Наша бабуля была истинно верующей христианкой: соблюдала все посты, обряды, исправно посещала свой молельный дом. Кажется она принадлежала к какой-то ветви сибирских староверов.
Она молилась перед едой, после еды, после сна и перед сном. В христианские праздники она молилась в своей комнате часами; отбивала поклоны перед иконой в виде распятия Христа; иногда она ставила впереди себя табурет, застеленный самодельным ковриком - для того, чтобы схватиться за него в случае потери равновесия.
Молитвы произносила шёпотом, чтобы не мешать другим; дверь в свою комнату закрывала не всегда, а только на ночь, или, когда я включал музыку. Делая поклоны, она так низко гнула спину, что казалось, задевала лбом табурет. Может быть поэтому у неё никогда не болела спина.
Мы, внуки, бабушку любили, но, конечно же, не разделяли её религиозные чувства; в наших семьях все были атеистами, коммунистами, комсомольцами и бабуле было запрещено заниматься нашим религиозным воспитанием. Нас в детстве даже не крестили.
Бабушка была неграмотной, из крестьян: молитвы запоминала на слух. Молитва в её исполнении слышалась как бессвязанный набор слов; было не ясно, всегда ли она понимала смысл сказанного.
Как-то раз, мы с двоюродной сестрой, решили над бабушкой подшутить. Было нам лет по 8-9.
Через открытую дверь видим, как бабуля, стоя к нам спиной, бьёт поклоны и шепчет молитву.
А, что если... проползти к ней под кровать и напугать? В шутку. Сделать это не трудно: бабушка молилась очень сосредоточенно, стараясь не отвлекаться.
В комнате полумрак зимнего вечера. Дома тихо. Для отвода глаз негромко включаем телевизор.
За спиной молящейся бабули, мы вползаем в комнату, стараясь двигаться только во время её шёпота; приподняв покрывало, заползаем под кровать. Там пыль попадает мне в нос: хочется чихнуть. Изо всех сил я зажимаю нос, чтобы сдержать «чих», а сестра зажимает рот, еле сдерживая смех. Кажется, вот-вот выдадим себя, но в последний момент удаётся сдержаться.
Лежать в три погибели скучно, особенно когда тебя никто не ищет. То ли дело летом, играя в «сыщики - разбойники», где-нибудь в кустах, в зарослях высокой травы…
Переговариваться мы не можем; сестрёнка находит под кроватью маленького игрушечного лягушонка и знаками предлагает мне подбросить его в ноги бабушке. Я беру игрушку в руки и жду удачный момент. Вот бабуля, разогнув спину, смотрит на распятие и крестится. Резко вытягиваю руку с игрушкой из-под кровати и кладу её на табурет прямо перед ней. Бабушка делает наклон, покачнувшись, касается лягушонка и брезгливо отдёргивает руку:
- Господи, что… это? В полумраке комнаты ничего не видно: она молилась не зажигая света.
Лягушонок, с глухим стуком, падает ей на ступню ноги.
- Что за нечисть, господи, привязалась? – она включает свет, а мы, уже не можем сдержаться; сначала прыскаем со смеху, затем закатываемся во всё горло.
- Ах вы, фашисты недобитые! Вот я родителям то скажу, выдерут пусть отцы-то вас… Бабуля пытается нас отхлестать… тряпичным поясом от халата, а мы, выбравшись из под койки, скользя по линолеуму, убегаем в другую комнату.
Бабушка сильно разозлилась на нас, но жаловаться не стала; от родителей могло серьёзно попасть. Шуточки над религиозными чувствами не поощрялись.
Нам-то с сестрёнкой было весело: где уж нам понять верующего, оторванного от молитвы.
Сейчас, через много лет, мне стыдно за эти выходки. Сказать бы «прости», да некому. Уже восемнадцать лет…