САША ЩЕРБА
«ТРИК-ТРАК или СТАРОЕ ЧТИВО»
Павел Афанасьевич Третьяков десять лет работал без аварий…
На предприятии он считался надежным водителем.
Скорость любил, когда она была нужна.
Срочный груз в «Трансагентстве» был его…
Курить Павел Афанасьевич не курил, читал запоями… Читал все подряд: газеты, журналы, сборники молодых и старых… В рейсы он ходил один, за монтировку хватался только в особых случаях, пока и от тюрьмы – бог милостив – случай уводил…
Была у Павла Афанасьевича семья – жена, мать-старуха, да два пацаненка , ( оба от него)… Водились и деньжата… И жить бы ему, да жить, отмеряя километро-тонны… да свалился на его трудовую голову роман…
Был Павел Афанасьевич в отъезде, а жена сбежала из дома, оставив записку такого содержания: « Пашенька, прости, милый, если сможешь, а люблю я его крепче, хотя он и хуже.»
Кто это «он», Павел Афанасьевич узнал от матери, благо та о романе лет пять уже знала…
«Вот сука! – думал по приезде отец семейства.- Вот сука!..Сука какая: нашла себе все-таки инженера… На детей плюнула, на меня, на руки мои мозолистые золотые поплевала, да жила все это время гнидой, змеей за пазухой… Что ты!.. «Музыкальный работник в детском Саду!.. Композиторша… почти…»
…………..
Старший из ребят, Колька, учился в пятом классе, а младший Витяша – во втором… Собрав их за ужином, в присутствии бабки, Павел Афанасьевич сказал:
- Дорогие дети! Есть такой теплый город «Сочи», это у нас в СССР, а есть еще теплый город «Неаполь». Это в Италии… И тут, и там, хорошо: солнце греет, зелень лезет из земли, люди коньяк пьют и цветы нюхают… Так вот, сбежала наша мамка не в Сочи и не в Неаполь, а в северный город Мурманск, чтобы пить в этом Мурманске дешевое крепленое вино «Агдам» и есть тепличные огурцы.
Дети послушали отца, посмотрели, как он выпьет стакан «белой». Похлебали магазинные котлеты и убежали на улицу, оставив Павла Афанасьевича вдвоем со старухой-бабкой…
Только перед тем, как на улицу убежать, махом спросил отца Витяша:
- Слышь, а может это и не наша мамка там, в Мурманске? Может, наша здесь где-нибудь живет?
Литр Павел Афанасьевич съел почти без закуски, кусая только промасленный свой кулак, а второй литр выпил с Борькой Васильевым, только что пришедшим со службы в ВМФ соседом по лестничной площадке.
……………………..
Ночью ему снились кошмары…
Утром вызвали «скорую»…
Врачи, насмотревшиеся за свою неблагодарную жизнь на всякое, вкололи ему в руку успокаивающее, и смерили давление, посчитали пульс и велели собираться ехать с ними…
Павел Афанасьевич молчал и смотрел им в глаза, старательно думая о том, что белые халаты не всем к лицу…
«Вот этому, - удивлялся он, - халат совсем не идет… Он слишком старый, ему, наверное, лет семьдесят, дедушке… Руки большие, толстые, вон как трясутся… А этой бабешке идет халат… Она его, наверное, шила сама… А может не сама… Что они все ко мне пристали?.. Сердце стук-стук… стук-стук-стук… вальсирует…»
Витюша и Колька были в школе, а старуха все спрашивала у смертоборцев: «Насовсем увозите?.. Насовсем?.. Ему пенсию дать надо… А я старая уже, мне в больницу нельзя…»
Пожилой врач молчал, а медсестра успокаивала старую:
- Отлежится неделечку-другую, и на работу… Он кто у Вас?..
Старуха не слушала ее и все талдычила свое:
- Насовсем увезете, дайте знать, я детей стану пристраивать, родню им искать буду. Так надо… - кивала она Павлу Афанасьевичу.
Медсестра по-своему доброжелательно врала:
- Недельку, ну две отсилы в постели, под присмотром…Кем он у вас трудится?..
Павел Афанасьевич равнодушно надевая ботинки и завязывая на них шнурки, сказал:
- Помощником любовника… С маслом фигой…
………………………..
В больнице было неплохо…
Давали таблетки, кормили, кололи инсулин и разговаривали «на ты».
- Тебе нельзя!..
- Тебя, что?.. Силком тащить на клизму?..
- Ты что это ешь?.. Что ешь, говорю, сволочь! Тебя сейчас КОЛОТЬ будут!
Один раз, правда, было «Вы»…
- Господин Третьяков! Вас в курилку зовут! Для БЕСЕДЫ!..
На третий день в больнице Павел Афанасьевич поверил в Господа-Бога…
- Бог, конечно, есть… - размышлял Павел Афанасьевич расхаживая по коридору и толкая незаметно для себя встречных. – Он нас по своему образу и подобию… он не добрый и не злой… А, то, - зачем?.. Он и размером-то с меня… Творит, что работает с удовольствием… Сидит где-нибудь на окладе… Обедает в рабочей столовой… Зарплату получает… Премию еще… Жена у него, наверное, дети… Телевизор по вечерам смотрят… «Сегодня в мире». Ему, ведь, тоже достается… Ведь, «да», Господи?.. Ну, вот!..
Павел Афанасьевич грозил пальцем потолку и лыбился:
- Витька у Кольки наливную ручку спер, а Колька его – коленкой, коленкой: «Витька дурачок-червячок… А ну-ка повтори!..»
Или же, лежа на своей скрипучей койке, связанный по рукам и ногам капроновыми вязками, успокоенный и умиротворенный, орал, не опасаясь за качество пенья: «…Чтобы не пришлось любимой плакать, крепче за баранки держись, кажись!..»
…………………………….
Но его вылечили, выходили…
Научили шить детские трусы на ножной швейной машине, выучили плести искусственные цветы из тонких разноцветных проволок и суровых ниток… Поставили на ноги и, дав инвалидность, впустили в остальной мир.
Вопреки ожиданиям, детей бабка держала в строгости, правда, Колька закурил…
Вечерами, на кухне, цыбя напару перед сном, Павел Афанасьевич и его сын Колька, охотно беседовали о вечном…
- Пап, а Бог, он сильнее черта?..
- Сильнее, Колька! Он его с д е л а л!
- Пап, а мог бы он его обратно, туда, откуда взял, чтоб людям лучше было?
- Мог бы, наверное, да скушно будет…
- А мне и так скучно, - говорил Колька, и, погасив сигаретину, уходил спать, отложив окурок про запас…
………………………..
Через полгода после того, как ушла от него жена, Третьяков угомонился…
Начал было работать садовником при их ЖЭКе, потом сантехником, при нем же… Потом взялся еще что-то сторожить… В общем, семье на хлеб хватало… Но вдруг дремавшая, видно, где-то в нем авантюрная порода при изменившейся политике в их стране, заявила о себе…
Авантюрная жилка, неведомо как прорезавшаяся на тугих висках Третьяковской головы, пульсировала и звала Павла Афанасьевича на поступки…
То он строил планы моментального обогащения, то разбивал их сам же в пух и прах… то снова строил, и, наконец, нашел свое…
- Ек! – думал он. – Открою мастерскую «ПАРИК», заживу, как француз… А волосы стану покупать у школьниц… Они у девочек в этом возрасте быстро отрастают… Коса – «десятка», а дома пусть говорят, что учительница не велит длинное носить, - мечтал Третьяков и копил деньги на предприятие.
…………………………..
Жить стало голоднее, но Колька и Витюша знали, что отец хочет, как лучше…
Бабка день ото дня становилась ворчливее, и Витюша, не выдержав как-то, послал ее по матери…
Бабка проплакала целый день, а на следующий померла, как могла тихо…
Хоронили ее скромно, и никто кроме Витюши да соседки особенно не плакал…
……………………….
…Скандал разразился после первой же сделки…
Кудрашина, одноклассница Кольки, приведенная в дом им же, продав косу Павлу Афанасьевичу «для почину», похвасталась деньгами дома, и ее мама, главный экономист треста, разбила о голову Павла Афанасьевича специально принесенный для того случая графин чешского стекла.
Кровь покапала, да свернулась, затягивая неглубокую рану жесткой коркой, а душа у Третьякова заболела пуще прежнего.
Кудрашину-старшую он спустил с лестницы, бросив ей вслед червонец, что она размазала ему перед тем по лицу, к Кудрашину-старшему не вышел, ограничился матюгами из-за двери… Но Идея… Сама Великая Идея Беззаботной Жизни разбилась о голову Павла Афанасьевича вместе с тем графином и матюгами.
Обошлось без участкового, соседи написали в Районо жалобу на лишение Третьякова всех родительских прав, соседка, что еще больше всех плакала на похоронах матери Третьякова, написала в Мурманск, матери Кольки и Витюши, но ни оттуда, ни отсюда ответа не пришло…
Павел Афанасьевич часто теперь подолгу стоял у окна на кухне и жаловался солнцу на то, что Витюша вырос из брюк, на то, что Колька таскает у него, отца!.. сигареты… На то, что он сам, Товарищ Третьяков, стал худеть… А есть ни хрена не хочется…
……………………………
Летом, в июле, во время слесарных шабашек, Павел Афанасьевич справил свое сорокалетие…
Сыновья и отец сидели за столом чистоодетые, строгие и молчаливые…На столе стояло много всего, и вкусного, и не вкусного, радиола крутила пластинки, по квартире струились голоса известных эстрадных певцов, и, наверное, было хорошо.
Третьяков сказал тост:
- Дорогие мои хорошие дети! Ты, Колька, и ты, Витюша! Пейте ситро и ешьте сколько вам угодно всякой всячины, что мы с вами наготовили… А как я буду пьяный, не смейтесь надо мной; ты, Колька, не води сюда баб, чтоб они не видели, как я сплю… А ты, Витяша, не бегай допоздна на проезжей улице, потому что сейчас у шоферов самое беззаботное состоянье нервной системы…
Все трое стукнулись рюмками, а Колька подмигнул Витюше: «Ничего, братка! Отец выпьет, да уснет, а мы с тобою вина попробуем!..»
Но Третьяков пил много, пил до последнего, мало ел, и совсем не курил.
…………………………….
Утром следующего дня, похмелившись у соседа чачей, Третьяков разбудил и Кольку и Витюшу, велел им одеться, поставил обоих перед собой и сказал:
- Вы оба уже сами ходите. Мне вы не медаль на шее, идите-ка в люди! Я же сделаю себе буратину из нашей пальмы и пойду с ним по дворам песни петь. Кто меня запомнит, тот меня ночью не зарежет…
Дети ничего не поняли, Витюша заревел и полез к отцу обниматься… Колька лупил отца по плечу узкой ладошкой, будто стараясь выбить из него пыль… Сам же Павел Афанасьевич молчал… Взгляд его блуждал по окну, уходил за окно, цеплялся за кроны редких тополей и ничего не выражал…
Зияющая пустота его глаз напугала б и взрослого…
………………………..
В августе дети сбежали…
На душе у Третьякова сразу стало как-то необъяснимо радостно…
Ни в какие Розыски он не подавал; пошел к школьному своему другу Левке-Охотнику, пропил с ним весь августовский аванс, и пока Левка спал, стащил у него подержанную «Тулку».
……………………….
Два патрона… Два патрона с картечью вынул он из левкиного патронташа, положил их в сумку, где уже лежала сложенная вдвое винтовка, плеснул Левке на лицо ковш холодной воды, дождался, когда Левка на минуту откроет глаз и сказал:
- Я ухожу. Насовсем ухожу. Ружье не ищи…
Левка снова закрыл глаза и засопел во сне, а третьяков задернул «молнию» на сумке, выпил « на посошок» и хлопнул дверью.
……………………………….
В поезде Павел Афанасьевич спал как убитый, потом проснулся, огляделся, потрогал рукой сумку ( все ли здесь?), и попросил у проводницы чаю… До Мурманска было два дня пути – день уже прошел в дороге…
Когда вошла Девушка, на какой станции, третьяков не заметил… Но, то, что она была красива необыкновенно, он понял сразу, открыв глаза…
Они не говорили между собой… Да и о чем?.. третьяков дышал в потолок винным перегаром, время от времени трогал густую щетину на подбородке… Девушка сидела напротив – думала о своем…
- Лет восемнадцать, - подумал Третьяков. – Или меньше… Такая же, как моя прежде… Наверное, замуж собралась за какого-нибудь медведя… Медведи умные – они с человека кожу содрать могут… Возьмется когтями за затылок, улыбнется, и снимет с тебя кожу… кровь пойдет… Ой, как пойдет! Побежит прямо! Красная!..
Девушка, словно подслушав его мысли, легко, уголком рта, улыбнулась…
…………………………….
Чем дальше, тем больше жалел ее Третьяков…
- Милая! – говорил он про себя. – Милая родная Девушка! Куда едешь ты, поедая вместе с поездом Путь? Зачем смотришь в окно ждущими счастья глазами?..
Полдня смотрел Третьяков на ее лицо и с каждым часом оно нравилось ему больше… Полдня заглядывал Третьяков ей в глаза, и ему казалось, что он знает их очень давно…
В них угадывались оттенки цвета, присутствующего только в изменяющейся мгновенно природе Средней Полосы…
Клен и ясень… Сосновые ветви… Травы, в которые хочется упасть…
Красота эта неведомо откуда взялась, свалилась на него, насторожила тихостью…
Сердце его сжалось при мысли о том, что эта вот, с такими тонкими запястьями, может кому-либо принадлежать…
И ее рыжеватые, вьющиеся по плечам волосы, и ее аккуратная грудь, обтянутая белой блузкой, и ее черная строгая юбка, и ее прямая спина – все нравилось в ней Третьякову…
Красота эта доказывала право свое на бытие…
………………………….
Вечером Девушка сидела смирно-смирно, читала журнал мод, и изредка, насмешливо, исподлобья поглядывала на Третьякова…
Они и теперь не разговаривали, но Третьяков сейчас по-свойски уже кивал ей и улыбался в ответ ее хитрым, с прищуром, глазам…
Проводник прошла по вагону и сказала, чтобы сдавали белье: скоро Мурманск…А потом почему-то сразу, вдруг, направилась к Девушке…
Та отложила журнал, положила ладони на колени, и, предвосхищая требование проводника, спокойно сказала:
- У меня нет билета…
Сказанное было так ему понятно, что Третьяков не засомневался: да, верно, билета у этой стройной женщины нет, как, впрочем, и дома, и работы… Сейчас приведут бригадира, милиционера, будут искать свидетелей, и, ведь, найдут…
- Где же сейчас твой Медведь? – рассмеялся Павел Афанасьевич. – Что же он не рвет их на куски?
В тишине ожиданья голос Третьякова прозвучал резко:
- Вот ее билет! У меня! Я сейчас его достану!
Девушка смотрела на него оценивающе – остальных пассажиров он не видел… Полез в сумку, и фразы накрыли его плотно, туго:
- Отберите у него ружье! Он сумасшедший!
- Валите его на пол! Вяжите простынями!
Третьяков еще подумал, что это говорят ТЕ, которые были по ту сторону купе, нетерпеливые и бестолковые, с дребезжащими голосами…
Он кричал им:
-Не трогайте! Не трогайте! Вот ее билет! Она дала мне его на время!..
Те же плохие голоса испуганно как-то ему отвечали:
- Здесь нет никого! Какая Девушка? Допился до чертей – девушек видит!..
А он все кричал и кричал ей, жавшейся к боковой лежанке:
- Беги! Беги отсюда, пока можно! Беги! Я их не пущу!
Работая руками и ногами, он делал для Нее коридор в массе шевелящихся и орущих тел; бил направо и налево; что-то хрустело под его ступнями, кровь лилась у него из ушей и носа, кто-то стукнул его железом по затылку…
Лежа на решетке в тамбуре, тяжело дышащий, окруженный людьми, Третьяков смотрел в серое небо Мурманска и радовался тому, что Девушка все-таки шагнула т у д а, в дверной проем… Тому, что снова связан, и тому даже, что его покалечили…
Третьяков не умел говорить красиво, но если вместо него сейчас был бы некто другой, то этот д р у г о й сказал бы об этой встреченной им Девушке:
- ВСЕ НЕ ЗРЯ! ВЕДЬ ЧТО НА ЭТОМ СВЕТЕ ПОКУПАЕТСЯ ТАК ЖЕ ТЯЖЕЛО КАК ЛЮБОВЬ?..
А колеса поезда выстукивали напоследок знакомую чужую мелодию, подбирая к ней свои слова:
- Третьяк! Третьяк! Трик-трак! Дурак!
1989г. Астрахань.