Раисе Ивановне не спалось. Прилегла было отдохнуть днем, да сон все никак не шел. Зябко поеживаясь, она накинула на плечи старую шерстяную шаль, покрепче повязала на голове платок. За окном шел серый весенний дождь, в саду деревья, захлебываясь в цвету, с тяжелых ветвей проливали ручьи воды. Давно некошеная трава напиталась влагой, разрослась, прикрыв собой и деревянные порожки в хату, и даже нижний край наличника на оконце дома, давно покосившегося и постепенно сгибающегося к земле. Дом – он ведь зеркало хозяина. А хозяйка три года назад перешагнула восьмидесятилетний рубеж, и хоть некогда и была женщиной крепкой и сильной, ныне тоже все больше сутулилась, да с шалью не расставалась даже в жаркие летние дни.
Не дали отдохнуть сегодня Раисе Ивановне школьники – они пришли в предобеденный час, подарили яркую открытку с надписью «65 лет Великой Победы!» и цветы. Ярко-алые гвоздики лежали сейчас на столе, как-то очень сильно не вписываясь в окружающую обстановку: в окно заглядывала пышная белая черемуха, буйно зеленел дикий сорняк, пахло в комнате сыростью и кислыми щами, и эти цветы выглядели очень уж строго, по-городскому. Школьники тоже были городские – приехали в Успенское из Орла для того, чтобы встретиться с ветеранами и теми, кто пережил оккупацию. Они тоже смотрелись как-то неуместно в своих светлых куртках-пиджаках, в туфлях и с зонтиком на фоне старых деревенских домов, в тесных холодных сенях, где их встретила Раиса Ивановна.
Школьники интересуются войной… Расспрашивают, что да как: а что вы чувствовали, когда немцы пришли? А трудно было работать? А как они с вами обращались? А расскажите, а расскажите…
А что им рассказать-то? Всяко было, всяко пережили…
Раиса Ивановна подошла к окну и выглянула в сад. На стене на выцветших и местами отошедших обоях в старой потрескавшейся рамке портреты смотрели на нее. Старые желтые фотографии с молодыми взглядами. Вот мать-старушка, вот отец – на него так и не пришла похоронка, пропал без вести в 44-м, вот муж-покойник, схоронила уже 12 весен назад, а вот и она сама с подругами далеким послевоенным летом 45 года.
*** В дверь громко стучали, и она побрякивала петлями. Раньше в дому все было ладно, но с тех пор как отец ушел на фронт, как-то сразу разладилось все по мелочам. Вроде и бабам не трудно починить – да время ли есть сейчас на петли? Немец-дурак вышиб дверь ногою, так мать лишь замок поставила обратно, а петли подкручивать не стала.
На косяке двери была приколота небольшая бумажка, и она сейчас подрагивала от стука в дверь. На этой бумажке выведены были имена всех, кто проживает в дому – своеобразная перепись душ населения, которую немец устроил для того, чтобы проверять, все ли в деревне, не сбежал ли кто, не ушел ли в партизаны, не отлынивает ли от работы.
Сейчас в дверь стучалась Райкина подруга Глашка и рассержено кричала:
- Райка, ну где же ты, ну быстрей же! – а Райка возилась с тряпками: хотела чем-нибудь сухим замотать ноги. Сапоги прохудились, и ноги через минуту опять будут мокрыми, но так хотелось хоть на эту минуту почувствовать тепло сухой ткани. Худенькие, белые-белые, замерзшие ноги наконец-то были обернуты сухой тряпкой, и Райка, на ходу натягивая ватник, выбежала в сенцы.
- Сдурела совсем, идет уже!.. – рыкнула на нее Глашка и замолкла, втягивая голову в плечи: на крыльцо поднимался высокий немецкий солдат с плетью в руках. На плохом русском он кричал:
- Кто думать отдыхать?! Работать! Работать!
Девушки похватали лопаты и кинулись бегом к колодцу – там ежедневно жителей деревни строили, пересчитывали и гнали на работы.
Снег был рыхлый и уже начинал таять – стоял март 43-го года. Талая вода хлюпала в сапогах, стопы уже не ощущали холода… Ветер насквозь продувал два платка, которыми Рая повязала голову. Обмороженные красные пальцы рук не слушались, лопата с каждым часом становилась все тяжелее. Но почему-то это все уже было безразлично – почти два года в оккупации, семь тысяч часов с лопатой, пилой, киркой в руках. В голове – тупое безразличие, оно помогает продержаться на ногах день. Нет в этот момент ни ненависти к врагу, ни ожидания скорого освобождения, как это было в первое время. Есть одно-единственное чувство во всем теле, во всем существе – чувство холода, и безразличный счетчик где-то внутри отмеряет время до того, как можно будет снять сапоги онемевшими руками, развернуть, отжать потяжелевшие мокрые тряпки, под старую дырявую шерстяную шаль протянуть заледеневшие ноги с выступившими косточками, с красными пятнами раздражения от постоянной влаги. До того сладостного момента, когда ляжешь на нары возле печи и почувствуешь, как вдруг загудели спина и плечи, до той минуты, когда, покалывая, по рукам и лицу побежит отогревающаяся кровь, до этого еще много часов монотонных ударов лопатой о мерзлую землю, еще семь километров разбитой дороги, еще пар ударов плетью по красным, потрескавшимся рукам, заслоняющим лицо… Но этот момент настанет – и если бы не он, то упасть сейчас в этот отрытый для немцев окоп – и пусть убивают, уже все равно…
А на первом году было не так. Какое-то благородное возмущение в смеси со страхом, строптивость горели в глазах. «Не стану работать на немцев! – сказала как-то утром матери. – Не пойду, хоть лупи!» А как не пойдешь? Немец ногой вышибет дверь, швырнет в угол мать, вставшую тебя прикрыть, выволочит из угла на улицу, кинет наземь, кованым сапогом пнет… как не пойдешь?
А все же приходили на расчистку дороги от снега – и снова просыпалась непокорность, и вместо того чтобы расчищать проезд, в момент, когда отворачивался солдат, закидывали его снегом обратно. Не жалел немец пинков и плетей, обнаружив такое вредительство…
Куда потом пропал этот запал сопротивления? Выбил немец? Нет, не выбил, чем больше бил, тем злее огрызались. Запал этот вытянула усталость. Непомерная, не по девичьим, не по бабьим плечам, круглосуточная, непроходящая усталость, холод и голод. Летом еще варили щавель, крапиву, анис, а зимой от голода у сестренки опухало все тело, лопались руки, лицо…
*** Раиса Ивановна очнулась от воспоминаний, огляделась по хате. Прерывисто вздохнув, взяла гвоздики, чтобы поставить в банку. Воды на кухне не осталось – только чайник вскипятить, и она с ведром вышла на порог. Дождь почти унялся, но ветер был холодным, пронизывающим. Вдали завиднелась яркая куртка соседского внука, - на велосипеде он мчал куда-то за деревню – видать, после школы на пруд рыбу ловить. Когда парень проезжал мимо калитки дома Раисы Ивановны, она хотела было его окликнуть – попросить принести воды с колодца. Но только вытянула шею и рукой наполовину махнула, и не окликнула. Молодой несся на велосипеде весело, лихо – ну что ему старухе чужой помогать, что отвлекать парня от его собственных, молодых еще забот? Раиса Ивановна постояла минуту, глядя вслед его яркой куртке, потом глянула вниз, на ведро, перевела взгляд на колодец. Нет, нету в ногах сегодня сил, не донести ей ведро. Да и замерзла она стоять на крыльце, а потому притворила дверь и вошла обратно в хату. Отлила немного воды, той, что вскипятить на чай, в банку и пошла ставить гвоздики. Да неаккуратно как-то взяла их со стола, и у одной обломилась веточка. Почему-то жалко стало, вздохнув, Раиса Ивановна села на край кровати. Четное число осталось…
*** Только бы еще часочек, ну хоть полчасика… Еще поспать, ну хоть самую малость!.. но мать уже светит лампу и толкает в плечо. Четырех часов не прошло, как легли, еще даже зябь не успела пройти.
Ноги со вчерашнего дня отекли и распухли. Одежда за короткую ночь не просохла. Райка взяла в руки сапог – подошва совсем отошла, бечевкой ее привязала.
Мать уже затопила печку, на столе стоял нехитрый завтрак – тошнотики. Чуть сходил снег, дети бегали на убранные с осени картофельные поля, набирали оставшиеся мерзлые картофелины. Дома, размораживаясь, они становились жидкими. Кидали в эту жижу какую-никакую муку и жарили блины, и называли это тошнотики.
*** Дождь вовсе прекратился. Порывы ветра стряхивали с деревьев тяжелые капли. Заброшенный сад молчаливо обнимал осевший старенький домик. В тишине дома раздавался мерный звук капель, стекавших с прохудившегося потолка на пол. Раиса Ивановна вышла в сенцы, молча посмотрела на потолок и на лужу на полу, поставила под струю ведро, с которым так и не сходила до колодца. Вода забренчала о жестяное дно. Раиса Ивановна, сморщив лоб, смотрела на потолок. Перекрыть крышу ей сельсовет отказался, ссылаясь на то, что была б она вдовой ветерана – тогда да, а вот вдове шахтера не положено. И печка сломалась. Вся хата закоптилась за зиму – потолок черный, стены черные. Но и на новую печку кирпичей сельсовет тоже не дал. Ну что ж…
*** А вчера ходили в лес на пруд стирать немцу белье. Корзины с формой немецкой едва донесли. Вода студеная, мыло трется плохо. А баба иной раз возьмет с корзины бельишко немецкое, плюнет на него, нехристем фашистским помянет хозяина, а потом уж стирать. Вроде как и душу малость отвела…
Сегодня стертые руки пощипывают от картофельного сока – офицер приказал картошку чистить. Сам порой подходит, картофельный очисток подбирает, смотрит на его толщину, щурит глаз: «Gut! Gut!»
А потом пришли наши. Было это в июле 43-го.
Еще только легли, и все в дому стихло, только стали отходить усталые ноги и руки, как приблизилось утро. Темноту дома рассеял свет лампы. «Еще хоть минуточку…» А свет все ярче и ярче. Рая открыла тяжелые веки. Нет, это не лампа светит. Стены дома нежно-красные, бегают светлые тени, отражаются далекие всполохи огня. Гулко вдали громыхают пушки. Одна Рая этого не слышала, совсем сбившаяся с ног за день: босые мать и сестры уже стояли у окна; прижимая на груди рубашку, охала мать, призывая богородицу в заступницы. Девчонки с открытыми ртами, тревожно, едва слышно шептали, заворожено глядя на дальнее зарево: «Наши бьют, наши!»
День стал серым от дыма, заволокшего солнце. Утром носили бедные пожитки в подвал на другой конец деревни. Немец спешно отступал.
К ночи канонада усилилась. Да и ночи-то не было! Бой шел в трех верстах от Успенского. Огнем горело небо, все сплошь один огонь, грохотали близкие взрывы, вздрагивала земля. В предрассветные часы все стихло, и только видно не было ничего сквозь черные клубы дыма. К утру наступила ночь.
И вот где-то вдалеке, и в то же время где-то совсем близко раздалось наше русское «Урааа!» Это в деревню вошли наши…
*** Как школьники интересовались этим боем! Расспрашивали, слушали с открытыми ртами, записывали. Но расскажешь ли им как это было? На словах не рассказывается, а увидеть… дай Бог им никогда такого не увидеть.
*** Утром стали в деревню приносить раненых. На земляном полу в хате их клали плотно друг к другу, и стоял в дому тяжелый, невыносимый запах крови, пота и нечистот. Кто-то стонал, кто-то умер уже. Ступить между ними было негде, и чтобы вытащить мертвого с другого угла хаты, приходилось наступать на руки, на ноги живым. Черные, небритые, в потемневших грязных бинтах, они просили пить. Райка с сестрами носили воду.
Со смешанным чувством отвращения, жалости и нежности Рая, стоя на коленях, поила нашего раненого солдата. Ему было не больше 40, ртом он жадно хватал край кружки и не мог удержать потрескавшимися, запекшимися губами. Вода стекала по грязной щетине на пульсирующую шею. Рукой он прижимал гимнастерку к тому месту на животе, где пробитая оболочка еще кое-как удерживала внутренности. «Помрет», - подумала Рая, поморщившись, чтобы не потекли слезы, вспомнив отца.
Худой высокий офицер, давно не брившийся, с ввалившимися щеками и красными глазами, хриплым надорванным голосом приказал всем жителям уходить в подвалы: в деревню вошла артиллерия и, развернувшись вслед отступившему немцу, готовилась к бою, чтобы не дать ему закрепиться на линии обороны, выкопанной и укрепленной руками деревенских же жителей…
Подвал был хороший, в два наката, но за ночь вход почти осыпался: от каждого взрыва его заваливало все больше. Два дня не стихал бой, уже и вздрагивать перестали от грохота.
Поутру третьего дня, когда неожиданно все стихло, мать вылезла наверх, побежала в хату глянуть, что творится. В селе было тихо: на рассвете наши спешно продвинулись вперед, выбив врага с укреплинии. Догорали дома, на улицах всюду лежали убитые – в пылу наступления наши не везде успевали хоронить своих.
*** Не часто вспоминала обо всем этом Раиса Ивановна. Страшно такое вспоминать – не приведи господь! Прошло уже 67 лет с той поры. Сколько фильмов снято, книг написано – война давно обрела определенный образ в сознании народа. Отважные бойцы, доблестные освободители, легендарные герои, прошедшие адское пекло, воспетые в любимых песнях и фильмах… Да, все это так и было, но все же для Раисы Ивановны это лихолетье было другим, она видела его в том виде, который не проник на страницы литературы и на экраны – с его повседневностью, с грязью, безо всякой исторической романтики. Каждый подвиг на той войне был совершен в окопной грязи, не с мыслью «За Родину, за Сталина», а с отчаянно бившимся, порой испуганным сердцем, с чувством тошноты от вида преступления человека против своей же природы. Не с высокими мыслями шли деревенские жители рыть окопы – теперь уже своим, ни тогда, ни после этого не считала она себя труженицей, героиней тыла. А ведь после того, как немец был выбит, началось не менее страшное время!
*** Успенское стояло разбитое и сгоревшее. Оккупация закончилась! И слезы радости невольно выступали на глазах – не погонят больше на работу! И здесь бы сказать: начался мирный труд и восстановление разрушенного войной хозяйства. Но что за этими словами?
Одна стена дома рухнула и жить в нем было уже нельзя. Пожитки из подвала перенесли к соседке. Ее землянка хоть и была тесна, да люди на селе всегда жили дружно, общинно. 11 человек спали, тесно прижавшись друг к другу, а больше в той землянке и делать было нечего.
Да, не погонит больше немец на работы – но едва занимался рассвет, и люди шли сами – ведь продолжались в районе бои, и значит нужны нашим солдатам окопы и траншеи. Что значит шли сами? Конечно, не собирались гурьбой и не думали: чем бы нашим-то помочь? На то был приказ, всеобщая мобилизация на работу. Но так это ж свои приказали – и что до того, что работать приходилось еще больше, чем при немце. Что до того, что сапоги так и были перевязаны бечевой, что лопата также час от часу становилась тяжелей… Те же были желания согреться и выспаться. Последние годы войны, да и послевоенные, оставили глубокий след в памяти – едва ли не более сильный, чем война и оккупация. Назвали это ударный труд – а в тот момент не думалось, ударный он или нет. Некогда было об этом думать: днем окопы копали, рожь косили, находя во ржи убитых – свои и немцев, ночами скирдовали, утром молотили, и так по кругу, без отдыха, день за днем…Пахали на себе – волы появились в деревне только после войны. И кто скажет, как эти худенькие плечики справлялись с такой ношей?..
А еще пели. Старые довоенные любимые песни. Босые, с израненными о стерню ногами, усталые и изможденные, плясали прямо в поле.
И улыбались. И даже смеялись.
*** Раиса Ивановна поежилась от холода.
Школьники своим визитом подняли где-то с глубины памяти картинки, которые уже давно перестали сопровождаться переживаниями, а вот сейчас подступили к горлу слезы. Вспомнила, как с подружкой своей Глашкой ползли ночью из-под бомбежки.
*** Окопы рыли вдоль края леса, а за ним грохотал бой – районное село третий раз за последнюю неделю переходило из рук в руки. Сквозь глухие удары артиллерии не сразу различили звук самолета, а как только различили – кто куда! Вмиг все пропали. Раз взрыв, два, за ним третий и четвертый. Девчонки распластались на земле, руками стараясь прикрыть хоть голову, а было такое желание подобрать под себя ноги, сжаться в комочек! И на земле, в чистом поле найти бы хоть бугорок, хоть бы ямку какую, забиться, прижаться к ней, родимой… По спине бьет земля, разлетающаяся комьями от взрывов. Тонко пиля нервы, нарастая, летит вниз завывающий снаряд, ввинчивается своим воем в уши, в спину, в каждую клеточку тела.
- Ой, мамочки, ой, боюсь… - в темноте Райку нащупала влажная Глашкина рука. – Ползем, давай к лесу, ой, мамочка, ой родная…
Страх приковывает к земле, и хочется не шевелиться, замереть, но спасителен только лес, и девочки, изо всех сил стараясь двигаться быстрее, ползли туда, где темнели деревья. А вокруг все грохотало – толи немец попутал рабочих с войсками, но снарядов не жалел. Ничего не видно в темноте и дыму… На окровавленных локтях, не бросая лопаты, ползли девчонки, а зубы стучали от страха и с каждым взрывом только слышалось: «Ой, мамочки, ой, родные…»
*** По глубоким морщинам покатилась слеза. Подрагивающей рукой Раиса Ивановна отерла ее и сама себе усмехнулась – вот те на, плачет старая.
А все же в доме холодно. Спина мерзнет. В последние годы кровь совсем не греет, печка сломалась не только в доме, но и где-то внутри. Раиса Ивановна еще раз покрепче повязала платок на голове, сняла шаль, решив пододеть стеганку. Пошла за ней в сенцы, да снова что-то остановилась у окна.
С края крыши стекала вода, а небо замерло где-то очень высоко, все заволоченное серыми однообразными тучами. Старый сад хранил кладбищенскую тишину – ему давно не о чем говорить с домом. Как два старика, прожившие всю жизнь рядом, они говорили друг с другом молча, изредка вздыхая и глядя друг на друга слезящимися глазами.
Мерзла спина. Со спинки кровати свисала старая шерстяная шаль.
На столе лежали ярко-алые гвоздики.
Рассказ основан на воспоминаниях жителей деревни Рождественно Глазуновского р-на Орловской области:
Луневой Анастасии Павловны,
Лагутиной Елены Ивановны,
Назаровой Марии Николаевны,
Крыловой Раисы Ильиничны
Май 2010
(рисунок Кулешова С.В.)