Когда я родилась, ни свет ни заря, в космос полетел первый спутник, то есть он полетел за два года до моего рождения. А в самый день, который был совсем мой, спутник умудрился полететь второй раз. И тут спутники перестали летать, полетели собаки, а потом и человек.
Поэтому я дважды в младенчестве не умерла, а выжила, и даже на ногах стою, и иногда бегаю.
Ходить я тоже начинала дважды. Первый раз, как все, в девять месяцев, шустро так, бегом вслед за головой, которая, хотя и не бежала, в отличие от ног, но всё время оказывалась где-то далеко впереди. Только пострадала не она, а ноги.
Маму я помню с того времени, когда стала ходить второй раз, и она была очень молодая и красивая, только портрет её известным художником не написан, потому что он тогда ещё не родился. А вот чужую бабушку-монашенку, которая сидела со мной, я очень хорошо запомнила на всю жизнь, потому что жалко её; а в жизни моей уже сорок раз по столько отмерено, сколько я её знала в младенчестве.
Что ей понадобилось на кухне, когда она была срочно нужна мне для смены ползунков, я не знаю, а она с тех пор молчит. Но мы с ней пошли на кухню, то есть она пошла, держа меня в своих немощных объятиях. Видела я её на старых чёрно-белых снимках: такая далеко за семьдесят сухонькая старушечка, вся в чёрном. Она меня держит, - это уже на кухне, - а я вырываюсь, но вырвалась на свободу не я, а огроменная кастрюля с кипящим борщом.
Старушка, наверно, есть хотела, а я борщ ножками, да на ножки свои и кувырнула. Молодая и потрясающе обаятельная моя родительница в это время честно трудилась в Челябинском строительном управлении, и сколько ей там времени ещё оставалось трудиться, история умалчивает, но, наверно, долго, потому что ей к приходу домой повезло: я уже орала молча, только открывая рот. Зрелище, чувствую, было очень интересное, до удивления.
Но мама удивилась не этому, а почему-то старушке, сидящей в самом дальнем и тёмном углу нашей светлой комнаты. Я же, как это и полагается, лежала в центре на столе, увёрнутая в коричневого цвета, как мой плюшевый мишка с ключиком, шерстяное одеяло, на котором тоже были медвежата, по наследству доставшиеся через шесть лет моему брату.
Мама хоть и удивилась старушке, но первым делом, как и все мамы мира, стала меня распелёнывать; одеяло кончилось, а белые пелёнки не появлялись. Кое-кто подумает, что старушка их сэкономила в свою пользу, но всё было совсем не так, просто пелёнки слились с одеялом в обурении от моей крови, которая зачем-то покинула мои нижние конечности вместе с кожей и мясом.
Жаль, что мама не была биологом, она могла бы воочию убедиться, что у её сокровища анатомия такая же, как и у всего человечества. Но мама по специальности строитель, - теперь благополучно на пенсии строит собственный дом, - и она повела себя, как все строители: упаковала всё обратно, взяла свёрток меня и - на шоссе.
Целый километр мама пыталась остановить что-нибудь движущееся в нужном ей направлении, но шофёры, по-видимому, были стойкие морально: они понимали, что если посадят в машину эту сногсшибательную женщину то не смогут с ней проститься уже до конца жизни; а свёрток меня красноречиво заявлял о наличии того самого главного человека, который уже есть в маминой жизни, и он (конечно же, мой любимый папочка Олег-первый!) найдёт мою маму (и меня!), куда бы её не увезли, и посшибает им, но не ноги, как мама, а уже головы.
И шофёры, не желая терять своих голов, проезжали мимо. А мама уже приноровилась к ходьбе, и так на тоненьких каблучках донесла-таки свой первый приплод до ворот больницы. Дальше уже было не так интересно, потому что сюжет в этом месте сильно смахивает на библейский, а в советские времена таковое не приветствовалось, и умалчивалось со всех трибун.
Но раз уж начала...
У ворот мама столкнулась с моим доктором Юрием Германовичем. Может, я конечно, что нибудь напутала в имени-отчестве, но не со зла, а по слабости связи с миром в то трудное для меня время. Время на самом деле было более, чем difficult, потому что говорить я ещё не умела, а кричать не могла из-за посаженных голосовых связок. Так что сейчас я говорю Вам, доктор, огромное "спасибо". За что, объясню после, а то мы так и не войдём с Вами обратно в больницу, и Вы не успеете сделать мне операцию по возвращению всего того, что сбежало от моих ступней до самых коленок. Хотя кто-кто, а Вы были очень пунктуальны, а на часах пять минут седьмого - законное время окончания Вашего служебного милосердия. За нарушение регламента рабочего времени моя мама, а потом и мой папа на перевязке Вас поблагодарили, но я говорю Вам "спасибо" за другое.
И вот к этому другому я сейчас приступаю:
Юрий Германович!
Спасибо Вам за то, что я научилась летать! Всё шло к тому, что я обязательно должна была этому научиться: и космический день рождения, и каверзное событие с ногами. Но если бы Вы не "вертали всё взад", то по генетическим особенностям своей фамилии я бы хотела именно то, чего у меня нет и не будет. Я бы упорно добивалась любых достижений, связанных с ногами, как то: бег, лыжи, коньки и прочие ногодвигательные виды спорта.
А так, ноги у меня есть, а ума нет, потому что летать я хотела с детства. Вы скажете, что это я так подсознательно оберегала свой опорно-двигательный аппарат. Что ж, уважая Вас, не буду спорить. Пусть будет по-Вашему. но летать я хотела так, что когда полетела первый раз с меловой горы в карьер, то поняла: это не полёт. Полёт - нечто другое. И стала думать об этом другом. Я откуда-то знала, что оно, это другое, есть, но вот где и какое?
Сейчас, конечно же, я знаю, что полёт связан с путешествием в воображаемое будущее, которое называется "поэзиЯ". И пусть великий Евг.Ев. называет это "ездой в незнаемое", но вдохновение - это когда духа уже нет - после выдоха, - а вздоха ещё не было. Вот тут или полетел и перелетел "из-в", и вдохнул; или этот выдох был последним. По-моему, так у моего прапрагенщика. И это уже из области таланта, коим Вы, Юрий Германович, обладаете в полной мере.
Спасибо Вам!