***

               
                Закат - рассвет
Когда солнце было в закате, он как будто застрял посреди двора - подобно освещенной с одного бока статуе, - и с подозрением вглядывался в яркое небо.
«Старуха обрадуется». «Такая вещь!». «Говорят, что царь отрёкся». Последнее - слухи. Старик достаточно пожил и не верил в такое. А вот «вещь» его действительно интересовала, да и погода стояла не ахти какая. Старик вышел за уже успевшую потемнеть от последних дождей новую калитку на корявую ленту дороги и начал смотреть на дорогу. Её конец терялся за пятном небольшого берёзового леска, откуда обычно появлялись все телеги, проходящие из Москвы через деревню Строгино. – Город был здесь совсем близко. Но пока ничего похожего не было видно. Из письма так и не удалось ничего понять про «вещь», оно писалось на ходу, перо несколько раз запнулось, оставив жирные кляксы в особенно интригующих местах. Понятно было, что брату удалось раздобыть нечто большое из какой-то пустующей барской квартиры в Москве и, вообще, «старуха обрадуется». Поговаривают, будто в Москве барские квартиры пустеют, и происходит что-то  - «царь отрёкся вроде». Старик уже было собрался вернуться за свою калитку, если бы не движение у  края леса. Как раз там, где дорога заворачивала за него, появилось небольшое тёмное пятно, которое в скорости обрело очертания телеги, запряжённой рыжей лошадью. Старик весь напрягся, пытаясь разобрать седока.
А телега между тем подъехала настолько близко, что вместо ожидаемого брата старик увидел знакомое лицо отца Николая, которое выражало необычайное для него  раздражение и недоумение одновременно. «Бессовестные люди, совсем совесть потеряли, эдак и из города теперь просто так не выедешь». Он служил в церкви в соседнем селе на высоте у самой реки, куда старик так любил ходить ловить рыбу и прятаться от своей в последнее время особенно гневливой старухи.
Телега остановилась, и обычно степенный отец Николай спешно слез с неё на грешную и грязную во всех отношениях землю (последняя перед домом старика Василия всегда была болотистой - не залатанные в срок бочки во дворе давно прохудились и подтекали). «Эти поганые, даже из города выехать не давали, совсем взбесились и обыскали меня всего!» Он, отдуваясь, двинулся к калитке, намереваясь побеседовать со стариком и дать лошади передышку. «А брат твой застрял там за лесом», он ткнул пальцем за спину, где слабо шептала не ветру отдалённая золотящаяся листвой роща (для отца Николая всё было лесом, даже если росло всего-то деревьев десять). Поправляя болтающийся на груди крест, он опёрся на калитку. Старик, прищурившись, ещё раз вгляделся вдаль дороги, несколько мгновений созерцал ее неподвижно и снова воззрился на отца Николая. Тот рассматривал стариковский двор и, по слабо шевелящимся губам его, сокрытым в недрах окладистой бороды, можно было подумать, что он делает для себя какие-то заметки на память или сам вспоминает что-то. Руки его с аккуратно остриженными ногтями источали едва уловимый запах ладана. Они тоже жили какой-то своей, казалось, даже в чём-то отличной от их хозяина жизнью. То они теребили уже успевший помутнеть от времени крест, то выстукивали какой-то непонятный мотив  на планках калитки и, казалось, думали тоже о чём-то своём. Осмотрев всё небогатое убранство двора, отец Николай внезапно повернулся к старику и заговорил хриплым шёпотом, отчего голос его ещё ощутимее стал дрожать: «А в Москве меня ни в какую в церковь не пустили». У старика все равно ничего такое в голове не складывалось: и он недавно был в  Москве по какой-то надобности - ну, зашли с братом, куда надо для выпивки, у них тогда еще маслобойку украли, да колесо подломилось, у самого шлагбаума. Город встречал их обыкновенным повседневным гулом. Извозчики покрикивали на своих лошадей и зазевавшуюся публику. В трактире, как всегда, было много народа. На углу стоял всё тот же, что и несколько лет назад, жандарм, всё было как обычно...
Двое у калитки молчали, пытаясь расположить в уме свои мысли. На дворе стояли первые осенние деньки, ветер приглаживал волосы поседевшей в некоторых местах травы и завывал в печной трубе, напоминая о домовых и приближающихся холодах. А из-за леса уже показалась братова лошадь с груженой телегой. Она неслась аллюром, да таким резвым, что даже отец Николай удивлённо крякнул, когда телега уже поравнялась с калиткой. Наверху, развалившись, помещался сам брат, а также большой прямоугольный предмет, сильно смахивавший на здоровый гроб. Брат соскочил с накренившейся телеги и, с видом глубочайшего самодовольства, по причине своей удачливости, подошёл к калитке. Телега поминутно подавала то вперёд, то назад, лошадь искала траву и не особенно тяготилась грузом. Когда ей попадалась трава ещё не достаточно поседевшая, она с хрустом срывала её и пережёвывала, задумчиво разглядывая унылый сельский пейзаж. Обнявшись с братом, старик, стараясь, чтобы колесо неспокойной телеги случайно не проехало по ногам, приподнял край рогожи, которой, как надо думать, предусмотрительный владелец прикрыл находку от нежеланных глаз. Старику открылся рыжий бок какого-то деревянного ящика или, вернее, шкафа. Нда, шкафец. Старик довольно крякнул. Следующие полчаса были полны кряхтения всей троицы. Даже отец Николай, потеряв степенность, принимал самое доблестное участие в деле. Он бегал вокруг остальных, поддерживая шкаф с разных сторон, но вскоре прекратил свои попытки. Это случилось после того, когда братья зажали его между пахнущей краской стенкой шкафа и забором, который тот час не замедлил покоситься от такой тяжести. О деле на время забыли, освобождая отца Николая из временного заключения, а потом старик дал ему воды в помятом жестяном ковше. Почувствовав себя лучше, отец Николай уселся на завалинке и, приложив ковш к разболевшейся от такого потрясения голове, начал руководить. Наконец, шкаф втащили в дом и поставили посредине горницы. Тут только старик смог по достоинству оценить успешную деятельность братца. Перед ним стоял здоровый барский шкаф с большущим, как ему показалось, зеркалом на главной дверце. Даже отец Николай встал с завалинки и, повесив на забор теперь совершенно ненужный ему ковш, поспешил в дом, вытряхивая из складок своей рясы мелкий сор и поправляя нагрудный крест. Все остановились в немом молчании. Старик подошёл вплотную и посмотрел на себя в зеркало. Оттуда на него смотрела довольная красная его физиономия, а за его спиной стояли отражения сложившего руки на животе отца Николая и брата, то и дело оглядывавшегося в дверной проём, в сторону оставленной за оградой лошади. Та, впрочем, уже успела познакомиться с лошадью отца Николая; они стояли мордами  друг к другу и снюхивались, слегка пофыркивая, в знак каких-то своих, тайных для людей мыслей. Старик повёл всех в единственную в избе комнату отметить «приобретение». Это было хорошей мыслью: старухи, весьма кстати, не было дома; ещё с рассветом она подалась в далёкое село к болящей сестре и, по стариковским расчётам, её не должно было быть до завтра. «Путь-то отсюда неблизкий…», - подумалось ему. Вдруг, заметив на своих новых штиблетах грязь, отец Николай тихонько охнул, прикрыв рот рукой, и выбежал на крыльцо счищать её о предусмотрительно поставленный хозином  кусок ржавого обруча от очередной бочки, не выдержавшей испытания временем. Старик же тем временем поставил на стол тазик квашеной капусты, запотевшую бутыль «старой доброй», каравай хлеба и три мутных стакана. Все сели. Брат ел быстро, торопясь, как если бы кто-нибудь мог у него всё отнять. Он торопливо уминал в рот капустную кашицу и громко, отчего эхо начало ходить по всем закоулкам избы, хрустел ею, слегка наклонив голову набок, и причмокивал от наслаждения. А вот отец Николай - тот ел  не торопясь, отрывая от каравая  по маленькому кусочку, и  осторожно укладывал его в рот; такими же маленькими порциями он укладывал туда  и капусту. Время от времени он внимательно рассматривал очередную щепотку со всех сторон, как бы думая: не плохая ли? - и тотчас отправлял её вслед за предыдущей. 
   После того, как все выпили по второй, брат начал рассказывать: «Значить, приехал я в Москву и зашёл к Егорычу (под «Егорычем» понимался питейный дом, куда брат не забывал заезжать каждый раз, как приезжал в город); ну, так народу там», - он развёл руки в стороны и выпучил глаза, чтобы показать, как много народа почтило «Егорыча» в тот день своим присутствием. «Ну, посидел я, значит, и поехал капусту сдавать. Заезжаю во двор, а там народу, кричат все – которые, вот, батюшку не пускали». Глаза отца Николая под густыми бровями вспыхнули, и он начал слушать внимательнее. – «Ну, всё вытаскивают из дома. Подошёл главный, тот, что в тулупчике таком кожаном-то  был: сказал, что значить революция и усё теперь народное, значить наше. Ну, там шкаф стоял во дворе ничейный, я и взял в погрузку. Кому-то он теперь-то и не нужен, а нам - подарочек. Наше здоровье», - и он вновь с хрустом закусил капустой. Отец Николай расправлял на груди цепочку креста: «А меня  в церковь не пустили… Что же это теперь будет...» Он нахмурил брови и сурово посмотрел на притихших братьев: «Куды ж теперь идти-то?».               
Вскоре старик сходил в погреб «за второй», и разговор пошел глаже. Отец Николай вздымал руки к небу, брат навалился на капусту, а старик приставал к нему с вопросами, чем лучше протирать зеркало (в недалёком прошлом он был камердинером «у одного там…» и знал, что зеркало надо полировать, если оно конечно у тебя есть, это зеркало). От водки брат раскраснелся и начал хвалить шкаф. Отец же Николай сидел, катая пальцами на столе хлебный шарик и прикрыв глаза  ладонью. «Так чем же его полировать, войлоком, али чем? Старик не унимался. «Да погоди ты, - брат налил себе уже шестую стопку, - тут вона, какие дела, а ты со своим войлоком»! Он вскакивал, расписывая московские дела, его усадили за стол, налив ему по самые края ещё одну стопку, от которой тот вскоре захмелел и уснул прямо за столом, положив свою давно уже не чесаную голову на тяжёлые руки, беспокойные даже во сне. Вскоре над столом уже слышался его тонкий посвистывающий храп, отдававшийся во всех уголках избы. «Да ведь полируют его чем-нибудь или нет», - пристал старик теперь к отцу Николаю, но тот сидел задумчиво, бормоча что-то себе в бороду.
 Ему было не до полировки, он думал о будущности, и, судя по тому, как негодующе сошлись его брови, она не представлялась ему особенно хорошей. Близился рассвет, за окном несколько раз прокричал петух, и, поддакивая ему, начали заходиться клохтаньем куры. Отец Николай залез в свою телегу и, благословив старика, потихоньку тронулся своим путем. Дорога, по которой он уезжал, казалось, дальним своим концом упиралась в огромный багряный диск восходящего солнца. Стоял октябрь. В воздухе похолодало, чувствовался слабый, едва уловимый запах подгнивающих листьев и влажной с утра коры. Солнце поднималось всё выше и вскоре, фигурка сидящего на козлах отца Николая стала совсем маленькой, пока не исчезла совсем. На мгновение старику показалось, что тот просто вошёл в солнце, которое пропустило его в себя и вновь сомкнуло за ним свои алые, багряные двери. «А полировать всё-таки лучше войлоком», - сказал негромко старик. Он вернулся во двор и тщательно запер за собой калитку.
6 февраля 2004 года.