В палате резко щелкнул выключатель.
Ослепленные ярким светом роженицы щурились, медленно оживали. Потирая глаза, нескладно потягиваясь, они с трудом выходили из забытья.
Я тоже медленно приходила в себя. Сновидения оказались настолько живыми и яркими, что не сразу удалось отличить сон от реальности. Что снилось мне, а что было явью? Что я видела – прошлое, настоящее или…
Неприятный осадок ночного кошмара будоражил, точно дурное предчувствие.
За ночь подмялся и Халат. Чеканя палату каблуками, он, позевывая, приступил к работе. Обошел полусонных рожениц, распихал в их теплые подмышки влажные термометры-сосульки.
Вскоре совершил по палате второй тур, собирая урожай согретых градусников и занося в дежурный журнал показатели температур полуживых тел рожениц.
В сине-выцветшем халате (в точности такие выдавались роженицам в «приемном») в палату явилась уборщица с синюшным лицом, взъерошенной шваброй и изорванной половой тряпкой. В тряпке угадывалось бывшее детское байковое одеяльце.
С кряхтеньем и недовольным бурчанием уборщица вынесла из палаты провонявшие за ночь судна.
Скоро судна причалили на места – умытые, с капельками «росы» по бортам.
Уборщица взялась за мытье полов, но руки плохо слушались ее, тряслись. То и дело она роняла тряпку, которая никак не желала нанизываться на палку. Наконец, она нарядила ее и с похмельным остервенением принялась тереть пол под койками.
Швабра сталкивалась с металлическими ножками, под ударами они вздрагивали и приглушенно звякали.
Перевернутым вниз знаменем тряпка колыхалась на задохнувшемся от пыли линолеуме. Омытый водой, он заблестел, как лакированный. Дышать в палате стало легче.
Чуть позже нанесла визит и знакомая буфетчица с известным призывом:
– Девоньки, кушать, миленьки! А кто завтракать не станет…
Я обрадовалась встрече с ней. Мы поздоровались добрыми знакомыми, и она всплеснула руками:
– А ты еще здесь, девонька?
– Угу…
– Да что ж так долго мучишься?! Давай-ка, поднажми, поднатужься! Силенки-то должны быть, ты ж молодая!
– Я худенькая… – начала оправдываться я.
– Да вижу, все вы городские квелые да хворые!
– Я не хворая.
– А какая?
– …Очень беременная.
– Вот-вот, беременная, а рожать не умеешь! – незлобиво укорила она.
– Как это не умею? – удивилась я.
– Да вот так! Разучились, выходит, девки рожать. Раньше умели. Нутром чуяли, что и как делать надо, когда прихватывало. Организм свой слышали! В поле, случалось, рожали, в дороге, под открытым небом. На небеса полагались, и все хорошо выходило. Вот!
– Что ж, всем в поля ехать теперь? – вздохнула я.
– Наоборот, никуда не надо ехать. В доме родимом надо рожать, среди близких. Это теперь бабы едут рожать незнамо куда, адрес перепутали! Нормальный человек и умереть-то мечтает в собственной постели, а родиться – тем паче. Раньше бабы понимали это, только дома рожали. И никому в голову не приходило, чтобы к роженице посторонних допустить. Ну, бабка-повитуха, понятно, приходила. Так то ей по судьбе было написано дитю на свет помогать появиться. И повитухой, кто попало, не становился. Отметина на этой бабке свыше имелась. Этот, как его, документ?.. Во, диплом с небес! Потому часами долгими женщины не мучились, как нынче, и дети здоровехоньки получались. А сегодня, глянь, что ни дите, то болячка ходячая!
– Ну не все ведь, – слабо возразила я.
– А если и через одного, так все одно, почитай, все! Потому, чтоб дите здоровым было, рожать надо в месте, где оно зачато. Матери милее, да и ребенку привычней.
– Как привычней, он же еще и дома-то не видел?
– Вот-вот! Все говорят, мол, коль он внутри, так ничего не видит и не слышит. А он все очень даже видит. Все, что мамка его, то и он. Живой ведь, поди? Или, пока в брюхе, так неживой, а как родится – живой? Тогда как из неживого живой получается? Вот и говорю, поглупели бабы, не понимают, что нехорошо это – рожать, как сегодня повелось, в роддомах.
– А знаете, – чуть встрепенулась я, – мне уже думалось об этом… дома, конечно, лучше было бы, только ведь это сейчас запрещено.
– Да, запрещено. Никак в толк взять не могу, кому эти запреты пользу приносят? Глянь, роды теперь, вроде как туалеты, общественными стали. А ведь рождение дитя – дело личное, почитай – интимное. Как думаешь?
– Не знаю даже…
– А ты задумайся. Вот, у животных как? Хоть волчицу возьми, хоть тигрицу. Они для родов заранее место укромное подбирают, схорониться, что бы, значит, от других. И попробуй эту родильницу потревожить, влезть к ней незваным гостем – загрызет не глядя!
– Так это потому, что они звери. Дикие.
– А кошка, что в доме живет, дикая? Нет. Но все одно, место себе поукромней ищет, чтобы не на виду. Несколько дней будет ходить, угол пригодный подыскивать. Даже хозяев своих не любит подпускать, рожаючи. Выходит, важно это даже кошке, где и как рожать. В общем, верно поступают животные. По природе верно. Получается, дикие не они, а мы. Ишь, дикость какую придумали! Понастроили родильнь, гуртом баб в них свозят, точно коров на скотобойню. Вот бабы и мычат здесь, по-человечески даже поголосить не смеют. А дитю крик материнский – как свет в конце туннеля. Он голос мамкин слышит и идет на него. Эх, сегодня ни ребенок матери не понимает, ни она его. Ты вот дите свое чуешь?
Я пожала плечами:
– Чувствовала раньше. Мы даже разговаривали с ним… так… мысленно. Но теперь он будто затих, – опасливо глянула я на живот.
– Затих. Потому, что лапают тут вас, кто ни попадя, как а-а-ксперимент какой проводят. Мужики эти, гинекологи недоношенные!
– Почему недоношенные? – удивилась я.
– Да потому. Мамки их, видать, не доносили, им назад в утробу влезть хочется. Это ж надо, всю жизнь провести, уткнувшись носом в бабские ляжки! А дома жена… И что они там с женами делают после работы? Не тошнит их, как думаешь? Тут, бывало, в лес уйдешь за грибами, так потом всю ночь грибы сняться, шляпки перед глазами мелькают. А гинекологам что снится? Страшно подумать!
Я представила, мне стало смешно.
– Смеешься? – продолжала буфетчица. – А детям не смешно, а жутко становится от такого дня рождения. Эх, все не по-человечески теперь! Я вон в свое время в деревне рожала. Дочка вышла славная, на тебя сильно похожа, такая же глазастая, только дородней будет. После родов ее первым отец родной полюбовно на руки взял, как положено, а не дядьки да тетки чужие, как теперича повелось. Младенца раньше три месяца вообще никому, кроме родных да близких, не показывали – сглазу остерегались. А теперь дите только на свет появится, его тут же чужие люди облапают, от матери отымут да унесут. Не успеет родиться, а уже вроде как сирота.
Улыбка сошла с моего лица:
– Как унесут, куда?!
– Знамо, куда. В детское отделение. Ну, в ясли, что ли… Там они и горланят, точно сумашелые, без мамкиной титьки-то.
– А я не отдам! Со мной будет!
– Да кто тебя спросит! – махнула буфетчица рукой. – Заберут, и все! Таков порядок. Вы же тут, как на заводском конвейере. Родили детальку, отдавай в цех.
Я ужаснулась:
– Неужели так и есть?.. Что же делать?..
– А что тут поделаешь? Ничего. Только вот что! Бабам задуматься надо, как и где рожать. Себя спросите, как вам родиться хотелось бы? Как пельменю из общего котла, или как человеку должно?
Мне стало тошно. Мысли о том, что роддом – не лучшее место явления новой жизни, уже обуревали меня, и теперь роды в своем доме, на лоне природы, даже в стоге сена вновь показались заманчивыми, если не сказать – спасительными.
Меня душила необъяснимая обида. То ли на саму себя, беременную недотепу, то ли на буфетчицу, то ли на кого-то еще – неведомого изобретателя общественной родильни.
Видя, что с досады я готова пустить слезу, буфетчица хватилась:
– Ладно, не тужи! Это я не со зла, по-старости ворчу… накатило... много лет тут работаю, всякого нагляделась, только ногтей зеленых еще не видала. Ты скажи лучше, кого ждешь-то, миленька?
– …Мальчика, – всхлипнула я.
– Сына, значит?
– Сына, – чуть оживилась я.
– Ну-ну, – одобряюще закивала она. – Только ты, девонька, губы жевать перестань, уж скоро безо рта останешься! Дите родится, посмотрит на мамку и испугается, что мамка такая обглоданная. Лучше кашу жуй, вот она еще тепленькая.
– Нет, спасибо, – промямлила я обглоданным ртом. – Знаете, есть совсем не хочется, а вот чаю бы попила… если можно.
– Так и чай у меня найдется! – с неподдельным радушием засуетилась добрая женщина. – На завтрак здесь всегда чай, подожди-ка, я тебе сейчас налью.
Мигом ночной стакан был обменен на стакан с бледным чайком. Прикоечный табурет-стол стал свежесервированным.
Хоть буфетчица и чудная какая-то, но заботливая и добрая, будто бабушка. Мне захотелось сказать ей что-нибудь хорошее.
–…А знаете, – начала я, – я вас добрым словом вспоминала.
– Да ну? – широко улыбнулась она.
– Да-да! Мне очень пригодился компот, который вы уговорили меня взять за ужином. Пить, действительно, ночью захотелось. И табурет пододвинули ближе к койке вы тоже в нужный момент. Не знаю даже, что бы я без вас делала…
– Да ладно тебе, – простодушно улыбнулась она. – Ты вот лучше перестань губы кусать.
– … Так ведь больно мне, – дрогнул мой голос.
– Знамо, что больно! – понимающе закивала она. – Так ты покричи, легче будет! А уродовать себя к чему?
– …Неудобно как-то кричать, люди кругом.
– Да здесь можно! – подбодрила она. – Это ж святое, голосить при родах! К тому ж, до тебя кому дело есть? Никто особо и внимания не обратит. Тут люд привычный. Покричи, отведи душеньку-то… Вот чайку попей и роди поскорей!
Она снова коснулась моего лба теплой рукой и, погладив волосы, тихо сказала:
– Терпи, доченька.
Безотчетно я прижала ее широкую мягкую ладонь покрепче к своему лбу. Она не протестовала, только вздохнула:
– Эх, доченька, доченька…
– Спасибо вам, – шепнула я.
– Держись! – сказала она на прощание.
Тележка опять погромыхала по длинному коридору. Удаляясь, еще слышались вздохи и причитания буфетчицы:
– Эх, девоньки, девоньки! Молоденькие да бестолковенькие… неумехи!
Продолжение:
http://www.proza.ru/2010/05/22/454