Лихие годы

Ворошень П. В. Лихие годы

Андрей Ворошень


Воспоминания Ворошень Петра Васильевича, 1937 года рождения, уроженца деревни Горщевщина Толочинского района Витебской области.

 
Мой дедушка по отцу имел большую семью: 7 сыновей и 1 дочка. Он был по тем временам зажиточным крестьянином, имел большой дом в деревне Филистово, крепкое хозяйство - коровы, лошади и пр. Он даже не нанимал никогда работников, сам с сыновьями справлялся, трудились от зари до зари... Во время коллективизации его раскулачили. Старшие сыновья разъехались кто куда, а моего отца и его родного брата Сергея арестовали осенью 1937 года (в год моего рождения) как «врагов народа», и дали по 10 лет лагерей. Во время ареста они ремонтировали колхозную дамбу, укрепляя ее сваями, прямо оттуда их и увезли. Сергей отсидел 10 лет – как говорится, от звонка до звонка – и вернулся в деревню в 1947 году. А мой отец умер в лагере где-то под Архангельском, и у нас до сих пор хранится  свидетельство о его реабилитации. Мне так и не удалось выяснить – за что его арестовали и где он похоронен.

Дедушка по материнской линии был отличным сапожником, вместе с бабушкой они жили в доме с нашей семьей, в которой, кроме нашей мамы, были еще я и мой старший брат Николай. Когда началась война, мне было 3,5 года, но я хорошо помню общую атмосферу тревоги и напряженного ожидания чего-то плохого. Жила наша семья в 1941 году в деревне Горщевщина Толочинского района Витебской области. В какой-то момент образовалось безвластие - наши ушли, а немцы еще не появились. В деревне был старый спиртзавод, еще в 19 веке построенный, но работал исправно.  Люди со всех ближайших и даже дальних деревень, ринулись на этот завод за дармовым спиртом. Ехали на подводах с бочками, шагали с ведрами. Моя мама тоже наносила ведрами 2 бочки спирта, а потом сказала:
- Очень много людей собралось - толкаются, ругаются, обливаются спиртом… Больше не пойду.
Вскоре люди полезли на самый высокий бак, начали черпать оттуда… Внезапно все вокруг вспыхнуло. Сноп пламени был огромным и очень высоким. Всех охватил настоящий ужас! Хотя наш дом стоял на расстоянии 200 метров от спиртзавода, и нас еще разделяло озеро, мама схватила нас, малых детей, и мы побежали в лес. Я запомнил, как от завода к озеру бежали горящие люди, ныряли в воду, но когда выныривали, то продолжали гореть. Много людей сгорело, некоторые утонули в озере и в яме с отходами спирта – бардой. Потом говорили, что погибло 200 человек. Многие получили ожоги, в том числе и моя двоюродная сестра Зина Апанасова. Она потеряла глаз, и часть лица была обожжена. После того, как огонь погас, люди все равно приезжали туда, копали землю, пропитанную спиртом, и гнали из нее самогон. Видимо, спирт так глубоко пропитал землю, что не выгорел полностью. Мужики рыли довольно большие ямы, одного из копателей даже засыпало, но соседи по ямам помогли ему выбраться. Фамилия его была Горовец, и он был потом долго пастухом в деревне.

Прошел день-два после этого пожара. Был довольно солнечный день, и мужики прямо на берегу озера возле спиртзавода гнали самогон из проспиртованной земли. Тут кто-то показал на подводы с людьми, появившиеся на горе. Вскоре обоз спустился в низину, затем подъехал к мужикам. С повозок начали спрыгивать немцы. Они пробовали самогон, гоготали, повторяли слова:
- Шнапс, шпэк, брод, яйка, матка…

Продовольственные реквизиции проводились в нашей деревне, как и в других оккупированных белорусских деревнях, регулярно. Постепенно живность из крестьянских домов исчезала: переставали кудахтать куры, петь по утрам петухи, но быстрее всего прекратилось свинячье хрюканье. Уж больно любили свинину люди с винтовками и автоматами. Партизаны не грабили так открыто, как немцы и полицаи, потому что многие были сами из нашей деревни, к тому же за грабеж могли и расстрелять. Можно сказать, что это случалось редко, и если партизаны были «дальние», не свои. Был такой случай: мама развесила просохнуть одежду, тут появляется какой-то партизан и начинает хватать эту одежду. Мать давай с ним драться, но он взял, что понравилось, и ушел. А через год они встретились в партизанском отряде. Когда этот партизан-грабитель узнал мою мать, он бросился к ней и начал умолять, чтобы она не выдавала его, иначе – расстрел. Двоих партизан расстреляли-таки в этом отряде за вольности в обращении с населением. А про партизан из бригады Заслонова, которая базировалась восточнее, ближе к Орше, люди в селе говорили, что они никогда не грабят, а уговаривают селян им помочь.

Полицаи вообще в нашей деревне появлялись редко и только вместе с немцами. Некоторые мужики уходили в полицаи, получали оружие, а потом переходили к партизанам. Немцы, конечно, хватали все, что могли найти. Поэтому крестьяне придумали определенную тактику поведения при появлении немцев. Детей сразу укладывали в постель, намазывали какой-нибудь гадостью (соком разных растений), и при появлении непрошеных гостей, хозяйка начинала выкрикивать:
- Тиф, тиф!
Немцы это слово хорошо знали, боялись его, хотя и понимали наверняка, что их дурят, но обыск проводили быстро и поверхностно. Это нам, селянам, и было нужно. Все ценные вещи запрятывались куда подальше, по тайникам. Мой дед сделал тайник в хлеву – двойную стенку. Одна доска вынималась, и можно было, например, взять соль. Мешок с солью продержался в этом тайнике всю войну, и это очень выручило всю нашу семью.

Однажды нагрянули немцы, я прыгнул в кровать, как обычно, а мама схватила последнюю курицу, пережившую массу реквизиций, и сунула мне под одеяло. Собственно, это вообще была наша последняя живность, курица-ветеран; мы берегли ее просто потому, что крестьянин без живности во дворе – как бы и не крестьянин вовсе. Пока шел традиционный разговор мамы с немцем в духе:
- Матка! Млеко, яйко, шнапс!
- Тиф! Тиф! – я тщательно зажимал курице клюв, чтобы она не закудахтала. Когда немец ушел, я отдернул одеяло и аккуратно поставил курицу на пол. Она сделала пару неровных шажков и рухнула бездыханно. Началась паника. Мама бросилась отпаивать ее водой, и к общему удивлению, это помогло – курица задышала, потом и встала на ноги. Впрочем, ее удивительно удачливая судьба все равно однажды дала осечку: увидев очередного немца, она бросилась бежать и погибла,  и это была страшная смерть – от разрывной пули. Немцам было очень весело, когда нашу последнюю пеструшку разнесло на мелкие кусочки по всему огороду, и облако из перьев и пуха долго опускалось на невспаханную землю.

В деревне летом 1941 года прижилось немало красноармейцев, попавших в окружение. Именно в это время в нашем доме появился политрук Костяев Павел Иванович, который потом стал моим отчимом. Немцы вскоре начали выяснять, есть ли в деревне окруженцы. Мужики не стали дожидаться, пока их переловят, и подались в партизаны. Сразу за нашей деревней начинался большой массив леса, доходивший до районов Чашники – Лепель – Сенно – Орша. В этом массиве постепенно начала создаваться большая партизанская зона. После войны, повзрослев,  я интересовался историей действий партизан в районе моей родной деревни, и вот что мне удалось выяснить. Костяком партизанского движения в этом районе стал отряд «Гроза», командиром которого был председатель Толочинского райисполкома Нарчук.  Непрерывно пополняясь за счет красноармейцев-окруженцев и крестьян, этот отряд вскоре разросся до бригады, состоящей из 9-ти отрядов, причем один из отрядов был конным, и выполнял специальные боевые задачи, требующие высокой мобильности. Начальником штаба этого отряда имени Котовского, а затем и командиром, стал мой отчим Павел Костяев. После войны я нашел в нашем доме документы: журнал боевых действий отряда, списки личного состава, 4 наградных листа. Там же была круглая печать с надписью: Партизанский отряд имени Г.И.Котовского бригада «Гроза» и герб Советского Союза. На наградных листах были оттиски этой печати. Я часто перечитывал  журнал и кое-что запомнил. Многие записи были сделаны коряво, карандашом или перьевой ручкой. Там, где писали ручкой на морозе и тушь замерзала, за буквами тянулись характерные следы. Впоследствии я сдал эти документы в музей Великой Отечественной войны в Минске.

В отряде имени Котовского было согласно списка 125 бойцов. Кроме местных парней и мужчин, в нем было много красноармейцев из всех уголков СССР, были также 2 серба и 1 немец.  Разговоры про этого немца я слышал не раз. Кажется, его звали Фриц. Вроде, он сам, добровольно и с оружием, пришел к партизанам. Постепенно, участвуя в боевых операциях, он завоевал определенное доверие, и его даже стали включать в состав диверсионно-подрывной группы, выполнявшей задачи по срыву движения фашистских эшелонов по железным дорогам. Однажды группу преследовали большие силы немцев после очередной диверсии в районе д.Мартюхово, и этот немец остался прикрывать отход группы с пулеметом. Говорили, что он стрелял, пока не кончились патроны.

Эта группа подрывников, в которую входили обычно 4 бойца, насколько я понимаю, нанесла немцам ущерб, совершенно несопоставимый с ее численностью и вооружением. Километрах в 20-ти от нашей деревни проходила железнодорожная магистраль Минск-Москва, и передвигаться по ней на территории оккупированной Белорусии фашистам было очень неуютно. На большей части операций группу возглавлял боец по фамилии Минаев. Они пустили под откос немало вражеских эшелонов. В коротких записях журнала это звучало примерно так: на перегоне Коханово-Переволочня пущен под откос эшелон с живой силой противника (или с техникой), и дата.

В нашей деревне немцы появлялись только днем. Утром они подъезжали со стороны деревни Аленовичи, где был их гарнизон, и давали несколько выстрелов в воздух, чтобы разбудить партизан. Партизаны просыпались, собирались и уходили в лес. Вечером выстрелы раздавались уже со стороны леса. Это партизаны поторапливали замешкавшихся немцев – дескать, пора убираться. Так, конечно, было не всегда, но в районе нашей деревни партизаны  не совершали нападений на оккупантов, чтобы немцы не сожгли Горщевщину. У многих здесь были родственники, да и ночевать в теплых хатах гораздо уютнее, чем в лесных землянках. Немцы тоже как-то равнодушно относились к находящейся у них под боком фактически партизанской базе. Возможно, здесь действовали подразделения, состоящие из обычных немцев, не пропитанных фашистской идеологией, любивших попить самогонки и поесть сала с белорусской картошкой и яичницей, но не желающих умирать в глухом белорусском лесу во имя своего ошалевшего фюрера.

Не всем белорусским селянам повезло так, как жителям нашей деревни. Около 9 тысяч белорусских деревень сожгли гитлеровцы, 628 – вместе с жителями. 22 марта 1943 года партизаны напали на немецкую автоколонну в 6 км от деревни Хатынь. Тогда немцы и их подручные полицаи сожгли деревню,  ее жителей загнали в амбар и сожгли заживо; погибли 149 человек, из них 75 детей. Такая же судьба могла постигнуть и нашу деревню. Был такой эпизод: утром по деревне ехали немцы на трех грузовиках. Один из партизан, видно, вовремя не ушел со всеми в лес – может, перепил самогона с вечера – выскочил, увидел немцев, и швырнул в грузовик гранату. Это было в самой деревне, прямо напротив нашего дома. Партизан этот по овражку быстро убежал в лес, а немцы начали сгонять всех жителей и разбираться – где партизаны, кто их укрывает? Естественно, немцы сильно разозлились, хотя я не знаю – погиб ли кто из них во время взрыва гранаты. Хорошо, что граната взорвалась в стороне от грузовика. Думаю, все-таки никто не погиб, иначе немцы бы не церемонились с населением нашей деревни. Прибежал к месту событий староста, который, конечно, тоже был связан с партизанами и поднял крик перед немцами в таком духе: опять эти бандиты–партизаны не дают спокойно жить мирному населению и господам немцам! Спасло нас еще то, что это были не эсэсовцы, и не зондеркоманда. В конце концов, постращав жителей, они никого не тронули и уехали дальше по своим делам.

Был и еще опасный для нашей деревни случай: небольшая группа партизан совсем недалеко от Горщевщины из засады обстреляла немецкий обоз. Это было в начале войны, когда партизаны еще действовали неумело, неорганизованно. Быстро расстреляв по одному магазину, они вскочили на своих коней и поскакали в лес. Ответным огнем немцы одного партизана убили – потом его похоронили на месте гибели. Но деревню тогда тоже немцы не тронули. Конь этого убитого партизана - раненый - пришел в деревню. Селяне подлечили его, и решили, что он будет общий. Но сколько не пытались на нем пахать, он начинал брыкаться, вырывался, несся по полю,  а за ним кувыркался плуг, запутывая упряжь. Вслед бежал, ругаясь самыми грубыми словами, пахарь. Конь был красавец – черной масти, стройный, совсем непохожий на тяжеловесных крестьянских битюгов. Наверное, его готовили к лихим кавалерийским атакам, а нудная и тяжелая крестьянская работа его сильно раздражала.

Однажды вечером Павел Костяев пришел к нам ночевать, лег спать. Вдруг – женские крики истошные, мужские матерки на всю деревню. Костяев вскакивает, одевается, и с автоматом выбегает. Скандалят соседи: пьяный Микита Пальвянок гоняется за своей жонкой Пальвянчихой. Костяев подбегает к Миките:
- Ах ты, гад, с бабами воюешь, а с немцами не хочешь воевать!?
Выволакивает его во двор, ставит к стенке, передергивает затвор… Не всерьез, конечно, а чтобы напугать как следует. Пальвянчиха, только что пострадавшая от мужниных кулаков, с воем кидается в ноги Костяеву:
- А-а, Павличек, не губи!!!
- Тьфу, - Костяев сплевывает, вешает ППШ на плечо и идет досыпать.

Или другой случай. Опять ночью крик, шум, гам. Вбегает соседка (она знала, что командир отряда у нас):
- Павел, помоги, поросенка забирают!
Костяев вскочил, а мама, зная его взрывной характер, схватила автомат ППШ и сунула мне под одеяло – спрячь, мол! Отчим, не найдя автомата, бросился из хаты с пистолетом. Вернулся ни с чем. Потом мы узнали у соседки, что партизаны, позарившиеся на поросенка, поняли, что она побежала к Костяеву, и удрали, оставив поросенка в покое.

Отряд Костяева сильно досаждал немцам. Однажды в деревне появились объявления, в которых обещалось каждому, кто поможет уничтожить командира отряда, выдать 40 тысяч немецких марок и корову впридачу.  И нашлась в деревне женщина; которая позарилась на эти деньги. Она заманила Костяева и еще двух партизан – комиссара и начальника штаба отряда - на угощение в свой дом, и напоила их отравленной самогонкой. Однако Павел Иванович выпил немного и ушел. Ему ничего и не было, а те двое сильно отравились, и их даже эвакуировали на самолете с партизанского  аэродрома на Большую землю. Там их удалось спасти. А женщину ту партизаны расстреляли. Остались сиротами двое ее детей моего возраста – мальчик и девочка. Вместе с ними я учился в школе. Учились они очень хорошо.

Однажды забрели к нам в дом двое «дальних» партизан, из другого отряда. Дождь лил весь день, все раскисло. Они вошли промокшие до нитки.
- Есть что-нибудь сухое на портянки? – спрашивают.
Бабушка поискала, но не нашла ничего. Тогда они сняли красивый рушник (вышитое широкое полотенце) с образов в углу, оторвали красивую вышивку на концах – красный национальный орнамент, и белое полотнище разорвали на портянки. Бабушка не ругалась и даже не ворчала на них – она видела их нужду.
- Ладно, - говорит, - я сотку после войны еще.

Она была великая мастерица, как и большинство селянок, впрочем. У нас дома были кросны – приспособление для того, чтобы ткать полотно из волокон льна. Я не раз видел, как обрабатывали лен, трепали его для отделения костры от волокна, потом из кудели (пук волокна) пряли нитки. Все полотно было белое – нечем было красить. Потом шили андараки – плотные куртки в качестве верхней одежды, рубашки, штаны. Дедушка-сапожник заготавливал шкуры, выделывал кожу и шил любую обувь нам, и на заказ - людям. В основном шил сапоги – это была основная обувь в деревне. Гвозди для подметок делал из березы, прибивал их двумя рядами, и они отлично держались. Фабричные товары в селе появлялись и до войны, и после, но они были дороги, а денег у крестьян практически не было.

Мама была связана с Оршанским подпольем и партизанами. Однажды она даже переправляла винтовки, собранные подпольщиками на местах боев в 1941 году, в лес к партизанам. Оружие она перевозила  на конной повозке с двойным дном. Она иногда вспоминала, как ей было страшно, когда на постах ее повозку обыскивали. И вот однажды летом, когда дома оставались только мы с братом, я увидел повозку с двумя немцами и полицаем. Мне тогда было 5 лет, брату – 10. Я крикнул Николаю, он выглянул и сказал:
- Кричи, плачь, но ничего не говори.
Вошли немцы, начали обыск. Потом поставили нас рядом, тыкали нам в животы стволами винтовок и начали орать, передергивая затворы:
- Где мать?!  Где отец?! Говорите, а то убьем сейчас!
Мы с Колей кричали от страха на всю деревню. Не знаю, что бы было дальше, но вдруг на пороге появился наш сосед Семен Шапидо. Он был безногим инвалидом. Замахнувшись на немцев костылем, он начал ругать их матом, а полицая даже стукнул разок по спине. Мне запомнилось, как немцы и полицай, согнувшись (дверь у нас было невысокая), повыскакивали в сени. Мы с братом удивились, ведь немцы были вооружены, и могли запросто убить соседа, а победил костыль дяди Семена почему-то. Немцы с полицаем сели на повозку и уехали. Потом мы узнали, что по дороге они встретили маму, которая шла с мельницы (полицай ее узнал), и забрали ее с собой. Стало известно, что маму (которая была беременна) держат в комендатуре села Мартюхово. Вечером в доме собрались родственники и начали думать – что делать? Было ясно, что кто-то донес о связи мамы с партизанами. Чтобы маму не увезли в гестапо, решили послать дядю Парфена (маминого брата) в Мартюхово выкупить маму. С Парфеном поехал и староста – Андрей Ерема. Он тоже был связан с партизанами и регулярно сообщал им о маршрутах и времени движения обозов с продовольствием, награбленным немцами. Партизаны делали засады и отбивали награбленное, часть забирали себе, остальное отдавали крестьянам. Парфен и Андрей, приехав в Мартюхово, начали объяснять в комендатуре, что наша мама никакая не партизанка, они за нее ручаются и предложили самогонку с хорошей закуской. Чем бы это кончилось – неизвестно, но тут на пороге появился работник комендатуры Шарай. Он был из деревни Острошапки, знал нашу семью, а сам был тоже связан с партизанами. Он сказал немцам, что знает эту женщину, и вышла ошибка. Надо, мол, ее отпустить и выпить за это. И это сработало – вечером мама была уже дома. Вскоре появились партизаны, на своих конях они гарцевали возле нашего дома.  Было ясно, что маме оставаться в деревне нельзя и решили, что она должна ехать в отряд. Захотел в отряд и я, и один из партизан в красивой кубанке – серб по национальности – поднял меня к себе и посадил на облучок  седла. Я был счастлив! Но бдительная бабушка подскочила, вцепилась в меня и утащила, плачущего, в хату.

Там, в отряде,  1 октября 1943 года мама родила мою сестру Тамару. Почти всю  немецкую блокаду  мама с грудным ребенком провела вместе с партизанами, под обстрелом и бомбежками. Потом ее как-то удалось переправить в Красное село и оставить у одинокой бабушки. Эта старушка спасла маме и ее маленькой дочурке жизнь: она прятала их, натирала мамино лицо  соком растений так, что оно покрывалось волдырями. В то время как раз свирепствовала эпидемия тифа, и немцы сразу выскакивали из хаты, увидев обезображенное лицо моей мамы. Во время блокады мама получила сильное нервное потрясение и долго не могла выполнять напряженную физическую работу. Из-за этой болезни она не работала в колхозе после войны, хотя перед войной маме дали за хорошую работу несколько грамот, а однажды – даже отрез на платье. Несмотря на трудовые заслуги мамы, и участие в партизанском движении, председатель колхоза отобрал у нас наш огород. Хорошо, что был огород у наших бабушки и дедушки, которые к тому времени жили в отдельной хате, и он нас выручал, иначе бы мы голодали. Выздороветь маме помог случай. Однажды вечером она возвращалась домой, и провалилась с головой в яму с ледяной водой. Естественно, сильно испугалась. Я помню, как она стояла в мокрой одежде и тряслась. И вот этот нервный шок вылечил ее! Она быстро стала поправляться, и скоро смогла работать в колхозе. Тогда нам вернули наш огород. Я с 12 лет пошел работать в наш  колхоз «Коминтерн», и помню, как за лето мы втроем с мамой и братом Колей заработали 70 трудодней все вместе. В оплату за свой 3-х месячный ежедневный труд с восхода да заката мы получили 70 кг ржи, то есть по килограмму за трудодень. Это было еще неплохо. В соседних колхозах получали и по полкило, и по 200 г на трудодень. Фактически мы были рабами, работающими даже не за пропитание, а просто так, ведь колхозникам платили не деньгами, а трудоднями. Продукты мы получали от своего натурального подсобного хозяйства. Паспортов нам не давали, а без них никуда не уедешь. Я получил паспорт только тогда, когда в 1954 году поступил в институт.

Очень хорошо запомнился случай перед самым приходом наших войск. В нашей хате ночевали несколько немцев. Один из них, увидев, что я тянусь к немецкой гранате, чтобы поиграть с ней, начал колоть меня штыком. Я, конечно, закричал. Вбежала мать, которая мыла пол в сенях и как перетянет немца мокрой половой тряпкой прямо по голове. Не знаю, чтобы он сделал с мамой, но тут вошел еще один немец, разобрался в происходящем и что-то долго выговаривал тому немцу, который колол меня штыком. А когда немцы уходили, они положили на стол около кровати, где лежал наш дедушка, две сигареты. Только они вышли, вбегают двое полицаев (как раз шло массовое немецкое отступление). Побегали по хате – взять нечего. Увидели сигареты, схватили их и бросились на выход. Вдруг – шум, грохот. Смотрю, заходит полицай, держась за  окровавленное лицо, кладет обратно на стол около дедушки эти две сигареты и уходит.

26 июня 1944 года был ясный солнечный день, но мы сидели в погребе, так как боялись отступающих немцев. Вдруг наверху раздались крики: «Наши! Наши!»
Все выскочили из погреба. Где-то ухали орудийные выстрелы. Нас, детей, взрослые загнали обратно в погреб. Когда стало тихо, мы снова вышли на улицу, и увидели что горит деревня Присмаки. Кто-то сказал, что три наших танка двигались по дороге от Смольян на Аленовичи, и по ним ударила  немецкая пушка из Присмак. Танки открыли ответный огонь, в результате несколько домов в деревне сгорели. На следующий день через нашу деревню шли одна за другой колонны советских танков. Везде, где они проезжали, появлялась новая дорога.

Во время войны к нам в деревню переехали мамины сестры из Орши – тетя Соня и тетя Тэкля, обе с детьми. Они жили в 4-х квартирном бараке недалеко от нашего дома. Тетя Соня узнала, что возле леса разбит немецкий обоз. Перед приходом советских войск дня три через деревню непрерывным потоком шли колонны отступающих немцев и разных обозов. Тетя взяла меня, тележку и мы пошли на опушку. Там действительно валялось много всякого добра и разбитых повозок. Тетя Соня погрузила 2 мешка с зерном на тележку, а мне дала катить немецкий велосипед. Но так как я был совсем маленький, велосипед постоянно падал, да еще и меня придавливал. Тогда тетя Соня укатила его в кусты и забросала ветками, чтобы забрать позже. Когда мы возвращались вдоль опушки домой, из лесу появились немцы и стали подзывать тетю Соню к себе. Она сказала мне: «Если что, беги в рожь», - а сама пошла к немцам. Когда она вернулась, то рассказала, что немцы спрашивали – есть ли в деревне «красные»? Тетя ответила, что есть, и немцы ушли обратно в лес. Когда мы с тетей Соней шли к обозу второй раз, то увидели, что по дороге от леса к деревне идет колонна немцев сдаваться в плен. У разбитого обоза было уже много людей, и взять было уже практически нечего. «Мой»  велосипед тоже исчез. Мы пошли домой и вскоре, недалеко от дороги, увидели брошенные кем-то два мешка ячменя. Мы погрузили их на тележку и покатили домой. В это же время партизаны привели маме корову, сказав: «У тебя грудной ребенок, теперь будешь с молоком».
Мама была, конечно, очень рада корове, и назвала ее Маруська. Интересно, что после войны, один из местных полицаев отсидел свой срок и, вернувшись в соседнюю деревню, узнал в нашей корове свою собственную.  Он потребовал вернуть ее, но мы, конечно, не отдали. Тогда он подал в суд. На суд пришли бывшие партизаны, которые сообщили на заседании, что корова была в немецко-полицайском обозе, который они разгромили. И суд постановил считать корову вроде как «боевым трофеем», а иск бывшего полицая отклонил.

Эта корова очень помогла нам в голодные послевоенные годы, особенно в 1947 году, когда за несколько недель до нового урожая все запасы продуктов кончились. Есть было совершенно нечего. Мы знали, что между деревней и лесом созревает рожь. Но мы также знали, что за воровство колхозного имущества можно очень быстро получить немалый срок, и прецеденты в колхозе были. Еще в 30-е годы начал действовать закон, который так и назвали: «Закон о трех колосках». Вот что мне много позже удалось узнать по поводу этого закона:

«За хищение колхозного и кооперативного имущества, хищение грузов на железнодорожном и водном транспорте закон предусматривал расстрел с конфискацией имущества, который, при смягчающих обстоятельствах мог быть заменён на лишение свободы на срок не ниже 10 лет с конфискацией имущества. В качестве «меры судебной репрессии по делам об охране колхозов и колхозников от насилий и угроз со стороны кулацких элементов» предусматривалось лишение свободы на срок от 5 до 10 лет с заключением в ИТЛ. Осуждённые по этому закону не подлежали амнистии.
Закон часто применялся в случаях, не представлявших никакой социальной опасности. Например, название «закон о трех колосках» он получил из-за того, что по нему осуждались крестьяне, занимавшиеся срезкой неспелых колосьев зерновых колхозного или совхозного поля, и их присвоением. Осуждено было по этому закону около 180 тысяч человек.»

Что ж, другого выхода все равно не было. Бабушка дала мне сумку из льняного полотна, и научила:
- Иди сначала в лес, потом осторожно, чтоб никто не увидел, выйди из леса к полю, и нарви колосков. Потом обратно в лес, и уже тогда домой.
Я так и сделал, принес полную торбу колосков. Бабушка терла колоски между ладонями, вышелушивая незрелое зерно. Затем она сварила из этого зерна, как она говорила, «поливку». А весной мы ходили на поля, где осенью собрали картошку, и выкапывали из земли сгнившие картофелины. Некоторые из них превратились в крахмал, мы их собирали, а потом дома очищали, разводили водой и женщины пекли из этого месива оладьи, которые все звали «тошнотиками». Но делать было нечего, ели и это.

Однажды после войны, уже будучи студентом, я попал на встречу бывших партизан.  Прямо в парке Челюскинцев горели костры, около каждого костра стояла табличка – область такая-то. Нашел я небольшую горстку ветеранов из бригады Нарчука, представился, послушал невеселые их разговоры. Весной 1944, незадолго до освобождения Белоруссии, немцы проводили карательные операции против крупных партизанских соединений. Тогда погибло много партизан. Почти  полностью погибла  загнанная в болота  и расстрелянная из минометов бригада Нарчука, окруженная пятью эсесовскими дивизиями, прибывшими из Франции. Вырвались из окружения единицы. Еще полностью уцелел один отряд из девяти, и это был отряд Костяева. Он по заданию ходил на операцию в район Березино, а когда вернулся – бригады уже не было. Павел Иванович Костяев остался жив, и некоторое время жил с нами  в послевоенные 40-е годы. Помню, мы поехали с ним в лес нарубить дров,  тут появляется лесник с ружьем и давай орать на нас за незаконную порубку. А Костяев схватил его за грудки и говорит ему очень недобрым тоном:
- Что-то я не помню, чтобы ты тут во время войны  лес охранял.
Лесник вырвался, и тут же быстро удалился, забыв про свои служебные обязанности.
Потом у Павла Ивановича что-то не сложились отношения с местной властью – то ли партийной, то ли  НКВДэшной. Человек он был прямой, вспыльчивый, может, и нагрубил какому-нибудь начальнику. Он даже не поехал получать боевые ордена, которыми его наградили. Вскоре он уехал от нас, и больше мы не виделись. О нем у меня сохранились теплые воспоминания. Это был честный и мужественный человек.

В 50-х годах был еще такой случай. Мой брат Николай выучился на бухгалтера и однажды выдавал зарплату в деревне Иржовка, в 5 км от нашей Горщевщины. И в одном из получающих зарплату узнал того полицая, который пугал нас, маленьких, расстрелом, а потом арестовал нашу маму. Тот отсидел 10 лет, вернулся и работал в колхозе. Николай тогда  жестоко избил того полицая, а тот подал на него в суд. Дело могло кончиться плохо, но мужики той деревни пригрозили этому  бывшему полицаю, что у него может неожиданно сгореть дом, и он забрал свое заявление. А Николай еще закончил Горецкую сельскохозяйственную академию, и до самой пенсии работал главным бухгалтером совхоза «Рассвет», в который преобразовали наш бывший колхоз «Коминтерн». Сам я закончил Минский институт механизации сельского хозяйства, долго работал инженером-конструктором, ушел на пенсию с должности главного конструктора  завода «Могилевтрансмаш».

После войны нашу маму наградили несколькими юбилейными медалями и орденом Отечественной войны 2-й степени.