(Перевел с английского Александр Пахотин)
В небольшом приморском городке работал слепой сапожник по имени Боаз Негро.
Он никогда не унывал: в нем жили неистребимая радость и жизнелюбие.
Просыпаясь по утрам, он потягивался, расправляя сильные плечи и мускулистые руки, и шел к себе в мастерскую.
Его мощный глубокий голос гремел в мастерской и был слышен на улице - Боаз пел песню.
Рыбаки, занятые с раннего утра своими снастями, говорили, заслышав его голос: «Боаз уже за работой».
Как и во всех маленьких городах, сапожная мастерская была здесь своего рода клубом, где всегда многолюдно. Сюда приходили посидеть, посмотреть, как работает Боаз, поболтать.
В мастерской Боаза Негро, в основном, собиралась молодежь. Несмотря на то, что у него был взрослый сын, а на голове - не так уж мало седых волос, ему не хотелось иметь дело со стариками. Скамьи в его мастерской предназначались здоровым, отчаянным молодым парням, которые ночь напролет могли сидеть за столом, а в три утра пойти гулять под дождем, горланя песни, толкаясь и подшучивая друг над другом.
И все-таки оставалось непонятным, каким образом Боазу удалось сохранить такое жизнелюбие. У него была любимая жена Анжелина. Но судьба, наградившая его слепотой, отняла не только Анжелину, но и трех их сыновей, которые умерли один за другим. Уцелел лишь четвертый – Мануэль. И все же через все эти несчастья Боаз Негро сумел пронести свое неиссякаемое жизнелюбие. Ему помогала работа. Она спасала его. Работа! Работа! Работа! И не только днями, но по ночам, особенно когда заказов было много.
Никто из жителей городка не мог пройти мимо мастерской Боаза Негро незамеченным. Не более десятка шагов - и из мастерской слышался зычный голос Боаза: «Добрый вечер, Калеб!» или «Добрый вечер, Антон!»
У Боаза был свой небольшой двухэтажный домик, соединявшийся крытым переходом с мастерской. Двери мастерской выходили прямо на тротуар.
Для Маиуэля у Боаза всегда была приготовлена бумажка в один, пять или даже десять долларов на расходы. Его сын был «хорошим парнем», Боаз не просто говорил так, он верил в это, и на душе у него было спокойно.
О многих чужих детях он знал гораздо больше, чем о собственном сыне. Просто и себе, и другим он говорил, что Мануэль рос «слабым». Его сын и в самом деле не отличался крепким телосложением. И с чего ему быть здоровым, если он никогда не работал! Да и зачем ему было работать! Он ведь всегда получал от отца деньги на расходы. Бесшабашные здоровые молодые парни по-своему любили Боаза Негро и потому соглашались, что Мануэль был «слабым». Лишь потом многие из них присоединились к общему осуждению чрезмерной отцовской доброты: «Испортил парня!», «Он должен был сказать Мануэлю: «Послушай, если хочешь иметь деньги, то пойди и заработай их!»,
И все-таки один человек говорил об этом Боазу прямо. Этим человеком был Кэмлбел Вуд.
А он-то никогда не сидел в мастерской с другими парнями.
В каждом небольшом городке есть хотя бы один молодой человек, о котором говорят: «Этот далеко пойдет». О Кэмпбеле Вуде говорили именно так. Приехал он в городок издалека и устроился служащим в банк. Вуд снимал одну из комнат на втором этаже в доме Негро. На первом этаже жили Боаз н его сын. Женщина, приходившая убирать в комнате Негро, наводила чистоту и у Вуда.
У всех, кто имел дело с Вудом, появлялось ощущение его непогрешимой правильности. Он выделялся своей аккуратностью, серьезностью и хорошими манерами. Вуд никогда не хлопал знакомых по плечу, но в то же время и не проходил молча. Возвращаясь из блика, Вуд всегда говорил сапожнику несколько слов о погоде или еще о чем-нибудь или просто приветствовал его.
В тот вечер Вуд, возвращаясь из банка и видя, что в мастерской нет гостей, остановился, чтобы снова поговорить с Боазом о его сыне:
«Почему бы вам не научить сына своему мастерству?»
«Ремесло сапожнике хорошо для слепого», ответил Боаз, как бы защищаясь.
«Ну, не знаю. По крайней мере, это лучше, чем вообще ничего не делать».
Боаз опустил молоток и сидел, ничего не отвечая. Его обычные слова «Мануэль слабый» казались сейчас неуместными. Он ненавидел Вуда, он презирал его и чувствовал растущее раздражение. Как он мог говорить такое! Ведь Мануэль мог услышать. Мануэль действительно слышал! Боаз сидел в кромешной тьме; ни единого звука не доносилось до его ушей - ни шороха, ни шага, ни скрипа половицы. И все-таки каким-то шестым чувством он ощущал, что Мануэль стоял в темном проходе между мастерской и домом.
И все-таки Боаз произнес обычное: «Мануэль - хороший парень!».
— Да... Конечно... Он... я думаю, хороший, — Вуд как-то неловко поежился. – Ну, ладно. Мне пора бежать. Я... О. черт!
Что-то происходило. Боаз слышал восклицания, отрывистое дыхание, шорох одежды от размашистых, отчаянных попыток удержать какой-то предмет. Потом раздался стук об пол и вместе с ним звон металла. Он все понял. Вуд не удержал мешочек с монетами под пальто, и тот выскользнул и упал.
И Мануэль СЛЫШАЛ! Eго сын, «хороший парень», стоящий в темном проходе и видимый только слепому, слышал звук упавшего золота.
Боаз сидел неподвижно, на лбу выступили крупные капли пота. Он почти не понимал того, что бормотал Вуд. До него доходили обрывки фраз: «Казенные Деньги... Понимаете, для строительства волнолома,., слишком многим известно... не доверяю сейфу... нет...».
Смысл фраз сводился к тому, что в банк привезли деньги и об этом знало много людей. Короче, Вуд был не толь¬ко добропорядочным, не и хитрым. Кому могло прийти в голову, что именно этим вечером Вуд отнес деньги к себе в комнату!
Вуд сожалел, что мешок с монетами выпал; ему не хотелось, чтобы об этом знал кто-нибудь еще, даже Боаз, даже случайно. С другой стороны, как удачно, что это был именно Боаз, а не кто-то другой. Подумав обо всем этом, Вуд немного успокоился:
«Я доверяю вам, мистер Негро, как самому себе (это была одна из фраз, которая запомнилась сапожнику). Ведь тут, кроме вас никого нет, Я пойду к себе наверх и положу мешок под кровать».
Этим вечером Боаз не ужинал. Первый раз в жизни кусок хлеба не лез в горло. Он сидел над нетронутой тарелкой и смотрел невидящими глазами на Мануэля, стараясь уловить каждое движение губ, каждое слово, интонацию, дыхание. Трудно сказать, что он пытался узнать.
Когда они поднялись из-за стола, Боаз сделал еще одно усилие: «Мануэль, ты хороший парень!».
Эта обычная фраза прозвучала сейчас одновременно как мольба и как приказание.
«Мануэль, у тебя, наверное, кончились деньги. Вот, возьми. Здесь десять долларов. Иди и развлекись.
Он бы испугался, если бы Мануэль, нарушив традицию, не взял деньги. Но и то, что сын жадно схватил бумажку, тоже не успокоило его.
Он пошел в мастерскую, где было уже темно, сел на стул, пододвинул колодку, инструмент и кожу. Приготовившись к работе, Боаз замер. Он слушал...
Для него не существовало разницы между днем и ночью. Ночь, если он работал, была днем... И все же времена суток отличались, он знал это ушами. День был широким полотном из звуков: голоса, шаги, шум колес, далекие свистки и гудки, жужжание мух. Ночью все была иначе. Также слышались голоса и звуки шагов, но реже. Возникали они как-то неожиданно, из тишины, и постепенно пропадали, растворяясь в ночи.
В этот вечер дул восточный ветер е меря и нес с собой шум волн. Все остальные звуки, как и тишина, были обычными. Боаз вслушивался. Он слышал шаги. История этой ночи писалась для него звуками шагов.
Звук шагов доносился с первого этажа, шаги раздевались там и тут, приближались и удалялись, иногда замирая. И это бесконечное, бесцельное хождение давило на нервы. Боаз приподнялся на стуле, ему хотелось пошевелиться, показать свое присутствие, как-то разорвать это напряженное нервное давление. Он снова опустился на стул; необъяснимое бессилие свидетеля удерживало его.
Наверху тоже раздавались шаги, очень слабые, слышимые скорее каким-то внутренним слухом. Шло время. Потом Боаз услышал голоса. Вуд, должно быть, открыл дверь и вышел на лестничную площадку. Судя по голосу, он стоял именно там, может быть, глядя вниз или прислушиваясь.
- Ну, что там? - крикнул он. - Почему ты не спишь?
Пауза. Затем послышался голос Мануэля:
- Не спится.
- Мне тоже. Послушай, ты играешь в карты?
- Иногда играю.
- Ну, тогда, может быть, ты поднимешься , и мы сыграем, Мануэль? Ты же все равно не можешь уснуть!
- Ладно.
Шаги снизу присоединились к шагам наверху. Закрылась дверь.
Боаз продолжал неподвижно сидеть на стуле. Ему даже показалось, что он перестал дышать, только со лба скатывались капельки пота.
Ему надо было побежать, подняться по лестнице, заколотить кулаками по той двери.
Но он не мог двинуться с места.
Изредка слышались шаги на тротуаре. Прошел полицейский Райс. Услышав, что в мастерской тихо, он буркнул: «Сегодня Боаз спит».
Ветер усилился. Городской колокол пробил полночь.
И еще раз этой ночью много времени спустя Боаз услышал шаги. Они осторожно, не спеша обогнули мастер¬скую со стороны дома и исчезли в шуме сильного ветра.
Боаз напрягся. У него возникло желание соскочить, распахнуть дверь, закричать в ночь:
«Стой! Что ты там делаешь? Куда идешь?
И опять его охватило какое-то странное бессилие.
Наступила тишина, но он продолжал вслушиваться. Раза два, словно очнувшись, он брался за молоток, но вновь замирал в неподвижности.
Поскольку ветер дул от мастерской в сторону дома, Боаз ничего не знал до тех пор, пока не поднялась тревога, шум и крики.
«Пожар!, - услышал он голоса на улице. - Пожар! Пожар!».
Только потом Боаз понял, что горел его собственный дом.
На рассвете нашли тело, если то, что осталось после по¬жара, можно было назвать телом. Казалось невероятным, что жилец этой комнаты, не инвалид, а здоровый молодой человек, не смог спастись. Пожар начался на верхнем этаже, лестница сгорела последней. Человек должен был проснуться, даже если он спал. Но он не спал. Человек не спит одетым, а на обгорев¬шем скрюченном теле были остатки одежды, часы, зажим на галстуке. Все, в чем в последние восемь месяцев Кэмпбел Вуд появлялся в банке каждое утро. Череп пробит каким-то тупым предметом. Неподалеку на обгоревшем полу лежала металлическая ножка от старой камин¬ной подставки для дров.
Достаточно было мистеру Уайтли появиться в банке и обнаружить отсутствие крупной суммы, чтобы стали известны скандальные подробности.
- Где Мануэль?
Боаз Негро все еще сидел в своей мастерской, неподвижный, как скала. Он потерял дом - результат своей многолетней работы. Похоже было, что он потерял и сына, и куда-то пропало его неиссякаемое жизнелюбие,
- Где Мануэль?
Когда Боаз заговорил, его голос звучал совершенно безжизненно.
- Да, где Мануэль? - ответил он вопросам на вопрос.
- Когда вы видели его в последний раз?
Никто, казалось, не обратил внимания на нелепость подобного вопроса.
- За ужинам.
- Скажите, Боаз, вы знали об этих деньгах!
Сапожник утвердительно кивнул,
- А Мануэль?
Он имел полное право ответить, что не знает. Действительно, откуда он мог знать, что известно Мануэлю. Но он опять утвердительно кивнул головой.
- После ужина вы были в мастерской, Боаз. Вы слышали что-нибудь?
Боаз рассказал им все, что слышал той ночью: шаги внизу и наверху, необычный разговор. В его словах было только то, что слышали его уши. О неясных мыслях, смутных подозрениях, о своем понимании звуков Боаз Негро не сказал. Поражало отсутствие в нем каких-либо эмоций. Еще более удивительным казалось это безразличие тем, кто знал его прежнюю неиссякаемую жизнерадостность. Когда собравшиеся начали уходить, Боаз заговорил:
- Сейчас я потерял всё. Дом. Последнего сына. Даже свою честь. Вы думаете, я не хочу жить? Нет. Я буду жить. Я буду работать. Этот пёс когда-нибудь вернется сюда. Я вам всем покажу этого пса.
(С этих пор он называл сбежавшего преступника не иначе как псом).
Когда его начали уверять, что преступник обязательно вернется и гораздо раньше, чем он думает, к тому же «с петлей на шее», Боаз качал головой:
- Нет, Сейчас вы не поймаете этого пса, но когда-ни¬будь..
И было в его бесстрастности что-то вещее.
Шло время. Преступника искали повсюду. Устраивали засады, рассылали описания, расклеивали плакаты, объявляли награду за поимку. Но Мануэля Негро так и не разыскали.
Теперь молодежь уже не собиралась в мастерской. Сам Боаз тоже переменился.
Он замкнулся в себе и, казалось, прекратился в глухонемого вдобавок к своей слепоте. Последние несколько лет Боаз почти не выходил из мастерской. И когда туда входили те, кому отказали другие сапожники, они видели в полутемном помещении неподвижную молчаливую фигуру. Только руки слепого проявляли признаки жизни. Они не знали покоя. От постоянного труда руки его крепли, в них сконцентрировалась вся физическая сила, а все чувства сосредоточились в ушах. Одним словом, Боаз Негро превратился в пару рук и ушей. Да и мог ли стать иным человек, внимательно вслушивающийся
в окружающие звуки в течение девяти лет!
Первые три года он ждал, когда же послышатся шаги. Следующие три года он думал, услышат ли он эти шаги вообще. И только в последние три года его начали одолевать сомнения. Они подрывали eго огромную моральную силу и решимость исполнить задуманное, Возможно, это был признак старости.
А вдруг слух, в конце концов, подведет erо! Вдруг тот пёс придет и уйдет, а он, Боаз, живущий в искаженном памятью воспоминании, упустит его, так и не узнав! А что, если это уже случилось?
А вдруг наоборот? Он услышит шаги, услышит их в мастерской, нападет... А потом окажется, что это совершенно невиновный человек.,. А вдруг...
Не было для него ничего страшнее этого предательского сомнения. Его волосы стали совеем седыми. С утре и до вечера его не отпускала одна мысль: как узнать, как не ошибиться!
Это случилось в рождественские праздники. На улице было шумно, слышались песни и смех. Во всех домах светились окна, даже в мастерской Боаза Негро горела лампа — у него сидел заказчик.
Боаз подал заказчику отремонтированные ботинки, и тот ушел. Свет был не нужен Боазу. Он наклонился вперед, определяя положение лампы по теплу, и уже набрал воздуху, чтобы дунуть, как вдруг снова выпрямился.
Не было ничего удивительного в том, что он услышал звук шагов уже в мастерской. Как paз в этот момент по улице проходила шумная праздничная толпа.
Боаз замер. Внешне он оставался спокойным, не нервы напряглись, а мышцы до боли сжались. Да нет! Он услышал звук лишь одного шага, одного единственного нажима
на половицу, и все… Боже! Он не мог определить точно. Сделав над собой невероятное усилие, Боаз проговорил:
- Чем могу быть полезен?
- Я... Я не знаю. По правде говоря...
Голос был незнакомым, но голос можно изменить. Боаз сдерживался. Лицо его оставалось бесстрастным, даже несколько беспомощным.
- Я плохо слышу, - сказал он. - Подойдите поближе.
Человек прошел половину расстояния от дверей до стула и, похоже, остановился в нерешительности. В голосе его тоже звучала неуверенность:
- Я просто проходил мимо. У меня есть пара... Вы ремонтируете туфли?
Боаз утвердительно кивнул головой. Но это был не ответ на заданный вопрос. Он слушал шаги и теперь не сомневался. Мышечное напряжение спало. Боаз успокоился.
Вновь послышался голос, и уверенности в нем стало еще меньше:
- Я не захватил с собой туфли, Я просто... хотел спросить…
Удивительное ощущение покоя не покидало Боаза.
- Подождите, - он наклонил голову, как будто прислушиваясь к ветру. - Сегодня холодно. Вы не закрыли за собой дверь. Подождите!
Боаз наклонился, его рука ухватила конец веревки, висящий у стула. Движение было плавным и точным. Один мощный рывок, и входная дверь с легким хлопком защелкнулась на замок, вместе с входной захлопнулась и дверь, ведущая в дом. Подавшись вперед, Боаз загасил лампу. В мастерской наступила полнейшая тишина
Боаз слушал. Сидя на краю стула, полусогнувшись, наклонив голову на одну сторону, он сконцентрировал все своё внимание на тишине.
Не было слышно ни дыхания, ни скрипа половиц, ни малейшего шороха одежды.
Эта давящая тишина испугала Боаза. Вслушиваться стало физически невыносимо.
Он начал бороться против растущего желания закричать, прыгнуть, рвануться вперед наугад... Пот стекал за ворот рубашки. Он крепко вцепился в подлокотник стула и закусил губу, чтобы не закричать.
И вдруг в центре комнаты, прямо перед собой, он услышал резкий, мучительный и испуганный стон-вздох.
Оттолкнувшись от подлокотников, Боаз прыгнул...
На улице около мастерской гуляющие резко оборвали смех и разговоры. Они услышали крик. Долгий, леденящий душу крик.
- Что это! Где кричали!
Те, кто стоял поблизости, сказали, что крик донесся из мастерской Боаза Негро. Они подошли и дернули дверь. Она была закрыта не замок, похоже, что уже на всю ночь.
Света в окнах не было. Начали стучать в дверь - молчание.
Но откуда же прозвучал этот ужасный крик?
Люди кинулись в соседние переулки, но в конце концов, опять вернулись к мастерской. Они не могли забыть этого страшного крика. Теперь уже все были уверены, что он исходил именно оттуда. Дверь взломали.
На полу у ног Боаза лежало тело. Вошедшие онемели, увидев труп в слабом свете принесенного фонаря.
Было видно, что Боаз собирается что-то сказать. Что-то очень важное. Наконец он с трудом заговорил:
- Скажите мне только одно. Это тот пёс?
- Мануэль? — спросил кто-то. - Ты говоришь о нем?
Боаз сел на свой ступ, положил руки не подлокотники и посмотрел на толпу невидящими глазами.
- Нет. Мануэль был хорошим парнем.
Один из стоящих вгляделся в лицо мертвеца.
- Нет, вы только посмотрите...
Он даже перестал жевать табак. Но его перебил другой:
- Да ведь это же тот парень... Ну, тот, что работал в банке.. Вуд, кажется… Ну, тот, что сгорел,., помните? Это он! Клянусь Богом!
- Этот пёс не сгорел, - произнес Боаз почти неузнаваемым голосом. - Сгорел мой мальчик, Я знал это с самого начала, потому что я слышал шаги. Глупцы… вы думали, что я жду своего собственного сына...
Уже потом, когда Боаза Негро спрашивали, почему он не рассказал обо всём раньше, он отвечал:
- Во-первых, вы бы всё равно мне не поверили, а, во-вторых, если бы я сказал, что это Вуд, он бы никогда не решился вернуться.
Перевёл с английского Александр Пахотин