Над головой, в густых ветвях берёзы бесновались воробьи. Старый скворечник, повешенный мною лет десять назад из благих побуждений, каждое утро превращался в арену жарких баталий. Скворцов, по причине воровских взглядов на молодые побеги помидоров, тетка Маша выселила давно и похоже надолго. Как ей это удалось, не знаю, но по весне, облетая окрестные сады и огороды, они ни малейшего внимания не обращали на произведение моего плотницкого искусства. Зато воробьям оно пришлось явно по вкусу, а поскольку желающих расширить жилплощадь было хоть отбавляй, то пух и перья летели всё лето.
Я сорвал несколько вишен и запустил в кричащую ораву. Воробьи перелетели на соседнее дерево и недовольно таращились в мою сторону. Ссориться с воробьями я сегодня не собирался и, свесив ноги с крыльца, перевалил в палисадник. После ужина я часто сиживал под деревьями, насыщая в саду всякими витаминами свой организм. Облюбовав шикарную россыпь дымчатых слив, я забрался на кривоногую табуретку и с чувством плевал косточки на пыльную улицу. С этой высоты я и заметил кружевное облачко дыма во дворе деда Сережи. Самого деда видно не было, скрывал старый покосившийся плетень, но он был там точно. Ароматный запах табака щекотал ноздри и навевал мысли. Прямо с табуретки я перемахнул через штакетник и выверенным путём поспешил к соседу. Дом Никитича стоял торцом к дороге. Из большой горницы на улицу смотрели два окна в резных наличниках, выкрашенных голубой краской. Иногда её меняли на зелёную если под рукой не было нужной, но от этого мало что менялось в облике дома. Сирень, в маленьком палисаднике, перед домом, скрывала и окна и наличники и почти всю стену. Наверно поэтому в этой половине дома даже в июльскую жару было прохладно. Сам дом был поставлен лицом на юг, окна и двери смотрели на солнце и в комнатах всегда было светло и тепло.
Дед Серёжа сидел на громадном, окаменевшем дубе, вывернутом когда-то со дна реки кем-то из его прадедов. Сколько не билась дедова родня над этим чудом, ему всё ни почём. Не брала его ни пила, ни топор. В конце концов, на него махнули рукой и использовали как скамейку. За сотню лет, его поверхность отполировали штанами и юбками до чёрного, зеркального блеска.
- Добрый вечер, Никитич, на солнышке…? – облокотившись на плетень начал я.
- Не налегай, завалишь, ходи через калитку – и Никитич похлопал рядом с собой по дереву, приглашая на разговор. По правде сказать, я частенько заглядывал к Никитичу. Мне было интересно посидеть на этом каменном исполине, послушать какую-нибудь давнишнюю историю, покурить душистого самосада. Табак дед растил сам. Возился с рассадой, боролся с сорняками, поливал какой-то отравой, и табак от этого становился крепче и ароматней. Мимо кружевного дедовского облачка не прошёл ещё ни один уважающий себя деревенский курильщик. Обязательно подойдёт, справиться о здоровье, хозяйстве, посетует на погоду и как бы невзначай вытащит из кармана сложенную пачечкой газету. Никитич знает, что особого интереса к погоде мужичок не испытывает, а вот интерес к его табакерке присутствует определённо, и это ему льстило. Не торопясь, с чувством, он достаёт хорошую щепоть табака и сыплет в не менее приличный кусок « Сельской жизни ». В такой, в сельмаге, вам запросто завернут полкило « сельди атлантической слабопросоленной». Одним словом удовольствие получали оба, один от наслаждения хорошим табаком, другой от удовлетворённого самолюбия.
- Вот ведь отрава какая,- Никитич ожесточённо почесал голую пятку,- топчешь её топчешь, а ей всё ни почём. Из- под дуба выглядывала молодая поросль крапивы.
- Ведь посади какую путную травку, не осилит, зачахнет, а этот сорняк спасу нет. Ты только посмотри, не успел скосить, а уже джунгли.
Вдоль плетня поднимали головы молодые лопухи и прочая лебеда.
- Как скотину перевёл, так и воюю, может «Кемелу»? – он запустил руку в карман брюк.
- Да я сегодня без бумаги.
- У тебя, её и вчера не было, - с издёвкой заметил дед, - наслаждайся.
Никитич протянул мне аккуратный прямоугольничек слегка пожелтевшей газеты. Из напечатанного на ней следовало, что я держу в руках «Ленинское знамя» 1960 года выпуска. Заметив мой интерес к газете, Никитич пояснил.
- Вчера вот сундук поставил на прохвилактику, среди барахла и обнаружил.
В центре двора, на солнышке, действительно стоял видавший виды сундук, распахнутый для проветривания. Рядом, на верёвке, висели старые дедовские панталоны и ни разу не надёванный костюм.
- И знаешь, что в ней лежало?- по лицу деда Серёжи поплыла хитрая улыбка, - заначка моя, в двадцать пять целковых!
- Да ну, с тех-то пор?
- Точно, как я их тогда искал, весь дом перевернул. И куда только не заглядывал, даже в курятник, а вчера сами нашлись, анахранизьмы, - ввернул дед умное словцо.
Предвкушая новую историю, я привалился к тёплой стене и с интересом наблюдал за Никитичем.
- Помню как щас, в субботу дело было. Банька истоплена, самовар кипит, помнишь мой самовар? Ага, всё честь по чести и загорелось душе, хлопнуть стаканчик водочки, настоящей, из сельмага. Я по своим укромным местам, нет денег, что ты сядешь, будешь делать? Всё. Суббота испорчена, баня коту под хвост, в общем, жизнь дала трещину. Месяц потом во все дырки заглядывал. Тю-тю. Сам удивляюсь, от кого прятал? – Никитич удивлённо развёл руками и, выпустив в небо густое облако дыма, ткнул пальцем в угол двора.
- Вон видишь, бурьян густой у плетня?, там баня и стояла.
Сочные листья лопухов в углу у ворот заметно отличались от такой же погани оккупировавшей дедовский двор.
- Ещё мой дед ставил, крепкая была, а уж сколько в ней народу помылось, этого ни счесть, - загребая снизу пальцами, Никитич почесал щетинистый подбородок.
-Любили мужики нашу баньку. Парок лёгкий в ней был, да! – дед Серёжа смотрел в заросший угол двора влажными глазами. Давно уже нет той бани, умчались в прошлое те годы, когда молодой, крепкий телом и духом выходил он после бодрящего пара на порог, вдохнуть свежего воздуха. Сила, молодость и целая жизнь впереди. Дед как-то дрогнул и сухонькая, старческая рука выронила потухшую цигарку.
- Вот оно как, - уже о чём-то другом выдохнул Никитич.
Солнце между тем спряталось за старыми ракитами на краю деревни, и по улице пылило стадо коров, разбредаясь по домам. Из лугов не спеша, выползал жиденький туман, а над плетнём топтались столбиком одуревшие от дневного зноя комары. Мы сидели молча, прислушиваясь к звукам вечерней деревни.
Где-то у околицы тявкала собачонка, какую-то Зорьку, истошно вопя на всю округу, звали домой.
– Танька Моисеиха свою вертихвостку зовет, не корова, а так, одно название, – подвёл итог дед, – вечно голодная, а молока как у козы. Она еще к Дашутке частенько в гости забегала по молодости.
– Кто, Зорька? – не поняв дедовского оборота, ляпнул я.
– Какая Зорька, бабка Таня, она то подружку свою под хомуток и подвела.
– Это как? – тихо спросил я.
Никитич положил руки на колени и подался вперёд. Взгляд его упёрся в усыпанную окурками землю.
– Да вот так, самый настоящий хомут. Ты у меня в сарае был? Помнишь, под поветью плужок маленький висел?
Я действительно видел там небольшой, аккуратный плужок. Поржавевший от безделья он висел рядом с таким же изящным хомутом.
– Этот, что рядом с хомутом?
– Они, они, – лицо у деда потемнело, и на скулах заходили желваки.
– Ты посиди, Лёньк, я щас, – дед сунул босые ноги в валенки и пошаркал в дом. Вернулся он с поллитрой мутного самогона и красивой фарфоровой тарелкой до краёв заполненной салом, луком, огурцами.
– Давай, Лёнька, по чуть – чуть, а? – Никитич засуетился, полез в один карман, затем в другой, вынул стопку, подышал на неё и вытер об рукав.
- Вот, угостись моей, такую ты ещё не пробовал. Ты не смотри, что мутная, это ингредиенты, для пользы и вкуса. Чтобы не огорчить Никитича, я опрокинул стопарь и, одуревши от крепости, схватился за огурец.
- Чистый спирт, Никитич!
Дед ехидно улыбнулся.
- Может и спирт, в чулане темно я сослепу не разглядел чего взял. Кажется то настойка на мухоморе, от радикулита. Довольная улыбка поползла к ушам. Никитич ждал моей реакции.
Нет старый, меня не проведёшь, знаю я твои мухоморы.
- Кино не будет, наливай вторую.
- Молодец, я тут Витьке Грошу, как-то плеснул рюмашку, да про мухоморы вспомнил, на что алкаш, а уж полгода не заходит.
Посидели, выпили по второй. Домой я не торопился, да и хотелось послушать, что же расскажет Никитич. Видно что-то накипело у него на душе, хочет поговорить, высказаться, вон и самогона принес, во хмелю, оно легче выходит. И слова нужные находятся, и душа быстрее успокаивается.
Дед свернул цигарку, покашлял и, поглядывая на останки бани начал рассказ.
- Что ж теперь говорить, судьба, Лёнька, она и есть судьба. Как ни крути, а от неё не уйдёшь. Что написано на роду, то и будет с тобой на всю жизнь. Посмотри вот на меня, девяносто шесть годков по земле хожу, сколько раз казалось уже всё, конец, а нет. Опять мимо. Вот оно как. Вот у этой самой бани я её и встретил. Не поверишь, Лёньк, вышла она из дверей, и полыхнуло во мне всё, не видал ни кого краше. Так хороша. Дашутка моя. Как ангел спустился с небес. Прямо хоть икону пиши. Посмотрела на меня, улыбнулась. Что, говорит, «нет ли у вас кваску холодненького?» А я стою как столб и руками чего-то развожу. Засмеялась она и мимо меня в дом. Поравнялась, глянула озорно, так, что взгляд тот до сих пор у меня перед глазами. Спать ложусь, вижу, проснусь ночью, вижу. Полюбил я её так, что свет белый не мил стал. Долго я за ней ходил, а она и не гонит и до себя не допускает. Извела всего. Дед замолчал. По щеке у него катилась крохотная слезинка.
- Вон там, в саду, на скамейке, под яблоней мы и встречались, - Никитич махнул рукой в сторону старого, заросшего сада.
- Давай, говорю, сватов зашлю, женой моей будешь, чего нам скамейки обтирать. Не торопи, отвечает, я ещё в девушках не нагулялась. Да и в доме у вас тесно. Ставь вот рядом новую хату. И чтобы окна на солнце смотрели. И, что мне было за эти слова зацепиться. Не думал, не знал, как это всё обернётся. Жди, говорю, вернусь через год, и поставим дом.
Никитич с силой втоптал окурок в землю, налил стопку и, расплескивая, вылил в рот.
- Четыре года носило меня по приискам. Завербовался в артель, и пошло-поехало. И грабили меня, и чуть до смерти не убили. Вернулся. Лучше бы и не возвращался. Три года Дашутка меня ждала, всех сватов гнала, а на четвёртый отдали, против воли её. За Кольку Билибина. Еще при мне он на неё поглядывал, да подойти боялся. Знал, что я любому голову за неё оторву.
Голос Никитича прозвучал зловеще. Я отпрянул от холодной стенки и почувствовал, как мурашки побежали по телу. Глаза у деда блестели не то от слёз, не то от злости.
- Щас, Лёньк, ты посиди, выпей вон, закуси, я щас, - Никитич покачиваясь скрылся в сенях. В доме что-то звякнуло и затихло. Пить мне уже не хотелось. Из темноты показался дед. Отряхиваясь и ругаясь, он нёс под мышкой свёрток.
- Вот, смотри, - он развязал небольшой мешок, - ладони подставляй, не бойся, оно не кусается. Я сложил ладони лодочкой, и в них посыпалось золото. Самородки, монеты, крупный песок.
- Нам с Дашуткой хватило бы на всю жизнь и внукам тоже. Он всё сыпал и сыпал. Золото уже падало мимо ладоней на землю, но Никитич этого не видел. Взгляд у него был пустой. Его сейчас не было рядом. Может унесла его память туда, где добывал он эти сокровища, или под яблоньку, где ждала его Даша?
- Хватит.
Никитич встрепенулся.
- Ну ладно, давай ещё по одной и на боковую, а если не торопишься, посиди, а Лёньк.
- Куда мне торопиться, да и огурчики у тебя, Никитич, отменные.
- Ты ешь, ешь, ты молодой тебе надо. Это мне уже ни к чему. Всё одно, завтра помирать.
- Да ладно тебе, бегаешь как молодой, не угнаться.
- Нет, сынок, отбегал я своё, чувствую пора. Пожил на этом свете пора и на другой посмотреть. И так лишних годков пятьдесят захватил. Как один день. Без неё, Лёньк, не жил, горе мыкал. Оборвалось всё в душе, и день не день, а ночь придёт и того хуже. Я ведь с нею каждый день разговаривал. Зайду в дом и спрошу, « а что Дарьюшка, где наш младшенький, опять, поди, на речку умотал. Придёт уж я ему задам». А она молчит, только улыбается. Никитич уронил голову в ладони и заплакал. Я молчал.
- Налей мне сынок, горько мне, ой горько. Ведь это я виноват, не уберёг счастья своего. Зачем уехал, бросил одну. После свадьбы высохла она вся, одна тень осталась. Не могла жить с чужим человеком. Без любви. Заставили. Глаза у Никитича высохли и опять они светились злостью.
- Я как вернулся с приисков, места себе не находил, запил одно время, да разве водкой горе зальёшь? Ещё хуже, только дурь всякая в голову лезет. А однажды возвращаюсь вечером с покоса, а она мне на встречу. Поравнялись. Стоим. У неё слёзы ручьём льются, и я тоже плачу. Говорю, давай уедем, Дашенька, в Сибирь. Там тоже люди живут. Уедем милая. Нет, говорит, Серёжа, поздно. От судьбы не уедешь. Есть у меня теперь муж, и ребеночка его ношу уже. Поплыла земля у меня из- под ног. Раз так, говорю, прощай Дашенька.
Дед откинулся к стенке и закрыл глаза. Помолчали.
Деревня засыпала. С речки потянуло прохладой, багровая луна медленно поднималась из-за деревьев. Она была какого-то неприятного цвета. От её вида на душе становилось не уютно и тревожно. Вокруг дома носилась летучая мышь, а комары уже не толпились кучей, а с остервенением кусали за щиколотки.
- Зорька, - понеслось над деревней из далека.
- Чтоб вас волки задрали, - Никитич чиркнул спичкой и прикурил самокрутку.
- Видела она, как мы с Дашей стояли, а на следующий день мужу её всё и доложила. Что она ему говорила, не знаю. Узнал уже потом, после, что в тот день бил он Дашу. Смертным боем бил. Бабка Нюра, соседка ихняя, видела всё и слышала. Орал он на весь двор. « Любишь, говоришь. Так я из тебя эту любовь выбью, сучка». Я то, Лёньк, этого не знал, а через неделю уехал, на север. Уголь давал “на гора”. Вернулся через пять лет.
Никитич налил мне самогона, подал щепоть табака. Он не хотел меня отпускать, торопился рассказать свою боль, муку, терзавшую его столько лет. От которой не было покоя ни днём, ни ночью.
- Спасибо, Никитич, хороший у тебя табачок, душистый.
- Кури, кури, я вот тебе щас про запас принесу. На потом. Будешь курить и старого добрым словом вспоминать. Я пока схожу, а ты мусор-то собери, нечего ему тут валяться. В мешочек собери. Дед скрылся в темноте, а я, борясь с лёгкой качкой, принялся собирать “ мусор”.
- На-ка, вот, держи и эту мелочь забери, мне она ни к чему, а близких у меня нет. Один я, сынок, как перст один. Ты только похорони меня по человечески и всё. И спасибо тебе на этом. Бери, бери. Спорить с дедом я не стал, выпивши он, а завтра утром зайду и верну. А то растеряет в темноте. И так насыпал под ноги.
- Вернулся я летом. Весь из себя такой… Словом, франт городской. Костюм под заказ, туфли лакированные, деньжищ полный чемодан. Всякие модные штучки. Вроде всё Лёнька, было у меня, а в душе пусто. Болит она как-то изнутри. Ноет. Тянет домой, к Дашеньке. Квартира у меня там была, продал. Нет на сердце покоя. Уехал. Иду значит я со станции, уже светать стало, смотрю бабёнка навстречу с авоськой. Нюрка, соседка Дашутки моей, в город идет. Сели мы с ней у дороги, на пригорке и она мне всю эту горькую правду рассказала.
Сад у Билибина был большой, а вокруг акация растёт. Стороннему человеку не увидать, что там делается, а Нюрка нашла лазейку и увидала однажды этот страх божий. Ходит моя Дашенька запряженная в тот самый плуг, а на тонких плечиках хомут. Билибин идёт за плугом и приговаривает. «Любишь еще, сучка, пошла, пошла». А Даша идёт, улыбается и твердит одно, « люблю, люблю, люблю». Видно оборвался от побоев разум-то. Замутилась светлая головушка. Болела долго, не вставала. Лежит и в бреду, всё твердит про любовь.
Умерла она через год после этого. Забрал господь её душу на небо. Отстрадалась.
- Ну, говорю, Нюра, не видела ты меня, не слышала, ясно? Никому о нашей встрече ни говори. Перекрестилась Нюрка, видать смекнула своей головой. «Бог тебе судья», говорит. На том и расстались мы с ней. Отсидел я день в овраге, а ночью пришел к Билибинскому дому и порешил зверя. Задушил, Лёнька, голыми руками.
Никитич вытянул перед собой дрожащие руки.
- Вот этими. Это, говорю, тебе за любовь мою, за Дашеньку. Сжал я его, что захрустел он весь. Даже не пикнул. Несколько лет я ещё болтался, где зря. Потом вернулся, дом вот построил. Окнами на солнце, как Дашенька хотела. Так один и прожил. С нею, в сердце. С Дашуткой моей. Ну, ничего, скоро встретимся, и не отойду я от неё ни на шаг. Она ведь ждёт меня, давно ждёт.
Ну ладно, ты ступай, поздно уже. Табачок не забудь. Свежий, этого года.
Я взял два мешка и направился к калитке.
- Я завтра утречком заскочу, Никитич?
- Заходи, сынок, заходи. Ты мне теперь как родной. Да, чуть не забыл. Ты, Лёня, похорони меня рядом с Дашенькой. На дальнем углу, под липой, там увидишь.
- Брось, дед, завтра поговорим.
На ступеньках крыльца сидела тётка Маша и фартуком вытирала слёзы. Я вдохнул свежего, утреннего воздуха и сел рядом.
- Лёнь-ка, - потянула на распев тетка, - сосед наш Никитич, помер этой ночью. Жалко. Вчерась ещё здесь сидел. С дедом моим курили, а нынче нету. Господи, как подумаешь…
- А дядька Коля где?
- В сельсовет пошел, надо ж гроб заказать, а как же, люди мы или кто? Век рядом прожили. Почитай как родственники. Куда ты босиком попёрся, одень вон хоть тапки какие.
Похоронили Никитича как положено. Из райцентра привезли батюшку, по улице несли с оркестром, поминали всем селом. А через год, поставили у них с Дашей на могиле мраморную плиту с высеченной во весь рост фотографией. Сергей крепко держит руку Даши, а она легонько наклонила голову к его плечу. Теперь они вместе навсегда.
2004 год.