В тот день все было как обычно.
Ничего не предвещало новостей… Ни новостей, ни перемен.
Но потом что-то изменилось. Едва уловимое, очень тонкое.
Это было нечто похожее на предчувствие…
И всё равно, половина дня прошла как всегда, своим улиточьим, обыкновеннейшим шагом. Я почистил бассейн, почитал книгу легенд и мифов Древней Греции. Зачем-то позвонил дочке, но не дозвонился – мобильный был выключен. От этого моё и без того слегка сумрачное настроение еще больше усугубилось.
Я посидел в кресле-качалке возле бассейна, - это было царственно дозволено старухой. Все время пребывания в Стрекодельфии приходилось продираться через множество загадок. Теперь никаких загадок не было, чудеса не мельтешили передо мной, и естесственно, стало пусто. Скучно.
Да, я скучал по ним.
Вместо них, пусть даже и во сне увиденных (могло ведь такое случится, что я увижу их всех во сне, или всех вместе, или хоть кого-нибудь – или даже, на худой конец, хотя бы его тень…), - вместо них явился Феликс. Разбудил меня.
А ведь я уже начал было проваливаться в подобие дремоты. Освежающий сон, приносящий покой…
И вот он стоял, загораживая мне солнце…
- Зачем пришел?
- Какие планы на сегодня?
- Планы? Я похож на того, кто способен строить планы?
Он улыбнулся. Таков уж он был. Он не понимал, что можно вполне существовать и без планов на день, или, скажем, на вечер. А ещё – мне нравилось изображать перед ним идиота. Это было забавно, как ни крути, к тому же абсолютно бесполезно, потому что он никогда на меня не обижался и совсем не понимал моих шуток…
Сейчас у него был такой вид, словно он собирается сообщить какую-нибудь захватывающую новость. Но при этом ждет, что я заговорю первым – спрошу его…
И я решил доставить Феликсу это удовольствие – что мне, жалко, что ли?
- Ну? Говори уже…
Феликс состряпал непонимающую мину. Дескать, совсем спятил старикан. Дескать, хочешь сходить с ума – сходи – а я тут непричём. Но я продолжал настаивать:
- Ты ведь не просто так пришел? У тебя есть для меня какая-то новость. Угадал? Выкладывай уже.
Я говорил с ним такими вот короткими, предельно простыми фразами – говорил, и сам себе напоминал китайского болванчика-дурачка.
Феликс растягивал этот и без того идиотский момент. Я знал, ему нравится так себя вести. Наверное, я вообще делал над собой это титаническое усилие, называемое в человеческом обществе «разговором», лишь потому, что он был такой вот благонадежный кретин. Способный радоваться всему словно малое дитя: солнышку, глухому стуку камушков в кармане (подобно одному беккетовскому персонажу, он таскал в карманах камни…) А уж если ему доводилось встретить по дороге на работу или на автозаправку, где он предпочитал пить свое любимое пиво, - какую-нибудь юную блондинку – ну, тут он просто прыгал от счастья. Его не мучили мечты об ином мире, а уж тем более тоска по обитателям таких вот иных миров.
Иные миры – Феликсу было не понять такое словосочетание.
Наконец ему надоело тянуть кота за хвост.
- Знаешь, сюда приехал цирк! Настоящее старинное шапито.
- Ну и?
- Цирк! Ты что, не понимаешь? Для наших мест это грандиозное событие!
- Так уж и грандиозное… Ты знаешь, должен признаться тебе: я недолюбливаю цирки… кажется, с самого детства.
- Ну… там наверняка будет женщина-змея. И акробаты. И дрессированные птицы. Ну а главное, - наездницы. Короче, то что надо.
- Ты как обычно… - я даже не мог на него сердиться.
Как всегда о своем…
- Ну что ты! Как обычно. Да! Пусть как обычно! А может, мне просто больно смотреть на то, как ты сидишь тут… сиднем. Тебе надо развеяться. Я бы даже сказал – необходимо.
Я вдруг вспомнил свой сон… Это был очень короткий сон – там присутствовали машины и какой-то старик, внешне чем-то похожий на телефон. Старая шляпа в форме телефонной трубки едва прикрывала лысину. Я видел дорогу – по ней-то как раз и ехали, гулко дребезжа, эти самые машины, дряхлые, несмазанные, бескрылые, - быть может, жизнь людей, которые сидят в этих жалких машинах, внезапно опустела? Как и моя?
Парадокс, но сон, несмотря на свою мрачность, подействовал на меня словно дружеская рука – от него повеяло теплом и неожиданной надеждой, взявшейся непонятно откуда – из снежных ли хлопьев, струившихся с небес прямо на серую дорогу? Или эта надежда смотрела на меня с улыбающихся лиц двух девочек, играющих на обочине дороги в классики? Несмотря на явственно зимнюю погоду, они были одеты в летние платья – на одной вообще был сарафан на лямках, открывающий худые загорелые плечи, и кожа слегка шелушилась, это было видно… Это всё меня не удивляло, потому как – сон… Сон же…Кто ещё успел появиться в этом сне? Помимо дороги, снега и старика, похожего на телефон?
Известно, что когда пересказываешь или пытаешься осмыслить сны, толку не добьешься. Главное в любом мало-мальски уважающем себя сне – атмосфера.
Вот и этот сон, кажущийся мрачным, подарил мне атмосферу праздника… гм… феерического предчувствия. И я сказал Феликсу:
- Ладно уж. Пошли.
Он слегка присвистнул. Видимо, он и не надеялся, что получится так легко меня уговорить.
Прошли мимо его любимой автозаправки. Но видимо, он всерьез собирался вести меня куда-то дальше. Возле автоматической мойки машин-инвалидок сидел пожилой кот, доедающий свой обед. Селедочный хвост сверкал в лучах солнца, а левый уцелевший глаз кота распространял вокруг себя благость мироздания, где всё и всегда происходит в нужном месте и в нужное время, и как положено, только так, а не иначе, и где всё хорошо… Видно было, что этот кот не имел к миру никаких претензий и был со всем абсолютно согласен, больше того, был всему происходящему рад.
- Что с тобой сегодня такое? – спросил Феликс. – Очнись! Смотришь на всё вокруг, словно видишь впервые в жизни. На этого кота, например.
- Ты разве не заметил, я всегда такой. И вообще… на этого кота я смотрю… кажется, вполне обычно.
- Пошли быстрей!!! А то билетов нам точно не достанется. Не представляешь, какое там столпотворение. Повезет, если мы вообще купим билеты на вечернее представление!
То, что я увидел возле магазина упадочного вторсырья, было похоже на картину Брейгеля. Или Босха. Или того и другого, вместе взятых…
Это было столпотворение.
Кажется, вся местная публика.
- Все старания напрасны, билетов не купить.
Голос принадлежал крошечному человечку, то ли старичку, то ли псевдоребенку, наглотавшемуся горячих гормонов, замедляющих телесно-душевный рост. С ним рядом стояла молодая девушка в розово-желтой кофте, с красным цветком искусственной ромашки за ухом.
Наверное, подобный китч меня прежде бы… ну, смутил, что ли.
Сейчас я мог только осторожно улыбнуться…
Ну что сейчас мне сделать? Плюнуть, развернуться и уйти? Вернуться в кресло у бассейна? К легендам и мифам древней Греции?
Это я всегда успею…
Я потерял из виду Феликса.
Потом снова увидел его: он прыгал вдоль очереди. Видимо, он рассчитывал найти того, за кем занимал. Видимо, он потерял очередь.
Вообще-то, должно было быть интересно. То есть, я хочу сказать, это того стоило. Наверно, действительно стоило пойти на представление…
Ретро-цирк. Шапито.
Громадная очередь змеей извивалась в жизнерадостной пыли, проглатываемая окошечком кассы…
Много детей, и все они галдят, как воробьи… Нет, не воробьи… Они – словно стайка попугаев, очень маленьких и ярких.
Сколько можно переживать одно и то же затянувшееся чувство? Даже нет, не чувство… Одну и ту же ноту. Которая, словно в плохой музыке, звучит вот так, бесконечно фальшиво и даже глупо?
Может быть, стоит просто жить, подумал я.
Спасибо Феликсу за то, что в голову сейчас лезут такие вот глупости. Чересчур уж глупые.
Устроиться на другую работу…Что-нибудь связанное с машиной времени? Можно будет стажироваться, отправляясь в дальнее прошлое. Будет интересно, наверное.
Возможно, я даже не вспомню об этом обо всём.
О Стрекодельфии.
И она станет для меня чем-то вроде старой лубочной открытки.
Было это или нет?
Случилось ли это со мной… вообще?
А так… Хватит уже скрываться за спиной ложных образов. Чьих? Да самого себя… конечно же.
Хватит.
Битва со своей судьбой – это тебе не Олимпиада. На олимпийских играх, вроде как, можно выиграть или проиграть, а тут…
Только когда ты наконец-то наберешься мужества признать, что попался в красивые ловушки, которые заботливо расставил для себя самого, - только тогда ты станешь свободным. И ты поймёшь, что с тобой больше ничего, ну вот просто ничегошеньки не произойдет…
Я глубоко вздохнул в самом разгаре этого невротичного разговора с самим собой, и Феликс потянул меня за руку.
- Чего?
- Я нашел очередь. Это здесь, совсем рядом.
- Может сам постоишь, а, Феликс? Я что-то чувствую себя не очень…
- ?
- Пойду поброжу тут в окрестностях… Прогуляюсь. Почитаю афиши. Ты ведь не против? А через полчаса… встретимся… скажем… ну… давай у входа, а?
Он растерянно бросил окурок в песок. Тот спланировал в придорожный кактус. Довольно мягко, прямо как крошечный самолётик.
- Ну ладно, только это, не пропадай пожалуйста, - наконец согласился он.
- Обещаю. Никуда не денусь. Через полчаса. У входа в шапито. Ты за полчаса-то успеешь купить билеты?
- Успею, точно. Я уже возле самого окошка…
Я вынул из кармана смятую денежную купюру и протянул этому остолопу:
- Возьми лучшие места..
Ну, он расплылся в улыбке… И спросил:
- А часы-то у тебя есть?
Я постучал по циферблату наручных счётчиков своего опустевшего времени.
- Ладно. Я пошёл…
И он двинулся к окошку, а я – подальше от этой толпы, которая сейчас выглядела слишком уж агрессивной… и всерьез способной заморочить мою едва-едва успокоившуюся душу.
Прочь от очереди.
Я обошел шапито с тыла.
Пока обходил, успел заметить, что на это никчемное место вот-вот опустятся сумерки и что афиши, налепленные прямо на ткань циркового купола, выглядят очень потрёпанными. Что ж, наверное, этот цирк – изрядный странник…
С непарадной стороны шапито никого не было. Ну, если не считать мальчишки, который доедал подтаявшее мороженное.
Метрах в пятидесяти по шоссе проносились со своей привычной суматошной скоростью автомобили и грузовики…
А потом я увидел клетку со львом.
И вид у него был подозрительно мирный, и это заставило почему-то заставило меня нервничать…
Словно какой-то голос шепнул: взгляни на него повнимательней… Хотя, я ведь никогда не верил во внутренний голос…
И тут я услышал настоящие голоса.
Я прислонился к стене одного из вагончиков, открытое окошко в нем отлично пропускало все звуки.
Я не хотел подслушивать, но так уж вышло.
В голосах, также как и в облике льва, сквозило что-то знакомое, нечто неуловимо известное, как будто некие нотки, которые я уже слышал.
Ох, эта вот моя извечная невозможность сосредоточиться…
Один голос будто принадлежал девочке-подростку, другой – взрослому мужчине.
- Знаешь, что написал Кьеркегор?
- Кьерке… кто?
- Невежа. Олух. Тебе давно следовало бы заняться своим образованием. Уж если в мире, где мы сейчас оказались, люди победили смерть, то это не значит, что надо вот так использовать свою вновь обретенную вечность впустую…
- Смешно слышать столь философские речи из уст такой пигалицы…
- Эй-эй, полегче. Если я теперь так выгляжу, то это не значит, что надо мной можно вот так подшучивать…
- Никогда не понимала шуток. Всегда была излишне серьезна.
- Попросила бы тебя воздержаться от комментариев.
- Губы оближи, на них еще молоко не просохло.
- Дурак!
- Ладно. Так что ты там хотела сказать про этого своего Кьерке… кьерку… пора?
- Слушай. Он однажды написал: «Сдается мне, я представляю собой нечто вроде шахматной фигуры, о которой противник говорит: заперта.» Так вот, сейчас, в данный период своей биографии, я чувствую примерно тоже самое…
- Знаешь, для девочки-подростка ты настроена слишком мрачно. Тебе по здешним меркам всего тринадцать, а ты ведешь себя так, словно тебе триста тринадцать.
- Просто я скучаю по Стрекодельфии.
Услышав это, я едва сдержал крик. Ну, просто каким-то чудом, считаю, удалось мне промолчать. Мне бы сразу, в ту самую минуту, выйти из своего укрытия, заглянуть в окошко вагончика и посмотреть, кто же они такие были, эти двое говоривших, этот мужчина и эта философствующая девочка. Но я просто не мог пошевелиться. Словно меня пригвоздило к месту. И я продолжал слушать.
- Это неудивительно, девочка моя. Я тоже скучаю. И тем не менее ты должна выполнять свою работу. Иначе нам всем нечего будет есть. Этот цирк не так уж плох… И нам живется не так уж и плохо. И эта жизнь нам подходит.
- Подходит? Подходит?
Кажется, она гневно всплеснула руками, во всяком случае, я услышал этот характерный плеск, а потом она продолжила говорить, едва не вереща, да-да, ее голос едва не срывался от раздражения на летучемышечий писк:
- Ты называешь наше сегодняшнее положение этим отвратительным словом: подходит?
- Да нет же, я просто пытаюсь тебе втолковать, что всё не так уж и плохо, в смысле, у тебя да и у нас всех не так уж много причин, чтобы чувствовать себя неважнецки, мы можем путешествовать, а это в здешних местах и условиях очень даже немало, я говорю, мы можем путешествовать из города в город, из страны в страну, а не торчать в одном месте, разве плохо?
- Лично мне этого недостаточно. Видеть, как наша скромная Пуговица превратилась в акробатку, вынужденную вертеть задом, чтобы просто заработать себе на хлеб?
- Ты бы лучше заботилась о своих обязанностях? Кто забыл третьего дня почистить льва? Да у него в шкуре скоро говорящие бабочки заведутся!
- Почему не моллюски? Не черепахи? Напрасно ты своими глупостями пытаешься меня развеселить, Офли. Мне сейчас совсем не до веселья. Одна мысль о вечернем представлении выводит меня из себя. Видел, сколько там собралось народу?
- Разве тебя не греет мысль о том, что мы приносям этим людям радость?
- Фф…
- А этот твой Кьеркегор написал такую грустную фразу о том, что он сейчас чувствует себя проигравшей шахматной фигурой только потому, что у него в тот день просто было плохое настроение. Это бывает, знаешь ли. Это надо уметь пережить. Неспособность пережить плохое настроение – признак инфантилизма.
- А может, я и хочу остаться инфантильной? А может, все тут мне не нравится? Кстати, о шахматах. Я недавно видела вот что… очередь за селедкой…
- Ну и?
-Ты дослушай сначала. Вечно вот ты… перебиваешь.
- Я видела очередь за селедкой в одном из тех крошечных городков, где наш цирк всегда останавливается ненадолго, потому что оставаться там дольше двух дней совершенно нет смысла, люди там слишком поглощены своими повседневными заботами, им не до развлечений…В этой очереди стояли сплошь слепые люди. Слепые старики и слепые дети. Ты можешь спросить меня, а что же в это время делали их собаки-поводыри? Ты просто не поверишь, если я тебе расскажу.
- Говори уже.
- Все их собаки устроились неподалеку, под цветущими липами, и как ни в чем не бывало играли в шахматы. Представляешь?
- … Мм… Может, тебе это все приснилось?
- Может, и так, я не отрицаю, у меня случаются иногда странные сны.
- Я бы даже сказал, нелепые.
- Хочешь сардинки? Они так вкусно пахнут.
- В новой жизни у тебя появились странные привычки. Никогда бы не мог подумать, что ты будешь до умопомрачения любить рыбные консервы.
- Да нет же. Просто я проголодалась. К тому же никогда не вредно подкрепиться перед представлением. Сейчас я доскажу тебе про собак, и мы перекусим, ладно?
- Ну ладно. Только мне казалось, что ты вроде как уже все рассказала.
- Слушай. Эти собаки играли в самые настоящие человеческие шахматы, точно также, как люди, переставляли фигурки с клетки на клетку, точно также пользовались временем после сделанного противником хода, чтобы обдумать свой собственный. Вот я и подумала: в нашем цирке слишком скучно. Почему бы нам не сделать номер с такими вот дрессированными собаками, играющими в шахматы?
- И правда, кого сейчас удивишь львом? Караваном летучих мышей? Огнедышащим крокодилом? Пеликанами? Разумеется, в нашем бардаке недостает только вот таких вот собак-шахматистов! Ну да! И как я сам до этого не додумался?
- Ты снова иронизируешь! Ты, Офли, никогда не воспринимал меня всерьез. Никогда! Стоило вновь появляться из небытия, стоило пережить подлинное исчезновение, чтобы вновь очнуться в этом жалком цирке, в твоей компании.
- Ну брось. Хватит обижаться. Надо сказать, ты стала очень обидчива.
- У меня, между прочим, есть еще одна мысль. В другом городе, не там, где я видела умных собак, а в другом, я не помню названия, я была в театре насекомых.
- И когда только ты все успеваешь.
- Перестань. Я просто твержу тебе о том, что и мы могли бы устроить что-нибудь подобное, да только ты, как видно, не хочешь меня слушать… А только смеешься.
- С чего ты взяла… Я тебя слушаю, и кажется, очень внимательно.
- Этот театр насекомых был очень маленький, все декорации-то – размером с коробку из-под телевизора, но народ на него валил валом. А все почему? Да потому что необычно. Интересно. А ты говоришь – лев. Ну лев. Лев есть в каждом цирке. И был сто лет назад. И двести. А вот насекомые, да к тому же еще и дрессированные… После спектакля я задержалась, чтобы поговорить с хозяйкой театра. Представляешь, она одна управлялась со всеми этими бабочками, клещами, личинками! Все они у нее под полным контролем! Под ее чутким руководством они выделывают пируэты. Танцуют. Декламируют французские стихи. Могут даже устроить самим себе микросмерть, и потом снова ожить, на радость зрителям. Пенсионерки просто в восторге. Они не ходят на спектакли насекомьего театра без изрядного запаса носовых платков. А дети перестают капризничать, но уже по другой причине – они делаются ни живы ни мертвы от ужаса.
- Вот как? Что, эти насекомые такие страшные?
- Нет, я бы так не сказала. Это всё очень увлекательно. Двухчасовой спектакль пролетел как одна минута. Страшной выглядит скорей уж дрессировщица этих блох… Можешь себе представить: волосы всклокочены, лицо вымазано в краске и в золотом блеске, которым она осыпает перед каждым представлением бабочкины крылья и рыхлые спины гусениц, а ее зеленое платье изодрано в клочье и забыло о собственном зеленом цвете! Вот так! Экое страшилище.
- Должен заметить тебе, дорогая – именно так обычно и выглядят творческие люди.
- Ну а я всегда думала, что так выглядит самый обычный стрекодельф после двухнедельного недосыпа. Или после хорошей взбучки.
- Да… славные были времена. Наши битвы с ластиками… Но теперь это всё в прошлом. А ты вся – там. В прошлом, то есть… Тебе не кажется, что пора бы уже об этом забыть? Чудо ведь вообще, что мы существуем. И это после исчезновения, побледнения, которое, помнится мне, называлось окончательным.
- Ты уверен, что то, что с нами происходит, можно назвать существованием?
- Я понял, что с тобой. Ты сегодня явно не в духе. А завтра будет новый день, и ты проснешься совсем другой, без этих своих новаторских заморочек о дрессированных насекомых и собаках, и наш лев опять покажется тебе симпатичным, а шутки клоунов, которых, как тебе известно, и здесь зовут Открытым и Закрытым, снова заставят тебя улыбнуться.
- Вот именно, зовут… От них остались только имена.
- Опять ты о прошлом… Ладно уж. Раз тебе так в этом городе не понравилось, обещаю, что мы тут надолго не задержимся.
- Ты не понимаешь… Я везде буду скучать по родине. Кажется, это чувство у людей называется ностальгией.
- Ладно, скучай сколько влезет. Только прошу не забывать, что завтра в любом случае наступит новый день, и будет другая погода, и может быть, даже такая, как тебе нравится.
- Да… Вот это меня уже вдохновляет… И может быть, даже будет дождик.
- Ну вот. А сейчас мы перекусим, поедим твои любимые сардинки…
Раздался скрежет консервного ножа, видимо, открывающего металлическую банку…
Не знаю, что и думать, но кажется, именно он заставил меня очнуться от оцепенения. И поверить, что услышанный только что разговор мне не приснился. Для верности я к тому же ущипнул себе руку.
Боль только заставила меня улыбнуться.
Я знал, кого сейчас увижу, еще до того, как заглянул в окошко вагончика.
И я заглянул.
Возле кровати, застеленной пестрым лоскутным одеялом, стоял высокий мужчина, настоящий великан, рыжий, как пламя, в играющими буграми мышц на руках. Даже такой идиотский облик не заставил меня обмануться. Почуяв, что за ним наблюдают, он взглянул на меня, и его кристально голубые глаза заставили мою поначалу робкую улыбку превратиться в то, что на детском языке называется «рот до ушей, хоть завязочки пришей».
Потому что смотрели на меня глаза Офли.
Вне всяких сомнений, это был именно он, бывший стрекодельф, взирающий на меня из неуклюжего и такого малоподвижного и застывшего, такого неподходящего для стрекодельфов человеческого тела. Узнал ли он меня?
Его недавняя собеседница, тоненькая, даже нет, - худющая как щепка девочка-подросток в костюме арлекина, зеленеющем и алеющем обязательными в таких случаях ромбами, уминала за обе щеки сардины, вылавливая их из банки пластиковой вилкой, вот почему она не сразу обратила внимание на меня. Она подняла от своих рыб глаза, только когда ее друг обескураживающе охнул, потому что, видно, заметив в скобках, он всё-таки меня узнал.
Она посмотрела на меня и потом уронила свою вилку, уронила ее, и это была, конечно же, она, моя вновь живая, моя вечная, моя бессмертная любовь.