Был серый день, обычный осенний. Холодный сырой ветер гнал по небу облака, похожие на клочья серой стекловаты. Стекловаты, которая всюду валялась под ногами на забытой стройке. Остов здания, похожий на огромный уродливый скелет, уже высился из-за деревьев, когда Пашка впервые решился посмотреть на него. Он не хотел раньше времени разглядывать останки недостроенной гостиницы. Он не хотел передумать. Он слишком старался скрыть даже от самого себя, как боялся передумать.
Наконец, перебравшись через небольшой грязный овражек, он поднял голову и, заслонившись ладонью от противного моросящего дождя, долго пронзительно взглянул вверх. Здание тоже взглянуло на него долгим, испытующим, но, в сущности, глубоко безразличным взглядом пустых глазниц. Пашка впервые теперь прямо подумал о деле, которое задумал ночью, о намерении, с которым встал после неспокойного, короткого сна. Теперь, разглядывая здание снизу вверх, Пашка впервые подумал о том, почему выбрал именно его. Самая обычная постройка, забытая несколько лет назад за недостатком денег, она состояла из шести этажей, но была достаточно высокой. Пашка машинально отметил, что потолки в гостинице по проекту полагались высокие. Он выбрал это здание потому, что оно было на окраине города, на отшибе. Он боялся больше всего, чтоб его кто-то ни остановил. Пашка пошёл по обломкам кирпичей и серой пыли, вошёл в зияющий дверной проём, вдохнув запах сырости, гнили и нечистот.
Оказавшись на крыше, он уже больше не задерживался. Пашка быстро подошёл к краю, закрыл глаза и прыгнул, как прыгают в воду с трамплина дети: ногами вниз.
Пашка поднял веки. Они были тяжелее, чем печные заслонки. Он увидел над собой что-то серое, оно щипало, ело глаза, как стекловата. Первое время он не мог ничего различить от слёз. Пашка только понял, что не может шевелиться, но ему не больно. Из этого он сделал вывод, что умер.
- Но где я тогда? – рассуждал он. – Должно быть, в Аду. Я же самоубийца. Но где тогда всё, что бывает в Аду? Когда придут терзать меня, рвать раскалёнными щипцами?
Пашка чувствовал, что страх сковал его, схватил за сердце ледяной костлявой рукой. От этого оно зашлось, замерло на миг, потом застучало, всё сильнее и сильнее, перед глазами всё поплыло, Пашка потерял сознание.
Когда он снова открыл глаза, вокруг было темно, над ним разлилось серо-синее кипучее варево. Зрение стало яснее, как и сознание. Пашка лежал и думал. Ничто не беспокоило его, кроме мыслей. От них он и прыгнул с крыши, а они нашли его и здесь. Где? Он и сам не знал.
Скоро веки всё же опустились, но Пашка не спал и забыться не мог. Сверху, из синего кипучего варева, всё так же моросил дождь. Сначала он неприятно холодил, а потом и вовсе стал казаться калёными иголками, вонзающимися в его неподвижное тело. Но боль не отвлекала. Пашка всё думал, вспоминал, смотрел кино на своих опущенных тяжёлых веках.
Воображение нарисовало сначала её профиль, чёткий, как будто вырезанный на фоне светлой стены: хвостик, воротничок рубашки, поднятый кончиками к маленьким круглым ушам. Она повернулась, серьёзно, внимательно посмотрела на него. Потом чуть дрогнули уголками её маленькие пухлые губки. Да, за эти губы, эту хорошенькую миниатюрную головку с маленькими круглыми ушками он и пошёл на крышу. Оказалось, самая страшная мысль, что эти губы будет целовать кто-то другой, что она кому-то другому станет улыбаться той улыбкой, которая назначалось только ему, серьёзно-весёлой, с чуть дрогнувшими уголками губ.
И вот он лежит теперь где-то и продолжает думать о ней. Это злило его, а злость отнимала последние силы.
Потом Пашка забылся. Когда он открыл глаза, кругом было не сине, а снова серо. Дождь по-прежнему «сеял». Пашка вспомнил, что так говорит мама. Как-то она там теперь. Наверно, с ума сходит. Его уже сутки нет. Нет… дома. Нет, наверное, вообще нет.
- Так я умер? – снова спросил он себя. – Такова смерть?
Пашка попытался пошевелиться, но снова не смог. Под ним была холодная земля, куртка и брюки вымокли до нитки и прилипли к телу. Было так холодно, что казалось, как будто вся одежда примёрзла к нему. Это причиняло невыносимые страдания.
- И этого я желал?! Этого я желал, как избавления?! И это смерть?!
Но тут Пашка почувствовал чьё-то горячее мокрое дыхание у своего уха. Он силился повернуть голову – не смог. В этот момент ему в лицо ткнулась собачья морда. Пашка внутренне отпрянул, сжался. Собака своим слюнявым горячим дыханием обдала его лицо, шею, а потом прыгнула в сторону и скрылась из его поля зрения.
Пашка оцепенел. Он вдруг понял, что не умер, что под ним – земля, а над ним – небо, что он всё ещё на стройке, а только теперь к нему подбежала живая обыкновенная собака.
- Так я жив?! Я жив!
Скоро радость прошла. Пашка даже устыдился этой радости. Да что ж с того? В размышлениях прошёл ещё один день. Он то проваливался, то снова приходил в сознание. Боль усиливалась от холода и осознания, что ему должно быть больно, ведь он знал, что жив. Пашка рассуждал: ведь если он не может пошевелиться, то он если не мёртв, то умирает. Всё равно он умрёт. Никто никогда не найдёт его здесь. На этот раз мысль о смерти показалась ему столь ужасной, что снова чья-то холодная рука сжала его сердце.
Когда первый ужас прошёл, Пашка спросил сам себя:
- Зачем я?
Зачем он пошёл на эту крышу и прыгнул с неё. Из-за любви. Из-за любви?!
Нет, чувства к ней не потеряли своей цены. Но впервые Пашке пришло в голову, что можно было продолжать любить её. Просто любить, ничего не требуя взамен. Но вместо этого он пошёл сюда и прыгнул с крыши. Потому что хотел доказать этой милой благоразумной головке, что его чувства совсем не шутка и не блажь. Он думал, что если пропадёт из университета, из дома, то его хватятся, будут искать, а найдут его холодное бледное синеватое тело. Он представлял себя в изящной позе лежащим на земле. Представлял, как она приникнет к нему, в панике ломая руки. А он будет лежать, холодный, безучастный. Безжалостный. Он так хотел быть безжалостным с ней. Ведь она считала его тряпкой, бесхребетным.
А теперь? Теперь он лежит здесь и действительно умирает.
Под вечер стало подмораживать. Пашка со страхом чувствовал, что становится всё холоднее и холоднее. Он стал бормотать молитву. Бессвязно, бестолково:
- Господи! Пусть меня найдут… Пусть меня найдут! Господи, пусть я останусь жив! Господи, пожалуйста… пожалуйста…
Утро, казалось, было ещё холоднее ночи. Пашка становился всё слабее. У него уже не было сил даже поднять веки. Вдруг вблизи чьи-то голоса.
- Вот он… давайте…труп обнаружен…носилки сюда…
- Да я не труп! Я живой. Живой! – хочет прокричать Пашка, но сил хватает только на слабый гортанный звук, который никто не услышал. Тогда Пашка с трудом, потратив последние силы, приоткрыл глаза. Он увидел над собой небо, покрытое клочьями серой стекловаты и серовато-белое лицо врача. Удивлённое и вместе с тем спокойно-безжалостное. Пашку оскорбила мысль, что этому врачу, возможно, просто всё равно, что с ним станет. Пашка поплыл куда-то и потерял сознание.
Выйдя из палаты, врач встретил в коридоре мать парня, который прыгнул с крыши. Его, кажется, звали Пашей. Возможно, его называли ласково Пашкой. Мужчина привык к страшным нелепым смертям, но даже ему казалось абсурдом, что человек, двое суток пролежавший на заброшенной стройке после прыжка с крыши, должен был умереть в больнице. Максимум через сутки – сутки, которые он проведёт под обезболивающими. Но в этом и состояла проблема: он наотрез отказался принимать лекарства.
В палату вошла мать Пашки. Она подошла к кровати, на которой лежал её сын, превратившись в свёрток из бинтов.
- Мама, прости… Они хотят, чтоб я спал. Но я боюсь, что больше не проснусь.
Она погладила его по голове:
- Врач сказал, что это самое лучшее лекарство. Он сказал, что ты будешь жить.
Пашка закрыл глаза и уснул. Больше он не просыпался. Через сутки Пашка умер. Когда мама вошла в его палату, она, несмотря на невыносимую боль своей потери, заметила, какое спокойное и умиротворенное у него было лицо. Она решила, что это потому, что Пашка верил: он будет жить.