Октябрьские яблоки.
Куда же вы, Николай Николаевич, кричал слуга Митрич своему молодому господину ранним утром одного из уже успевших стать слегка морозными октябрьских дней. Сквозь тяжёлые колонны гардин синим сумраком пробивалось раннее утро. Молодой барин - Николай Николаевич нервными тонкими пальцами затягивал ремень на последнем из пяти, уложенных ранее чемоданов. Всё, Митрич, не могу я больше тут сидеть, скоро они тут будут. Да кто ж они? Чуть не плача спросил Митрич. Молчи, дурак, сам скоро узнаешь. Он вытянул из нагрудного кармана кителя папироску и нервно прикурил её от торопливо поднесённого ему Митричем язычка пламени. Николай Николаевич затянулся пару раз, и подошёл к шифоньеру, а Митрич так и стоял с горящей спичкой, пока та не обожгла ему пальцы и тот, слабо вскрикнув, не выронил её на пол и тотчас затоптал. От этого вскрика Николай Николаевич резко обернулся. Ну что стоишь, грубо окликнул он поникшую фигуру Митрича. Пойди, сготовь мне что-нибудь побыстрее, дрожки заложены?! Батюшка, да как же это мы без вас теперь будем, не уезжай от нас, отец ты наш. Хватит, хватит, Николай Николаевич брезгливо сморщился и махнул в его сторону чуть дымящейся папиросой. Пойди там... Сделай поесть чего. Митрич слабо всхлипнул и скрылся за дверью. Внезапно взгляд Николая Николаевича смягчился. На шифоньере стояла карточка молодой женщины, прислонившейся к стволу березы. Он взял её двумя пальцами, и долго смотрел на неё сведя брови.
Затем оглянулся на дверь и спрятал карточку во внутренний карман гимнастёрки. А в это время на прокопченной до самого потолка кухне Митрич пытался изобразить завтрак. Удар грубого мужицкого кулака раздробил тишину прихожей. Митрич бросил готовить и торопливо вытирая руки о грязный фартук, кинулся открывать. Из-за двери на него обрушился ошалевший от страха приказчик. Красные близко, уходите! Кричал он, захлёбываясь, судорожно размахивая руками. Кто идёт! Где! Николай Николаевич стоял в дверях с браунингом в правой руке. Запрягай, бросил он Митричу, даже не повернув голову в его сторону. А завтрак, а завтрак- то как же, заголосил Митрич. Всё! Отрезал Николай Николаевич, он вышел на крыльцо и медленно оглядел двор. Какой тут завтрак, бросил он сквозь сжатые губы и застегнул сюртук на все пуговицы. Митрич бросился к сараю и стал суетливо запрягать, причитая и сетуя. Николай Николаевич с грустью смотрел в сад. Яблони уже давно сбросили листву, и теперь внезапные порывы холодного ветра заставляли слега покачиваться их корявые чёрные силуэты. Где-то далеко едва слышимо лаяла собака. Над головой неспешно проплывали большие безнадёжно серые, как грязный снег облака.
Ветер гонял по двору пучки пожухлой травы, всё вокруг пахло глубокой осенью, дальняя роща золотилась своей ещё не до конца опавшей листвой, подобно небольшому кусочку сыра своим краем примостившегося к краю холма. Где же ты теперь, милый друг, где... В тот день она ехала в сопровождении кареты, бомба убила её сразу, хотя бы она не успела понять…, думалось Николю Николаевичу. Он задумчиво взглянул на приказчика, ранее всегда стоявший в его присутствии тот примостился чуть в стороне на старом чурбаке и смачно, отчего Николаю Николаевичу снова захотелось курить, сворачивал себе папиросу. Как думаешь, мужик, за что господ убивают, спросил его Николай Николаевич. Приказчик посмотрел на него долго и печально. Мало кому-то оказалось, вот и убивают, у нас всегда так, не хватило по мелочи, а убивают по-крупному…
Сидящая кувшинчиком на чурбачке кошка осторожно нюхала холодный воздух и вслушивалась в собачий лай из-за околицы.
Николай Николаевич свернул себе папироску и сел на другой чурбачок. Митрич суетился в конюшне из ворот которой, ещё со вчерашнего дня торчали сиротливые оглобли брички. Николай Николаевич задумался. Неужели сорок или более отпетых разбойников не остановятся и разгромят в пух и прах его дом, с такими дорогими, близкими ему самого детства вещами. Однажды, в детстве, сын другого барина из соседнего уезда – противный и злой мальчишка взял и сломал его деревянную лошадку, у неё были красивые коричневые глаза и золотая грива…
Даже сейчас, тридцать с лишним лет спустя на глаза Николая Николаевича наворачивались слёзы. В тот вечер он долго плакал в своём потайном уголке, как если бы умерла настоящая лошадка, которая его по-настоящему любила.
Неужели же эти люди так же безжалостно будут копаться в его вещах, разломают на дрова пианино, на котором мать так любила играть Лунную сонату Бетховена, будут растапливать свои костры теми бумагами (очень ценными), которые сейчас уже никак не успеть собрать и уложить в чемодан…
Будут ходить своими грубыми немытыми сапогами по осколкам привезённых им из Италии ваз и скульптур. Неужели Бог допустит такое надругательство и никого не накажет, такого не может быть, это скоро кончится, это не может долго продолжаться…
- Ну, скоро ты там, крикнул Николай Николаевич в черное нутро конюшни. Давай поворачивайся, скорее ехать надо. Минут через пять Митрич вывел двух кобыл и торопливо запряг их в бричку. Лошади беспокойно переступали ногами и с шумом втягивали холодный октябрьский воздух. Давно не видавший их Николай Николаевич тут же огорчился. Что ж они у тебя такие худые, Митрич. Ты что ж вместо них весь овес съедаешь? А? Но Митрич немедленно обиделся, хотя в душе он и посмеивался над барином, но любое пусть даже и верное замечание с его стороны немедленно обижало его. Вот еще, овес я их ем! Так нет овса-то теперь, дорог овес-то стал. А глядишь, вечером и овес им не понадобится, все одно, съест их мужичье с хвостами и гривами. Так что уж поезжайте батюшка, и себя спасете и коней от мужицкого желудка сбережете. Он нежно погладил левую кобылку по спутанной вороной гриве. Николай Николаевич сам уложил и помог Митричу подвязать, где было нужно чемоданы и картонки. Когда все было окончено, закурили. Сидели теперь на одном бревне и курили молча. Каждый был поглощен своими мыслями. Как же такое могло случиться, недоумевал про себя Николай Николаевич, разглядывая корявую яблоню, казалось протыкавшую своей засохшей вершиной определенно простуженное, затянутое серой кисеёй облаков горло неба. Еще несколько лет назад и в голову такое не могло придти, все, абсолютно все рушится, и точно, теперь назад дороги уже не будет.
Теперь все будет по другому. Не забыл ли я Шиллера уложить? Да нет, точно, в сером чемодане… Он бросил окурок в сухую листву и с несвойственным ему замиранием сердца встал с бревна. Ну, все, он посмотрел на Митрича и приказчика, те тоже встали и машинально стащили со своих давно не стриженых голов шапки.
Митрич глядел на барина и думал, эк, сколько книг всяких с собой тащат, а поесть-то и не захватили. Батюшка, родной, дай я хоть яблочек тебе в дорогу в корзиночку-то наложу, ведь голодный едешь. Про себя Николай Николаевич улыбнулся, но внешне решил не показывать. Не когда мне, счастливо оставаться, Бог вам в помощь, мужички. Он сел в бричку и не сильно тронул поводьями бока лошадей. Те тронулись сначала, не спеша, а за тем все быстрее и вскоре только их удаляющийся топот и был последним напоминаем об отбывшем в неизвестность барине.
Митрич вытащил залатанную корзину яблок, приказчик достал мутную бутыль и налил своему старому другу. Он протянул ему красное, большое яблоко и сказал: Ешь, особенные в этом году яблоки – красные, как солнце.
17 сентября 2007 г.