(Рассказ тралмастера)
В начале восьмидесятых брали мы окуня на Джорджес-банке. Место рыбное и, соответственно, денежное. Недаром американцы вскоре включили его в свою экономическую зону, и путь туда нам был уже заказан. В хорошую погоду, особенно ночью, в тех местах можно невооружённым глазом наблюдать Нью-Йорк, прозванный почему-то одним известным писателем городом жёлтого дьявола. За что он так не любил этот город? Не знаю. Не был там никогда. Но, честно говоря, и не собираюсь. Большие города – это сплошной геморрой.
Работали мы осенью, огни Лонг-Айленда подмигивали нам с горизонта, приподнимая густую темень своим электрическим ореолом – светом, идущим от земли. Так светятся гнилушки в ночи – нехорошо и тревожно, как из преисподней. Окунь шёл нагуленный, жирный. Со столов не сходил. Уж на что я равнодушен к рыбе, и то нет-нет, да откушаю добываемый нами продукт. Как-то в ночь взяли мы на борт хороший трал, тонн на сорок. Часть «слили» в бункер, а часть пришлось на промпалубе оставить. Рыбоделам – пахать да пахать. Пока мои «архаровцы» трал подлатывали, я рыбу по «карманам»1) стал расталкивать и натолкнулся на башмак. Он мне прямо под «самолёт» 2) попался. Взял я его в руки и был, честно вам доложу, удивлён. Ботинок этот оказался добротнейшим, из хорошей тиснёной кожи, почти новым и, что самое поразительное, моего размера. Я даже померил его для большей убедительности. Ну, в самый раз. Как на меня шит. Подошва толстая, каучуковая, при ходьбе пружинит. Не ботинок, а сплошное удовольствие. Наверняка, из дорогих. Жаль, что второго в трале не оказалось. Я уж и рыбоделов предупредил, что если на конвейере ботинок попадётся, чтоб не шкерили, 3) а мне отдали.
Конечно же, второй ботинок не нашли. Просто-напросто не было его в том подъёме. Кто-то посоветовал мне оставить пока обувку, вдруг пара ему попадётся. Чем чёрт не шутит: затралили один, может, зацепим и другой. Поэтому находку свою выбрасывать не стал. Приберёг.
Месяц работали мы в том районе. Но, кроме окуня и небольшого прилова в виде мелочи всякой несортовой, ничего примечательного не попадалось. Я уж и забыл о том ботинке. Случайно натолкнулся на него в своей каптёрке, когда «шмон» наводил, приборку, то бишь. И, конечно же, без всякого сожаления выкинул его за борт. Смешно ведь искать иголку в стоге сена или ботинок в океане. Тем паче, что ботинки в косяках не плавают, а на дне отлёживаются, поди – соскреби его оттуда. Штурмана стараются тралом по дну не шкрябать, иначе сеть можно в клочья изорвать. Потом штопай её всей бригадой сутки напролёт. А рыбка-то в это время гуляет невыловленная, и пай больше не становится, а совсем даже наоборот. Мы же в море не за романтикой ходим, а заработать семье на пропитание, да детишкам на молочишко. Такой вот расклад. Попаши восемь часов на ветру и холоде в резину облачённый, не до романтики будет. И так шесть месяцев подряд без продыху: восемь через восемь, восемь через восемь. Ни выходных тебе, ни праздников. А только одна пахота. Каторжане так не пашут. Правда, им и денег не платят. А у нас, бывало, при хорошей рыбалке и по полторы тыщи на пай выходило. Но это когда капитан грамотный попадётся. К таким капитанам в рейс очередь стоит. Однако, на Джорджес-банке только дурак без улова остаётся. Там можно и с плохим капитаном затариться по самые уши. А мы уже второй груз добирали. Темп хороший взяли.
Итак, выбросил я тот замечательный в своём роде ботинок за борт и заступил на смену.
У штурмана как раз показания на эхолоте пошли, косячок хороший надыбал. Ну, мы, соот
ветственно – трал за борт, ваера на нужную глубину вытравили и ждём. Не прошло и часа – выборка. Ваера скатали, доски на места закрепили, мешок подобрали и по слипу его на промпалубу вытащили, рыбой под завязку набитый. И не было моему удивлению предела, когда через пару часов один из обработчиков ботинок мне приносит и говорит:
— Не твой ли, Никанорыч? Хотел уж, было, отшкерить его. Гляжу, на окуня, вроде, не похож. Что за зверь? Потом вспомнил про твою находку – точно. Посмотри, не он ли парой тому будет, что давеча зацепили?
— Ну, – думаю, – чудеса! Не успел выбросить, а он опять в гости просится. Видно, не успел ещё на дно лечь и в косяк угодил, шлангом прикинувшись. Вот мы его и подцепили вторично, так сказать. У меня и сомнений не было, что это тот же башмак. Взял я его без всякого интереса и уж было собрался опять воде предать. Смотрю, а на нём шнурки. На том, что выбрасывал, не было, а на этом есть. Фокус! Кто же их там на глубине завязал?
Вгляделся я в этот башмак внимательнее – он! Как две капли воды – он. И кожа тиснёная, и подошва… Перепутать категорически невозможно. Откуда ж тогда шнурки? И тут меня, как обухом по голове! Мать моя родная! Это ж пара тому. Тот-то на левую ногу был. А этот – на правую! Второй, значит! Который я и видеть-то не чаял. Точно он, ядрёна в корень! Как же так, – думаю, – за что ж такие испытания? Где я теперь тот достану, который только что своими руками выбросил? Дважды чудо вряд ли явится. Да не только я дивился происшедшему. Мои «архаровцы» все пришли в недоумение и в некоторую оторопь. Одни советовали мне оставить диковину. Успокаивали: мол, рыбалка вся впереди, смотришь, и тот зацепим – будешь щеголять ещё в своих модных шаровых ботинках по улицам незнакомых городов, как денди лондонский. Что было, конечно, маловероятно. Другие говорили:
— Брось, Никанорыч, свою находку. Кто знает, что это за ботинки? И каково их происхождение? Может, они с утопленника какого-нибудь американского свалились. А ты их носить собираешься.
Меня аж потом прошибло от такого предположения. Но рыбодел, который мне башмак притащил, успокоил:
— Зашнурованный башмак, – сказал, – с утопленника сползти не может.
Но его доводы подвергли сомнениям. Целая дискуссия возникла по этому поводу. Мнения, конечно, как всегда разделились. Самым неразрешимым вопросом для всех был: «Откуда и каким образом на дне Джорджес-банки оказался новый башмак, а, вернее, пара башмаков?» Версий было не так много. Одна про утопленника. Другая, что кто-то, отправляясь в дальнее плавание, на счастье выкинул в море свои новые туфли. Примета, мол, такая у американцев есть, чтоб домой живым и здоровым вернуться. А ежели не дай Бог выловил эти туфли, то их непременно нужно снова в море бросить, чтобы беды какой не было с тем человеком. И откуда они всё знают? Тогда по этой версии здесь всё дно должно быть башмаками разных размеров усеяно.
— Так не все ж в приметы-то верят, – возражали мне.
Тоже ведь верно. Наиболее приемлемым для меня вариантом был тот, что кому-то жали, якобы, те туфли. Какой-то небедный американец из Нью-Йорка купил их перед самым отходом, прошёлся пару раз по палубе, и нет, чтоб разносить, как следует, мозолик натёр, и со злости или просто от жирной жизни, взял да и выкинул их за борт. На этом версии закончились.
А я думаю себе:
— Неужто случай с башмаком зряшный? Ведь ничего просто так на этом свете не происходит. Здесь какая-то подсказочка мне, смысл которой до конца не ясен. Да и начало плохо прочитывалось. Но кто-то что-то мне сказать хотел, так как невероятие самого случая на это указывало.
И стал я вообще задумываться над своей жизнью, что раньше со мною никогда не случалось. И особенно башмак этот на серьёзные мысли наводил. Поставил я его у себя в каюте на письменный стол, а чтоб от качки не сползал, восемьдесят восьмым клеем подошву смазал. Стоял, как вкопанный. Приду после смены, на койку кости заброшу и смотрю на него, как на диковину. А он, в свою очередь, навевал мне совершенно не свойственные мне до этого мысли: о мироздании, о связи времён и судеб, о смысле нашего шевеления на этой маленькой планетке в безбрежном космосе, о себе, наконец. Каким непостижимым образом моё собственное я вползло крошечным червячком в этот мир? Ничего фантастичнее и нереальнее и придумать нельзя. Миллиарды лет меня не было и миллиарды лет не будет. Тогда кому и на кой я нужен? И именно сейчас. И кто заставил в море меня пойти? И башмак этот дурацкий кто мне подсунул и зачем? ЧуднО ведь!
Но ещё интереснее то, что стал я некоторым образом меняться. Например, начисто ругаться перестал. Раньше, бывало, таким словцом трёхэтажным обложу, уши в трубочку закручивались. Казалось, без этого и работать нельзя. Ан, нет. Можно и без мата жить не хуже. Усвоил я, что много лишнего вокруг нас, и говорим мы часто лишнее и непотребное. Просто так – ля-ля-ля, тополя. Воздух сотрясаем. Сору много: и словесного, и бытового. Загромождаем себя вещами и нужными, и ненужными. А потом не можем отличить одни от других.
Природу стал замечать. Смены настроений океана. Закаты. Они почему-то грусть навевают и надежду. Романтикой, что ли, стал заболевать? А ведь твёрдо знал, что за длинным рублём на промысел пошёл. Чтоб благ земных стяжать больше «до сэбэ». А блага, они всегда рядом. Что имеешь с собой на сегодняшний день, то и благо. Что носишь в себе – тоже благо. Не всегда, правда.
Башмак ли навевал на меня эти мысли, или просто случай сдвинул что-то в моём сознании, не знаю. Но другим человеком становился. Даже помполит заметил это. Как-то подошёл ко мне и с тревогой в голосе спросил:
— Никанорыч, ты чего это на последнем политзанятии не был? Политику партии и правительства разделяешь, али нет?
И впервые я вдруг храбрости набрался и ответил: «Не разделяю».
— Ну, и шутник ты! – отреагировал на это помполит (подумал, что дурака валяю), – работать надо над собой, работать, а то лицо у тебя какое-то нехорошее стало, расслабленное.
Хотел, было, ему ответить, типа, чтоб рыбу ловить для партии и правительства, не обязательно разделять их политику, да побежал он дальше по коридору по своим партийным делам. А я – в другую сторону по своим беспартийным. У нас ведь с ним работа адова. Правда, я на рыбном фронте, а он на фронте идеологическом. Потому и пай у него больше. И заботы на уровне инфаркта-миокарда. Не дай Бог, за благообразным моральным обликом не углядит личину отступника – и выговор ему по партийной линии, и линчевание в парткоме базы за партийную близорукость. Трудна работа помполита, не позавидуешь. Да и моей тоже не позавидуешь. Но я знаю, хотя бы, что страну кормлю. Рыбный день, объявленный на четверг, обеспечиваю. Объявят ещё один день, и его обеспечим. Рыбы в океане много. Успевай только черпать. Хотя ловим её, признаться по совести, варварски. А всё почему? Потому что рубль длинный ловим, а не рыбу.
Вот, к примеру. Работали, как-то в ЦВА 4). Затарились под завязку ставридкой мелкой. Молодь шла. Нет, чтоб её пожалеть, в океане оставить. Погуляла бы ещё, вес набрала, а потом и траль её за милую душу. Так нет же. Что в руки идёт, то и хапаем. Экономика у нас такая. Сегодня сгребём, завтра палец сосём. Так это ещё полбеды. Пошли уж, было, к базе на разгрузку, а эхолот показания даёт – косячок под нами плотный вдруг пошёл. Штурмана говорят, на пиламиду похоже. Рыба дорогая – первой категории. Ну и что вы думаете? Ставим трал! Через час на борту тридцать тонн пиламиды. А куда её девать? Трюма забиты под самые крышки. Поступает распоряжение: улов на разделку, а ставриду, уже упакованную и замороженную, за борт. Выстроили подвахту в цепочку от трюмного лаза до ближайшего иллюминатора, и давай короба с рыбой мороженой – обратно в океан.
Картина в стиле Пикассо. Трюмный эту рыбу чуть ли не запрессовывал под самую крышку, а теперь назад её выковыривай и – в родную стихию. Правда, уже в мороженом виде и упакованную по всем правилам. Для рыбы – братская могила. А для человеков ненасытных – пища. И мы вот эту самую пищу насущную, своими руками добытую и расфасованную, безжалостно выбрасываем. И причём, с видимым удовольствием. Системный механик, который стоял в конце цепочки, с таким злорадным восторгом выталкивал в иллюминатор короба с рыбой, что, казалось, делал он главное дело своей жизни: или изничтожал давнего своего противника, или бомбардировал неприятельский флот главным бортовым калибром. Короче, заменили мы старый дешёвый улов на дорогой новый. Не весь, конечно. Но треть груза точно. Пиламидка, видно, проходящая была. На шестом трале закончилась. Вот так мы иногда зарабатываем свои деньги. В прямом и переносном смысле – бешеные.
Но тогда я думал, что так и надо. Ведь и себе заработок повышали, и людям вместо костлявой ставридки пиламиду жирную подсовывали. Так-то это так, однако, существовала и другая логика. И всю эту историю можно смело назвать цивилизованным варварством. Человек – венец творения, вершина эволюции, хозяин Земли. А посмотрите, как он хозяйствует? И неважно, капиталист он, социалист или коммунист. И хозяйствует он ровно так, будто пилит сук, на котором и сидит. Каждое поколение этот сучок подпиливает. И мы свой подпил сделали. Дно мирового шельфа тралами так пошкрябали, что уничтожили среду обитания многих морских организмов. Нарушили биологическую цепь питания отдельных видов. Конечно, в планетарном масштабе это может не скоро сказаться. Но мы же разрушители по всем направлениям. В любом виде хозяйственной деятельности мы помимо конечного продукта потребления производим ещё и продукт для всемирной помойки, в которую превратится вскорости вся наша планета. Уверяю, не за горами то время, когда мы погрязнем в видимых и невидимых отходах нашей цивилизованной деятельности. Получается, что индеец Амазонки или абориген Австралии во сто крат мудрее современного хомо-технологуса. Эти дети джунглей и пустынь живут в ладу с природой. Они приспосабливаются к ней, а не наоборот, и берут от неё ровно столько, сколько необходимо для обычной жизни. Мы ведь так не можем. Нам подавай комфорт и удобства. А сами по себе они не появляются. Их должны обеспечить соответствующие производства с неизбежными отходными технологиями. Но комфорт – это ещё полбеды. Это я допускаю. Разумный комфорт освобождает человека от постоянного самообслуживания и дарит самое бесценное – свободное время для работы над самим собой. Но комфорт имеет как бы своё продолжение и плавно переходит в роскошь, которая уводит от здорового, полноценного естества. Роскошь – это уже излишество. Она расслабляет, разлагает, становится иногда самоцелью и в конечном итоге убивает своего же создателя. Рим погиб в роскоши и в пресыщении. Смешно, трагично и поучительно.
Вот так, простой башмак, выловленный случайно на Джорджес-банке, неожиданно явился стимулом для моих размышлений, в которых, в общем-то, нет ничего нового или оригинального. Просто раньше никогда о таких вещах не задумывался. Изменилась ли от этого моя жизнь? Вряд ли. Я всё так же из рейса в рейс, в холод и жару, работал в добыче. Где только не были мы: и в северных морях, и у берегов Антарктиды. Африканский шельф осваивали и южноамериканский. Тихий океан бороздили в перуанской и чилийской зонах. Знаю этот мир не понаслышке. Хотя сам из деревни. Как говорят – от сохи. А пришлось пахать не землю, а моря с океанами. Одно другого не легче. Просто специфика разная. Не каждому по плечу. Компенсация этому – лишь большие заработки и возможность увидеть другие страны. Этими привилегиями, сами знаете, мало кто пользовался в Союзе.
В сорок один год ушёл я на пенсию. Двадцать лет беспрерывной работы в промысловом флоте давали на это право. Таков был закон. Некоторые из моих коллег продолжали и дальше работать. Но я не стал. Поизмотался. Сердчишко стало пошаливать. Раннюю пенсию зря не дают. А башмак тот с Джорджес-банки прибил у себя над входной дверью. Так обычно подкову на счастье вешают. И, доложу честно, жизнь у меня сладилась. Самое главное – семья не распалась. А это основной критерий благополучия. Потому как у заядлых моряков браки весьма не прочны. Стержень семьи – муж и отец – как бы вынут из неё. Он не является скрепом всей постройки. Материальная составляющая – это, как ни странно, не главное. Многое зависит, конечно, от второй половины. А на этом фронте мне повезло. И в данном случае башмак тут ни при чём. Башмак сыграл другую роль. Не знаю, каким образом, но в результате всех моих умопостроений, пришёл я к одному очень важному жизненному выводу, который, с полным основанием, можно было бы назвать принципом, поскольку он не вызывает у меня никаких сомнений и оправдывает себя каждодневно. По этому принципу я стараюсь строить свой день. А заключается он в том, что нельзя жить для себя. И знаете почему? Потому что мы не принадлежим себе. Надеюсь, это не вызывает особых возражений. А вот на второй вопрос – кому мы принадлежим? – я не могу ответить. Сколько я ни пытал «мой» башмак, ответа не находил.
1) особые места на промысловой палубе (в основном по бортам, ближе к корме), куда распределяют излишки улова, которые должны пойти на последующую обработку.
2) деревянная доска на длинной палке для заталкивания рыбы по «карманам» и в бункера.
3) обработка (обезглавливание, потрошение) рыбы при помощи шкерочного ножа.
4) Центрально-восточная Атлантика.