказали моим обидчикам ни единого дурного слова, просто прошли мимо них в класс.
И вы знаете, что? Даже самим моим палачам не понравилось такое. Один из белорусов, который вот только что меня тузил, повернулся ко мне и произнёс:
- Ну у тебя и родители!..
Я много раз пыталась дать отпор своим мучителям. В самых первых классах, когда я ещё не привыкла к ежедневным побоям, я, бывало, если белорусы начинали меня бить, сама пробовала бить их в ответ. Результат почти всегда был для меня катастрофическим: на подмогу к моим палачам сбегались почти все остальные одноклассники, окружали меня плотной стеной, сдавливали плотной массой - и начиналась так называемая «мельница»: меня бьют сзади – я поворачиваюсь, меня в это время опять бьют сзади; я разворачиваюсь в другую сторону и опять чувствую удар по затылку… И так по кругу. Я плачу, белорусы лыбятся. И бьют, и бьют, и бьют…
Хорошие, наверное, мужья выросли из этих мерзавцев и по совместительству радетелей государственной безопасности. А ещё говорят, что настоящий мужчина никогда не поднимет руку на женщину… Настоящий мужчина… Но не настоящий белорус…
Особенно часто и особенно жестоко белорусы избивали меня после школы (в смысле, после продлёнки), по дороге домой. Несмотря на то, что у руководительницы этой продлёнки и у них самих были одни те же «тайные» хозяева, координировавшие мои истязания (страшно добрые дядечки в фуражках), мои палачи всё же старались соблюдать естественность и в присутствии воспитательницы били меня сравнительно редко; обычно они ждали, когда она отвернётся или выйдет. Но вот после продлёнки белорусы ловили меня каждый день, каждый божий день, стараясь не пропустить ни единого – обязательно подкараулят, обязательно догонят и обязательно изобьют. Проклятая богомерзкая страна… Почти каждый день я приходила домой вся в слезах, но евреев – «родителей» это совершенно не трогало, они просто закрывали дверь в свою комнату и не впускали меня туда. Дескать, решай сама свои проблемы. Тогда, чтобы как-то избежать ежедневных побоев, я стала по-детски «хитрить»: я начала ходить из продлёнки не по прямой, не напрямую к своему дому, а вкруговую, направляясь из школы в противоположную от своей девятиэтажки сторону, долго петляла между домами, забирая всё влево и влево и, в конце концов, подходила к своему подъезду с прямо противоположной стороны. Первую неделю или две это помогало, и я приходила домой неизбитая; но тогда белорусы, словно желая восполнить упущенное, стали сильнее бить меня в самой школе. Если, допустим, вчера белорусы не сумели подкараулить меня на улице, они сегодня на перемене набрасывались на меня втроём и яростно пинали меня ботинками по голеням и коленям. Как будто эта была их работа, их партийное поручение – ежедневно выдавать мне строго определённую порцию тумаков. Проклятые недочеловеческие звери… Ещё хочу обратить ваше внимание, уважаемые читатели, что белорусы в «Звериной» школе очень редко – почти никогда – не били меня по лицу; били только по телу или сзади по голове (по затылку); а также изо всех сил пинали меня острыми туфлями по коленям и голеням. Я уверена, это нужно было им для того, чтобы на лице жертвы не было видно признаков избиения: всё тело и ноги в синяках, но на лице – ни царапины. Как в тюрьме или в армии. Разве это случайно? Разве это не доказательство того, что их инструктировали взрослые вымуштрованные подонки?
Тем не менее, приходя домой недели полторы не избитая, не под стрессом, я могла как-то лучше сосредоточиться на заданных на дом уроках, и тех, кто уже в те годы (уверена) вёл за мной круглосуточное наблюдение, это видимо, сильно раздражало. Поэтому не позднее двух недель после того, как я изобрела способ уклониться от встречи со злобными жителями партизанского края (я имею ввиду своё хождение к дому вкруговую), случилось следующее. Когда я однажды после продлёнки подходила с противоположной стороны к своему подъезду и была метров за двести до него, вдруг, совершенно неожиданно, откуда-то сбоку, из темноты (зимой в Белоруссии темнеет довольно рано) на меня наскочило трое мальчишек из моего класса: Гена Глуховский, Слава Каблукович и Паша Решетко. То есть, обращаю ваше внимание, на этот раз в тройке моих палачей не было Павлющенко, зато был Глуховский; добрые дядечки-организаторы зачем-то поменяли одного на другого, не знаю для чего. Скорее всего, они хотели мне этим доказать, что меня ненавидит весь добросердечный белорусский народ; и ВЕСЬ, до последнего человека, готов участвовать в моих истязаниях и пытках. Так, скорее всего, это надо понимать. Кстати, жил упомянутый Глуховский от меня, наверное, дальше всех в классе.
Подскочив ко мне первым, этот самый Глуховский совершенно молча, не издав ни единого звука, начал пинать меня своими ботинками по ногам и телу, стараясь попасть мне в пах, в «женское» место. Я сразу же громко закричала и заплакала от неожиданности и боли, и в эту секунду увидела сбоку от себя Решетко и Каблуковича, которые держали растянутую за оба конца то ли верёвку, то ли какой-то поясок от халата красно-коричневого цвета. Этот поясок не был длинным, всего примерно метра полтора, но к его середине был то ли привязан, то ли прицеплен какой-то довольно массивный предмет, который я в суматохе и темноте толком не рассмотрела. В следующую секунду я почувствовала пинки уже с другой стороны, от Решетко и Каблуковича, державших что-то на этой натянутой верёвке и готовившихся сделать со мной что-то очень страшное, я как бы сердцем почувствовала это. Я очень испугалась; наверное, лучше сказать, пришла в ужас; и, истошно голося, с визгом бросилась наутёк. Сзади я слышала дробный топот белорусов, гнавшихся за мной. Пробежав так метров сто, захлёбываясь в слезах и слюне, я вдруг услышала за спиной крик:
- Юля, остановись, это мы, девочки!..
Я, не останавливаясь, повернула голову и увидела, что за мной бегут не мальчишки - мучители, а три знакомые девочки: Наташа Гуринович из параллельного класса, дочка нашей учительницы Нины Васильевны, и две её подруги. Глуховский, Решетко и Каблукович бесследно испарились. Я остановилась, содрогаясь в рыданиях. Гуринович стала расспрашивать меня, от кого это я так убегаю, кто меня побил, и я сквозь слёзы стала рассказывать ей, как меня только что-то избили ногами белорусы. Гуринович вроде как посочувствовала, и я, немного успокоившись, поднялась к себе в квартиру. А на следующий день, когда я пришла в «Звериную» школу, опять уже весь класс знал о том, что меня вчера избили на улице. Один из белорусов, по фамилии Бажанов, увидев меня, начал со смехом рассказывать всем присутствующим, что он вчера своими глазами наблюдал, как меня били, как меня пинали ногами, и как я удирала «дура дурой». Он прямо заходился от смеха, торжествуя и светясь от счастья.
- Видали?!.. Видали?!.. Николаенкова-то вчера, как дура… Ха-ха-ха!.. Выла… Рыдала… Ха-ха-ха!... Генка хотел её вчера из чайника облить, а она так завыла, так зарыдала, ха-ха-ха!.. Вы бы видели, ха-ха-ха!... Испугалась, что её из чайника обольют… Ха-ха-ха!...
Этого белоруса очень рассмешили мои слёзы; он, по его собственному признанию, тоже находился среди тех, кто караулил меня; но, то ли не захотел, то ли не успел ко мне подбежать и ударить. Получается, если я тогда правильно поняла, привязанный к верёвке предмет был чайником с водой, из которого белорусы хотели облить меня (зимой). Они, похоже, пришли к неверному выводу, будто я – моржиха, и решили проверить это на практике. А может быть, в чайнике был кипяток, и именно поэтому белорусы держали его не за ручку, а растянули на верёвке. Во всяком случае, вся эта история кажется мне НАМЕРЕННО дебильной; что-то в ней есть от шизофрении – и чайник на снегу, и девочки, на лету сменившие испарившихся в небеса мальчиков, и это трогательное женское сочувствие из уст белорусок, которые всего лишь через год будут заставлять меня раздеваться догола.
Я предполагаю, что самые добрые на свете работники неизвестных мне спецслужб, они же приверженцы Каббалы и хрустальных шаров, «гадая на кофейной гуще» (это образное выражение, их техника мне незнакома), каким-то образом выяснили, что в будущем я буду писать книгу о своих палачах и об этой Стране Чудовищ. И для того, чтобы ДЕЗАВУИРОВАТЬ мои «писульки», СКОМПРОМЕТИРОВАТЬ меня, выставить человеком, который страдает психическим расстройством и поэтому пишет «бред» (вы подумайте!), они и поручили своей малолетней агентуре разыграть этот намеренно шизофренический спектакль. Мне кажется, это совершенно очевидно. Я думаю, любой, даже самый предвзятый человек, прочтя это, придёт к такому выводу. Посмотрите, в один клубок сплетены, казалось бы, самые несовместимые вещи. Причём тут чайник? Причём тут верёвка? Почему Глуховский, а не Павлющенко? Как могли девочки на бегу сменить мальчиков? Куда исчезли палачи – белорусы? Почему именно дочка учительницы, почему именно она? Что, вообще, всё это значит?
Вы только подумайте, добрые люди, как всё схвачено в этой Страшной и Чёрной стране! Ведь чтобы так манипулировать целым коллективом детей, нужно, чтобы он ПОГОЛОВНО был составлен из агентов спецслужб! Но это же чудовищно, это же чудовищно, люди!
Я уверена, весь этот случай с чайником был намеренно срежиссирован как нелепость, как некая чушь; так, чтобы рассказ о нём выглядел бредом душевнобольного человека. Мне кажется, это совершенно очевидно. И ещё – вдумайтесь, каким варваром, каким прирождённым палачом нужно быть, чтобы сознательно спланировать это! Сознательно спланировать спецоперацию, целью которой являются горе и муки беззащитного маленького ребёнка! Представьте себе это чудовище в фуражке, добрые люди! Ну какой же дрянью, каким же подонком нужно быть, чтобы всем этим заниматься! Как же люто нужно ненавидеть детей, как же люто нужно ненавидеть русских, чтобы готовить подобное! И ведь это Чудовище живо и до сих пор; оно до сих пор, скорее всего, сидит в своём поганом Комитете (среди таких же чудовищ), до сих пор занимается всё тем же, ВСЁ ТЕМ ЖЕ, люди – подготовкой и проведением чудовищно - подлых, чудовищно - грязных спецопераций!
Оторвите сейчас глаза от книги и оглянитесь, дорогие читатели!.. В каком ужасе вы живёте!!..
Я изо всех своих детских сил старалась как можно меньше, КАК МОЖНО МЕНЬШЕ контактировать с белорусами. Но ребёнок есть ребёнок, он несамостоятелен в выборе решений, потому что принужден оглядываться на взрослых, то есть в моём конкретном случае – на учителей и родителей. Но если учителя и родители – это трусливые и продажные ничтожества, если учителя и родители – это бессовестная и презренная агентура, тоже, в свою очередь, оглядывающаяся на своих хозяев – как же в таком случае быть этому несчастному ребёнку? Да он просто обречён; обречён превратиться в одну сплошную огнедышащую боль, в одну живую кровоточащую рану; он обречён превратиться в КАЛЕКУ, рано или поздно! Ну каким же извергом нужно быть, чтобы сознательно вести дело к этому!..
Боже мой!.. Если бы мне тогда удалось свернуть все, абсолютно все контакты с белорусами!.. Если бы мне удалось уже в детстве навсегда выехать из этой Страны Ужасов!.. Мне, может быть, посчастливилось бы испить меньше страданий, изведать меньше горя, выплакать меньше слёз... Но я была обязана исполнять требования взрослых, обязана находиться среди белорусов, обязана терпеть избиения и издевательства!..
Например, зимой 1985 года, когда я уже заканчивала третий класс, всё та же учительница Нина Васильевна (такая же кагэбэшная эсэсовка, как и руководительница продлёнки, я ещё буду о ней писать) объявила однажды, что в эту субботу мы всем классом идём в Театр Юного Зрителя на какой-то (сейчас уже не помню) спектакль. Я пригорюнилась, хотя и старалась не подать виду, потому что по опыту знала, что белорусы обязательно меня там изобьют; но тут Нина Васильевна добавила, что если дети хотят, они могут взять с собою кого-нибудь из родителей. Я несказанно этому обрадовалась, потому что сообразила, что если в театре вместе со мною будут отец или мачеха, но белорусы в их присутствии не посмеют, по своему обыкновению, проявить национальные качества. Помню, что в тот день, когда учительница сделала нам такое объявление, белорусы после продлёнки опять подкараулили меня на улице и избили; и я, придя домой зарёванная и в синяках, начала, роняя слёзы, уговаривать сначала вонючку – «папулю» (он сделал телевизор погромче и не захотел меня слушать), а потом и мачеху пойти со мною в театр, объясняя, что иначе в театре меня обязательно ударит или пнёт ногой кто-нибудь из белорусов. К моей неожиданной радости, еврейка в кои-то веки вошла в моё положение и согласилась (ей нравилось иногда, под настроение, изобразить из себя «мать»); и я с внутренним вздохом облегчения, придя на следующий день в школу, сдала «классухе» деньги за два билета и получила их на руки. В тот день после продлёнки я особенно долго кружила между домами, вытягивая шею как гусыня – нет ли тут где поблизости мучителей - белорусов? Но мои палачи в тот вечер мне не встретились (видимо, не получили такой команды), и я пришла домой – надо же! – не избитая (чем была, честно сказать, очень довольна).
А на следующий день была суббота, и мы с мачехой пошли в этот злосчастный театр. Я всё время крутила головой, выглядывая в толпе своих палачей; но те, увидев, что со мною мачеха, на этот раз не налетели на меня по своей привычке с кулаками. Мало-помалу я успокоилась, расслабилась и даже увлеклась спектаклем; всё для меня было так непривычно, так ново – и этот немаленький зал, в котором то почти гас, то вновь ярко разгорался свет; шум оркестра, играющего на настоящих, самых - самых разных музыкальных инструментах; красочные костюмы, в которые были наряжены герои; да и сам сюжет спектакля в скором времени меня захватил… Успокоившись, я постепенно начала чувствовать какое-то торжество, какое-то воодушевление; мне тоже, вслед за оркестром, захотелось грохотать, шуметь, трубить в фанфары назло врагам - белорусам: смотрите, смотрите же, нелюди – и я тоже на спектакле, и я тоже наслаждаюсь этим красочным зрелищем; и я тоже слушаю эту красивую и громкую музыку, как бы вы не тужились отравить мне жизнь!.. Наверное, я что-то бубнила и бормотала себе под нос, потому что мачеха, помню, раза два оглядывалась на меня в полутёмном зале… Ну, а потом спектакль закончился; занавес опустился; мы с ней вышли на улицу и, полные впечатлений (особенно я), поехали на троллейбусе домой. Я была в восторженном состоянии духа и так благодарна мачехе за то, что она снизошла до того, чтобы проконвоировать меня в ходе этой «культурной акции», что через слово называла её «мама», чем, наверное, немало позабавила еврейку. Пару раз по дороге к дому я перехватывала на себе её взгляд – точь-в-точь такой, каким смотрели на меня мои одноклассницы (этакий жалостливо - презрительный; дескать, ну что возьмёшь с этой «недоразвитой»). Но меня, в ту минуту, это почти не огорчало; мне всё ещё хотелось трубить в медные трубы, хлопать в ладоши, заливаться звонким смехом – в-общем, я была счастлива…
Знаете ли вы, дорогой читатель, что такое детское счастье? Помните ли его? Было ли оно у вас? Неужели не помните, как хотелось летать в облаках; хотелось дотянуться до звёзд; как хотелось петь, прыгать, хохотать, визжать; хотелось всех - всех обнять, всех - всех простить, даже палачей - белорусов? Не может быть, чтобы у вас за всё детство не было таких минут – не может быть, я не верю, я просто не верю!.. Ведь ребёнок не может долго помнить зло, он не может долго помнить обиды, даже если его ежедневно избивают ногами (как меня)!.. Детская душа – она… ангельская; она… небесная; она соткана из нитей света и наполнена крупицами добра – ведь так, правда? Ну скажите, согласитесь – ведь правда? И я, тогда, в ту минуту, чувствовала такую радость, такой восторг, такое переполнение чувств, что на меня, наверное, оглядывались все встречные прохожие…
Вдвоём с мачехой мы вышли из троллейбуса и подошли к подъезду нашей девятиэтажки. Перед тем, как идти в театр, мачеха меня предупредила, что спектакль закончится поздно, и пообедать я не успею. Сразу из театра мне нужно будет идти в школу, иначе я опоздаю; поэтому я заблаговременно надела школьную форму и поплотнее поела. Когда мы подошли к нашему подъезду, мачеха пошла домой, а я в самом счастливом расположении духа, раскрасневшаяся, взволнованная, радостная, зашагала, пританцовывая, по тротуару. Некоторые мои одноклассники и одноклассницы тоже ехали с нами в этом троллейбусе (другой дороги, чтобы добраться из театра до школы, не было); и я видела, что многие из них шагают по тротуару впереди и позади меня. Перед глазами у меня всё ещё шёл спектакль, всё ещё играли свои роли актёры, я всё ещё слышала их монологи и была там – в прекрасном, высоком, чистом и возвышенном мире, где нет места подлости, где нет места мерзости, где нет места чекистской агентуре…
И вдруг…
И вдруг я заметила, что три моих палача, три проклятых белоруса, шагавшие далеко впереди меня по тротуару, как-то заметно сбавили шаг и другие дети стали их обгонять. Я на всякий случай тоже замедлила походку, стараясь не сближаться со своими беломучителями, но они стали плестись так медленно, так неспешно, что минут через пять я, как ни старалась, всё же оказалась за их спинами. Другие дети, вылезшие вместе с нами из троллейбуса, были уже давно все впереди, некоторые уже вошли в школу, а я из-за этих трёх черепах всё ещё даже не вошла на школьный двор. Собравшись с духом, я решила вслед за остальными тоже попробовать обогнать их на тротуаре, отойдя в сторону метра на четыре (насколько позволяла улица), но, едва я с ними поравнялась, как они все трое МОЛЧА бросились на меня, сбили с ног и начали пинать острыми ботинками по телу, по ногам, по голове и куда попало… Я опять взвыла; опять, захлёбываясь, заплакала; но белорусы всё пинали и пинали меня, пинали и пинали меня ВТРОЁМ, собранно, сосредоточенно, с каким-то даже усердием, словно делали некую хозяйственную работу. Я слышала только пыхтение и надсадные выдохи этих трёх представителей нации палачей, и глухие удары их обуви о моё тело. Минуты через три - четыре они опять же МОЛЧА и как-то все одновременно прекратили меня избивать, развернулись и БЫСТРО пошли в сторону школы, перебрасываясь на ходу между собой какими-то негромкими шуточками. Я осталась сидеть на снегу, перемешанном с грязью и своими слезами…