Корень нашему роду
На всей деревне не было другого такого парня, как Алешка Хрунин. Вот уж действительно: ни бог, ни черт не обидели. Был он высок и ладен, с широкими плечами и узким тазом – не ходил – плясал. Замирало девичье сердце от его походки. Гордо сидела на крепкой шее кудрявая голова. А уж волосы у него были!
Темно-русые, жесткие, и такие густые, что рука сама так к ним и тянулась. Лежали волосы густыми волнами, а на самой макушке прятался светлый курчавый завиток, такой забавный и трогательный. Глаза у Алешки чуть раскосые, с длинными ресницами – стрелами. И дерзкие, нахальные. Нос вздернутый, аккуратный. А уж о губах и говорить нечего – сухота девичья. И надо сказать, был он и по мужицкой части одарен богато. Парни порой в баню набивались – поглядеть, по деревне слухи ходили. Завидовали ему страшно. Как петь, плясать, или подраться – Алешка первый. И до девок - лют. Сколько слез девичьих из-за него пролито!
Три раза приносили его домой до смерти избитого. Отлежится, ребра срастутся – опять за старое. Отец с матерью сколько раз женить его пытались – ни в какую. Семья-то была из зажиточных. Лошадей пара, да коров десяток, хата справная – пятистенок. Старшие сыновья уж отделились, свои дома поставили, а Алешка уж в возрасте, бороду давно бреет, коновал отменный – лошадей понимал с детства, с окрестных деревень за ним приезжали, когда нужда была, а все – пристебай кобыле хвост. Домашние сильно его донимали – женись. Невест в округе – любая пойдет. Да и бывало, отцы да братья девок им попорченных, с ножом к горлу приставали. Когда в третий раз принесли его залитого кровью, лицо – кровавое месиво, отец рассердился не на шутку. Камчу снял со стены – сам убью, чем позор такой терпеть от людей.
Еле ворочая разбитыми губами, пробовал Алешка отшутиться: мол, женилка не выросла.
– Женись, - не то прокляну!
– Да на ком жениться –то?
– На ком хочешь! Мало ли невест!
– Если приставать будете – на Акульке женюсь. (Акульку – нищую батрачку-сироту бог обидел: щуплая, худючая, страшненькая на лицо, она прибилась к деревне лет еще девчонкой лет пять назад. Работала за кусок хлеба как каторжная, жила из милости по чужим домам. И хоть в возраст вошла уж девичий, никто ее в деревне девкой не считал. Акулька она и есть Акулька.)
–Я те пошуткую. Неделю сроку даю. Чтоб к пасхе сказал, кому сватов засылать! А не то – прочь из села. Мое слово – кремень!
И всю неделю, пока отлеживался Алешка, отпаивая его отварами, причитала над ним мать.
¬–Женись, Алешенька! Ведь убьют тебя. Вот Катерина Зотовых – чем не невеста? И приданное за ней вон какое, и сама здоровая да румяная, работница - похаять нечем. Или вон Маруся Вахрушева…
Отец, вернувшись с конюшни, брови сдвигал:
–Надумал?
Пасха приближалась. По всему дому разливался аромат шафранового теста, бабы в кухне красили яички, ставили в печь куличи, гоняли из кухни ребятишек – тесто нельзя было тревожить.
Алешка лежал в горенке на кровати, сжимались кулаки от злости. Так и видел, как смеются над ним парни – вот мол, укатали сивку круты горы, быть бычку на веревочке. А больше всего зло брало на родителей. Одна мысль его грызла: как бы досадить побольнее.
Сходили в баню. Алешка не пошел. Отправились ко всенощной. Черная злоба, злоба попавшего в капкан зверя, душила его. Достал Алешка штоф самогона, вылил в себя, захмелел. С трудом встал с лавки – ребра еще болели, дотащился до окна. На соседском огороде в сумерках копошилась щуплая фигурка. Акулька готовила парники под огурцы. Даже в светлый Христов праздник отдыха для нее, батрачки, не было. Под подоткнутой за пояс драной юбчонкой белели тощие ноги в расхристанных чоботах.
Мутная пьяная волна захлестнула разум. Женить захотели? Ну, я вам устрою. Натянул сапоги, постанывая, шатаясь, добрел до конюшни, запряг жеребца в телегу.
–Акулька! Поди сюда!
–Что, Алексей Петрович? Суетливо одергивая юбчонку, робко подошла она к перелазу, волоча за собой грабли. Головенка набок, улыбка жалкая, вымученная, волосы неприбранные, на глаза лезут.
–Аль работа какая?
–Лезь сюда!
–Зачем? –отшатнулась Акулька
–Лезь, говорю.
Схватил, перегнувшись через плетень, за руки, вырвал грабли, отшвырнул в сторону, не слушая жалобных повизгиваний, потащил за собой, бросил телегу. Вскочил в сам – и боль куда-то отступила, хлестнул вожжами Савраску.
Жалобно поскуливала, металась в телеге Акулька, несся, как ветер, понукаемый жеребец – гордость и зависть всей деревни. Ветер обдувал Алешкино разгоряченное лицо, но не мог развеять пьяную муть в глазах. За два часа домчались до Прохладного – соседнего села. Село было маленьким – 40 дворов. На взгорке белела церковь - тоже маленькая, захудалая, и такой же захудалый попик с жидкими волосенками заканчивал службу. Людей было совсем мало - кто позажиточней на праздники отправлялись в большое торговое село.
Алексей рухнул перед попиком на колени, швырнул рядом Акульку.
–Благословите , батюшка! Жениться хочу!
–Что ты, что ты, сыне. Святой праздник! Как же без оглашения? Без обряду?
–Савраску, коня отдаю, только чтоб сейчас.
Отец Василий…
***
Семья сходилась в отцовскую избу. Братья с женами кланялись отцу с матерью, христосовались, чинно рассаживались по лавкам вокруг большого стола. Степенно разливали по граненым рюмкам красненькое – бабам, мужикам – чистый, как слеза самогон. Ребятишки тюкались крашеными яичками – у кого крепче.
– Алешка где?
– Нету Алешки.
– Батя, а в конюшне Савраски нет. Я давеча заходил – стойло пустое.
– Опять за старое! Еще ребра не зажили. Вернется – поговорим по-другому. Не скажет нынче, чего хочет – сам решу. Зови, мать, сваху Евлампиевну. Завтра к Зотовым пойдем. Собери там, чего полагается.
В сенках грохнуло пустое ведро. Дверь распахнулась. Пошатываясь, ввалился Алешка, волоча за собой перепуганную, жалкую Акульку, голоногую, в тех же растоптанных чоботах.
– Кости мне перемываете? Хотел, чтоб женился? Я тебе сказал – на Акульке женюсь! Вот тебе, батя, сноха. Прошу любить и жаловать.
– Алешка заржал по-лошадиному и грязно выругался. Побагровевший Петр Иванович поднялся из-за стола.
–Вон! Вон с глаз моих, охальник! – кулачищем грохнул по столу – подпрыгнули деревянные ложки, опрокинулись граненые стопки.
Акулька рванулась в двери. Отшвырнув попавшуюся под ноги скамейку, Алешка вывалился вслед за ней, схватил за руку, потащил к сараюшке, толкнул на сено. Подмял под себя, задирая юбку, перегаром обдало залитое слезами некрасивое лицо...
Очнулся Алешка под вечер. Голова раскалывалась от боли, кровь гулко стучала в висках. Разлепил веки, поморгал, пытаясь прогнать мутную пелену. Не впервой ему так-то очухиваться. Только б сообразить – где это он? Сено кололо шею, солнечные лучи косо падали сквозь щели. В них играли пылинки. Почувствовал: кто-то есть близко. С трудом повернул голову. Скорчившись, обхватив голову руками, рядом сидела простоволосая девка. Натянутая на колени выцветшая, заплатанная юбчонка замарана кровью. Господи, Акулька, что ли?
– Эй, чего это ты? Ты зачем тут?
Акулька, не поднимая головы, начала жалобно скулить – ну, чисто кутек. Звук этот болью отозвался в гудящей Алешкиной голове.
– А ну пошла отсюда! нечего здесь сырость разводить.
Акулька подняла голову, отвела платок от некрасивого, опухшего от слез лица.
– Куда ж мне идти теперь, Алексей Петрович – прошептала она, комкая в руках мокрый головной платок, – когда батюшка повенчал? И вот… – кивнула она на окровавленный подол.
– Кого венчал? Какой батюшка?
– Нас… Отец Василий… Вы ему еще Савраску отдали…
Господи! Он вдруг вспомнил все и глухо замычал. Пнул ногой Акульку. Отвернулся и первый раз в жизни заплакал едкими злыми слезами.
...Через три дня из родного дома перебрался Алексей от соседских глаз подальше, на барскую усадьбу – конюхом. Свадьбу не гуляли – что людей смешить! И так на все село прогремели.
Савраску Петр Иванович у батюшки прохладненского выкупил, на коленях стоял – полную телегу и новин, и снеди всякой увез, да и червонцев отсыпал достаточно. Попа за то венчание противу правил с места поперли, расстригли. Да он не шибко горевал. С тех червонцев в город подался, в купцы; люди говорили – забогател дюже.
Алешка зубами скрипел, упирался. Шутка ли – семью поднимать, почитай, с пустого места. С того самого дня Акулина понесла.
Приданого у невесты не было и в помине. Собрала Аграфена Власьевна кой-какие чашки-ложки, бельишко похуже; снохи поотдавали что-то из своего старья. Исподнего – и того у бабы не было.
Отец на Алешку долго сердился, видеть не хотел. Только уж на внука поглядеть приехал.
Первенец лицом удался в мать: нос картошкой, глазки маленькие, волосенки реденькие – страхолюдный, одним словом. Но и характером в нее же пошел: добрый да ласковый, тихий да терпеливый. Упадет когда, ушибется – ни слезиночки не проронит.
Алексей сначала жены стыдился, зло на ней вымещал – мол, жизнь его она погубила. Слово ласкового не проронит, все тычком, да броском. Бил ее смертным боем. Акулина рядом с ним – чисто воробушек серый рядом с соколом.
А потом обмяк немного. Она-то ему поперек – ни словечка. Как сын родился, (Ионом нарекли) пошучивать стала, все больше с улыбкой, с прибауткой. Бывало в доме – шаром покати. Алексею, как коновалу, обрезь полагалась, когда он быков да коней холостил. Принесет домой, на стол кинет. Акулина вымоет, вымочит – во щах иль с картошкой подаст – и мы с мясцом.
Хозяйкой Акулина оказалась доброй: чисто и себя и мужа и детей держала. И как успевала только! Дети у них пошли как грибы – почитай каждый год с прибавлением.
И вот ведь, дивно – каждый новый ребенок все краше и краше. Девочка, что после Ионушки была, Елей назвали, лицом больше на мать походила. А уж дальше Алешкина стать. И лицом, и ростом и волосами. Последний, Иван, такой красавец выдался,– глаз не отвести..
Всего рожала Акулина 18 раз, выжили – 10. Как есть пополам. Алексея бог умом не обидел и руки к месту прилажены. Потихоньку достаток появился. Заводик пимокатный поставил – валенки катать. Сам с сыновьями работал, хоть и малы еще были.
Парней грамоте выучил. Люди уважать стали. За советом приходили. Заседателем от общины избрали, потому как справедливый. А уж когда он помещика засудил, почет от всех пошел. Только с Алешкиным нравом в такое дело и ввязаться.
Помещик этот из нешибко богатых был. Собак любил до страсти. Псарню выстроил – что твой дворец. Баб заставлял щенят породных грудью кормить. Это еще при крепостном праве было. А когда волю объявили, видать держать свору накладно стало. Так он что удумал. Была у него в поместье больница. Для крестьян открыл. Я мол, как врач, разбираюсь во всех болезнях. Ходит по избам – кому какая помощь нужна. Ну ему говорят, вот мол, дите приболело. Он и говорит – неси, говорит, в больницу ко мне, эта болезнь заразная. А коли не принесешь – так я на тебя властей напущу. Потому от этой болезни вся деревня вымереть может. Ну баба, конечно, ревет, а несет. На другой день приходит – помер ребенок. А как болезнь заразная – тело известкой засыпали и закопали. Один раз так-то, другой, третий. А потом одна баба, отчаянная была, ночью в эту больницу прокралась – чтоб ребенка унести. У ней барские холопы дитя из рук вырвали, прямо из хаты забрали. А кралась огородами да мимо псарни. Там свет в окнах. Она в окно и заглянула. А там барин промеж клеток ходит, собак кормит. Что это, думает, он ночью-то. А как он ближе к окну подошел, баба и углядела в чашке, что он в руке держал, ручонку детскую. Баба ахнула, но крик поднимать не стала, а бегом в деревню и ну мужиков поднимать. Те вилы похватали – и в усадьбу. Барина скрутили, порешить хотели было. А барыня – холопа на коня да в город галопом с письмом – бунт де мужики подняли. К утру казаки прискакали с офицером. Мужиков – в холодную. Что делать? К Алексею Петровичу пришли – дай совет. Алексей, он грамотный был. Сейчас бумагу написал, сам в город отвез. И ведь добился-таки. Мужиков вчистую освободили, а барина – в Сибирь, на каторгу. Так-то.
Только самому ему это дело плохо обернулось. Видать барские приспешники на него злобу сильно затаили. То куры передохли – как подбросил кто отраву, то хлеб потравят, а под конец пимокатный заводик полыхнул. А тут письмо пришло. От мужика, что Алексей Петрович засудил. «Ты хоть меня засудил,– писал мужик,– но я на тебя не в обиде. Потому как по справедливости. Сослали меня в Алтайский край, да за то и спасибо. После нашей тесноты да грудности тамбовской тут вовсе рай. Места здесь привольные и богатейшие. Земля родит сам-десят. А нарезают наделы переселенцам по скольхочешь десятин. Хочу вот семью вызвать, что им там без кормильца маяться. Так не надумаешь ли, любезный Алексей Петрович, и сам переселиться, да и Аграфене моей с тобой надежа».
Как собирались, бумаги выправляли – по указу министра Столыпина перселенцам подъемные полагались, – как месяц на возахда телегах добирались тамбовские толстопяты до Риддера, как хозяйство поднимали, как судьба сложилась у его потомков при советах – это совсем другая история.
Алекесею Бог долгой жизни не дал, а Акулина до 115 лет на своих ногах дошагала. Не то что внуков – правнуков переженила. Бывало, с утра из избы в избу похаживает: посмотреть, как живы-здоровы, может кому совет, кому острастка требуется. К ребятишкам обязательно заглянет. Сама маленькая, сухонькая, а юбок на ней как на капусте листьев. Верхнюю юбку задерет, вторую, третью, а из кармашка самой нижней достанет леденец: на тебе, деточка, монпасеточку...
Потомков Алешки Хрунина в Восточном Казахстане теперь уже за полсотни перевалило. И хоть измельчал народ, а все же в местном аэропорту, говорят, из служебного душа механики вываливаются в состоянии легкой отутовелости: Ну, Хрунин, ну мужик...