Не знаю, я сидел так очень долго…
Я остался.
Остался еще на какое-то время. Ненадолго.
Все потому, что по дороге к локомотиву я встретил Репейника.
Прямо как в случае с Омосто.
Репейник околачивался поблизости от одного из выходов из Стрекодельфии.
Проходя мимо него, я не мог не махнуть ему рукой. Напоследок.
Однако в нем было что-то такое, что заставило меня остановиться.
И я подумал. Я должен это сделать… Ну, просто обязан, что ли… Это было нечто больше, чем я. Больше меня.
Переходы сумрачных настроений.
Все уже случилось.
Да, я видел, как она исчезла тонкой огненной змейкой, как она рассыпалась на искры. Светящийся фейерверк.
Больше ничего.
Это произошло, это случилось, и ничего нельзя было исправить.
Поэтому, когда я увидел Репейника возле локомотива, я подумал что-то вроде: «Ну вот, Репейник-то еще жив, он все еще жив, и поэтому нужно здесь немножко задержаться…»
Не знаю, почему я остался.
Я просто взял его за руку и пошел с ним к нему домой. Он жил в песчаной норе возле Синей обсерватории.
Я заметил, что у Синей обсерватории не хватает выносных лестниц. Почему заметил это?
Точно помню, что мы с ветроловом пролетали мимо, во время хаоса. И пусть глаза у меня были закрыты, я каким-то образом осознавал, что мы пролетаем мимо Синей обсерватории, и что с ней все в порядке…
Но сейчас было не так.
- Это все потому, что после революции ветроловов они далеко не все вернули на свои места… да… - сказал Репейник. – Они большие проказники, эти ветроловы, так ведь?
- Ну…
- Поверь мне, Костя… я очень тебе сочувствую. Но мне кажется, ты принял верное решение… то есть… оставаться пока здесь.
- Я не принимал никаких решений. Просто, мне кажется, будет нечестным… э… уехать прямо сейчас… когда я близко узнал всех, кроме тебя.
Оставшееся время свое в Стрекодельфии я провел по ту сторону отчаянья. Я потерял сон. Все, что я делал – это потихоньку смотрел на Репейника и делал записи. Сам. Мне хотелось делать это самому, и даже без помощи Акимыча, хотя тот даже слегка на меня за это.
Репейник мог рассказать мне все о Синей обсерватории, и не только Синей, но и других. А все потому, что он был архитектором. Именно он создал макеты всех этих библиотек, театров, магазинов, где продавались вакуумные леталки и лыжи…
Я вспоминал… Прежде кто-то из стрекодельфов говорил мне, что Репейник прилипала, что он чрезвычайно назойлив… А ладони всегда липкие, потому что он обожает цветочную пыльцу…
Пока я жил у него, он рассказал, какие здания спроектировал и… построил. Казалось бы, до этих зданий мне не должно было быть никакого дела, но… почему-то я заинтересовался. Потому что все те здания, которые особенно меня восхищали, те, которые были самыми красивыми, - оказалось, что они все были построены Репейником… Я ведь даже пытался сфотографировать некоторые из них, - но фотографии, как всегда, не получились…
Было нетрудно догадаться, что при создании его проектов Репейника вдохновляли растения. Его здания чем-то напоминали архитектуру Антонио Гауди: точно также они пахли вдохновением и немного – сыростью. Глядя на его дома сейчас, после того как потерял Даяну, я осознавал собственное прошлое гораздо острее.
Здания, построенные Репейником, помогали мне осознать, что я все-таки был счастлив. Многие люди на Земле лишены такого счастья, подозреваю, они никогда его и не испытывали.
Да. А у меня оно все-таки было.
Пусть и в прошлом.
Не скажу, что боль моя утихла, но я, по крайней мере, перестал бояться собственного будущего.
Да, оно представлялось мне похожим на чашку… пустую чашку из-под молока, давно выпитого… сладкий запах исчез… осталась лишь мысль о нем. Да, оно было пустым, это мое будущее… однако в нем была Женя. Моя дочь, ради которой, я собственно, и попал сюда.
Я смотрел на балконы зданий, построенных Репейником, и вспоминал о дочери… Уже за это я был ему благодарен…
Наверно, поэтому и записал о нем всё, что писал о других. Так вот… на чем я там остановился? Репейник в своей архитектуре копировал формы природы, - но здесь, в Стрекодельфии, само природа словно тоже копировала архитектуру. Тут можно было увидеть библиотеку и рядом дерево, точно подражающее ей... Например, ветка копировала неестесственными завитками мебиусные изгибы лестницы, разумеется, парадной, разумеется, выносной. По стволу карабкались аккуратные, словно тщательно выпестованные чьими-то заботливыми руками, блестящие слюдяные наросты, имитирующие окна библиотеки.
Так что копирование Репейником природных форм в такой атмосфере всеобщего подражания, кривляния и паясничанья выглядело вполне безобидно.
Он носил вязаную шапочку. Оранжевую. Голубую дырявую куртку. Из обуви… что он предпочитал из обуви? Резиновые сапоги. Он любил болота, а для прогулок по болотистой почве такие сапоги как нельзя кстати.
И совсем бесполезный предмет гардероба… То есть – плащ для Зимней Ассамблеи, той самой, на которой присутствовал я всего один раз, и то, подозреваю, это была ненастоящая Зимняя Ассамблея, а разбирательство со мной. Настоящая же – нечто совсем иное… Так вот, плащ Репейника, предназначенный для этой самой Зимней Ассамблеи, был украшен пришитыми к карманам и воротнику модельками зданий, как тех, что я уже успел увидеть здесь, так и тех, что Репейник, видимо, еще не построил, а лишь собирался.
Я спросил, как он умудрился построить столько красивейших зданий.
Он ответил:
- Пойми, иногда просто надоедает бездельничать. То есть, я хочу сказать, ты проводишь уйму времени, просто купаясь в счастье мира. Людям ведь знакомо это ощущение, так?
- Знакомо. Но мы, люди, слишком быстро его утрачиваем.
- Сейчас не об этом… Я хочу сказать: вот, ты купаешься в счастье мира, ты наслаждаешься, ты радуешься, ты делаешь именно то, что хочешь. Собственно, этим и занимаются стрекодельфы… то есть, я хотел сказать – занимались. Это такой способ жить. Просто жить, наслаждаясь. И вот мы играем… то есть, мы… развлекались, играли в перевернутые шашки и в догонялки, смотрели фильмы, которые снимал Глюндельфлюц, и спектакли, поставленные с помощью деревянных или восковых марионеток, точных копий нас самих… Можно просто греться на солнышке, купаться в реке… Можно торчать круглые сутки в старой библиотеке, пытаясь выкопать там нечто, к примеру, особо интересное из жизни орхидей…Но бывает, что нам это надоедает. Нет, не то что становится скучно. Нет, слово «скука» не подходит. Просто ощущение счастья становится таким насыщенным, таким полноправно-неподвижным, что хочется немножко его расшевелить. И вот тогда-то мы и начинаем творить. Закрытый строил свои лестницы, Омосто вставлял цветные стекла в пустые оконные рамы. Ну и остальные тоже…
Что у нас дальше по списку? Ветролов Репейника. Его не забыть, не вычеркнуть из списка. Говорят, во время революции ветроловов он особенно неистовствовал… Так всегда – когда мы теряем больше, чем рассчитывали, нашу горечь бывает трудно унять. И тогда наши куклы-марионетки умолкают, тогда Глюндельфлюц бросает свою камеру, скажем, швыряет ее прямо в мартовскую грязь. Туда же падает канатаходец, свалившийся со своего каната. Туда же валятся неуклюжие планеты, слетевшие вдруг со своих орбит… Так падают бусинки с державшей их нитки, когда она рвется… Ветролов Репейника был цвета старого камня. Похож он был на крохотный макет домика – ростом со среднюю табуретку. Он разделял архитектурные увлечения своего хозяина. Пел он о недостроенной Вавилонской башне, а грустил о сгоревшей Александрийской библиотеке. Его клеточка, внешним видом являющая собой настоящий архитектурный шедевр, на деле была как нельзя более хрупкой… Она была сделана из бумажных огрызков.
В шкафу Репейника я нашел линейки с кокетливо ползающими вдоль основной прямой делениями, сухие колючки, намертво прицепившиеся ко всем предметам его одежды, дюжину сапог, предназначенных исключительно для болота, плакат с надписью: «Отсутствие снов», а еще – жестяные банки с черной краской. Вообще-то, в Стрекодельфии черная краска – это большая редкость. Я знал, что в наборах краски и светящейся гуаши для подкрашивания практически нет черной краски…
Талисман Репейника, высохший фонарик без свечи внутри, торжественно украшал стену, выходящую на восток. И в этом, вроде бы, не было никакого смысла… Точно также, как не было смысла в том, что повсюду Репейника сопровождало весьма свообразное животное, тля размером с таксу. Он водил ее с собой на поводке.
Разумеется, следуя традиции, я мог не посетить центральную площадь, чтобы еще раз полюбоваться на всех рыб. Ведь у каждого стрекодельфа была своя рыба. И они, эти рыбы, никуда не исчезли… Они оставались на месте.
Ну разве что, может быть, вид у них был несколько понурый.
Прозрачные и глянцевые, сияющие и матовые – проводники стрекодельфного вдохновения, похожие на тот особенный снег, что иногда идет в лабиринтах… в смысле такие же невесомые, и еще… в том смысле, что их красоту особенно хочется удержать… но невозможно…
Что, если я просто устал? Так устал, что от усталости этой никогда и не избавиться? Устал от бесполезных попыток уяснить для себя то, что и понять-то невозможно? Что, если так?
Рыба Репейника была затейливой, она даже сейчас, во время поголовного исчезновения стрекодельфов, не утратила своей избыточной игривости. Я спросил у Репейника, есть ли у нее имя. Почему-то мне казалось, что у рыбы Репейника непременно должно быть имя. Ну, просто обязательно. Это как луна на небе. Есть, и точка. И эта рыба смотрела на меня сквозь стекло, и словно говорила, и говорила именно мне: да, я есть, я существую, и я буду продолжать существовать, и в твоих глазах отражаюсь не только я, но и твоя печаль о Даяне, и о тех других, о всех прочих, рассыпавшихся чеширской улыбкой. Вот так. Невозмутимо так смотрела… И брови ее рыбьи слегка дергались. Ну, у такой непременно должно быть имя.
Итак, Репейник ответил мне, что это двухголовая-восьмирукая рыба Кошколов. Она что же, кошек ловит, спросил я. Нет, ответил он. Просто ее так зовут.
На случай полноценно-настоящей, а не игрушечной войны с ластиками он так и не предложил ничего более-менее внятного. Вопрос о войне к тому времени стал окончательно и решительно риторическим, ибо уже и постороннему посетителю этого места было бы ясно, что никакой войны с ластиками не будет. Репейник только одно сказал по этому поводу: «Я бы предложил обнести город ластиков непроницаемой стеной… скажем, на манер китайской».
Я никак не отреагировал на эту репейникову глупость. Разве древняя китайская стена была такой уж непроницаемой?
Наблюдение за магическими привычками Репейника показало: у него и хороших-то не имеется. Не то что дурных. Никаких эксцентричностей, никакого баловства.
Я сказал ему, что описал дурную магическую привычку каждого стрекодельфа.
Он только поглубже втянул дым своей курительной трубки. И голову втянул – в плечи. Он явно хотел засмеяться или, как минимум, улыбнуться, но уважал мою скорбь. Поэтому просто сказал:
- И теперь у тебя есть описание магической привычки каждого стрекодельфа? Я тебя правильно понял? Они побледнели, растаяли, а описание их магических привычек осталось… у тебя?
- Именно так.
- Привычка каждого из них… Ну надо же. И только моей там нет.
- Точно.
- По-моему, это удивительный факт.
Репейник выглядел довольным.
Я больше не мог выносить этой его умиротворенности и заметил:
- Между прочим, только ради этого я и остался.
Он вытаращил глаза, словно эти мои слова удивили его ну просто… ну не знаю… до крайности.
Вечное их желание паясничать.
- Ты остался ради того, чтобы узнать о моей магической привычке? О моей дурной магической привычке?
- Репейник, понимаешь, я ведь деал заметки о каждом… о каждом из вас. Честно говоря, я не знаю, для чего эти заметки, но кто-то из вас посоветовал мне делать их, и я уже не помню даже, кто именно. Однако это произошло, я наблюдал, писал, Акимыч мне помогал, и мне показалось, что будет несправедливо, если ты будешь единственным, о ком я ничего не напишу.
- Ладно, - он вздохнул.
Так вздыхают над чудачеством ребенка.
- Я вовсе не хотел иронизировать над этим твоим желанием записывать о наших магических привычках… и прочей чепухе, - добавил он. – Если тебе так нравится все записывать…
- Я не говорил, что мне это нравится, - перебил я его. - Но раз уж я начал, мне кажется, будет важным… это закончить.
- Да, конечно. Валяй. Просто… не обижайся, но мне кажется это немножко… глуповытым, что ли… Ты что, заберешь эти записи с собой, чтобы почитывать их на досуге? Там, у себя дома? Да я не в жизнь не поверю, что оказавшись дома, ты станешь заниматься подобным делом.
Я подумал: а ведь он отчасти прав. Ну, в смысле… вряд ли я буду заниматься этим. Вряд ли смогу. Это ведь как-то… совсем отчаянно. Я не смогу это перечитывать. В смысле, я совсем не смогу перечитывать написанное здесь. Это будет невыносимо. Наверное, я предпочту это все забыть.
- И все равно… мне показалось, будет несправедливо, если я записал о всех… но не запишу о тебе.
- Понятно… Тогда… Магическая привычка, говоришь.
- Да. Дурная магическая привычка.
- Я, знаешь ли, слегка недолюбливаю магию. Именно поэтому ты и не заметил у меня ничего такого. Потому что я этим просто не занимаюсь.
- А почему? Ведь это отличное развлечение…
- Знаешь, Костя, по мне так это – для остолопов вроде Офли или истеричек типа… только не обижайся… твоей Даяны.
- Не хочешь, не говори, Репейник… Я не обижаюсь. Мне кажется, я тут разучился обижаться.
- Видишь, уже прогресс.
- Прогресс?
- Некое изменение… самое интересное то, что с тобой тут произошли некие серьезные изменения. И они необратимы.
- Да уж… со мной тут действительно произошло множество… изменений. Словом, я на тебя не обижаюсь, хочешь скрывать свои магические привычки, скрывай на здоровье, а я так и запишу: у Репейника не было магических привычек, ни хороших, ни тем более, дурных. И нельзя будет ничего исправить. Надеюсь, это понятно.
- Понятно, конечно. Пиши чего хочешь обо мне. Для меня это не имеет значение.
- Зато это имеет значение для меня.
- Можешь прямо так и писать: Репейник ненавидел магию. Поэтому у него просто не было дурной магической привычки. И я ничего не мог с этим поделать.
- Хорошо. Я именно так и напишу.
На том наши препирательства насчет дурных магических привычек закончились.
Зато он рассказал мне свой любимый сон:
- Знаешь, я часто вижу себя в комнате синего цвета. Окно там… в форме звезды… Как ты думаешь, что это за комната?
- Синяя комната… я сам видел нечто похожее… где-то… ах да…
Я вспоминал. Рыба по имени Голован…Как же давно это было. Как давно… Что это было? Визуализация… Кажется, так...
- Я вижу себя в комнате синего цвета, сначала я сижу там один, потом приходят люди. То есть я совершенно точно вижу, что это не стрекодельфы, а люди. Они живут в городе, где запрещено заниматься искусством. Якобы, тому, кто напишет книгу, или даже просто стихотворение, и тому, кто имеет склонность к рисованию картин, короче, им обоим – грозит смертная казнь, а в лучшем случае – ужасные пытки. Люди эти рассказывают о своей жизни в этом нелепом городе такое, что я начинаю плакать от жалости… Я осознаю, что ничем, никак, никаким образом не могу им помочь… одна из них, девушка с веснушками и с платком на голове, замотанном наподобие тюрбана – не знаю, почему я ее запомнил… так вот, эта девушка говорит, что их город способна спасти только некая мадмуазель Лыфонмерц…
Кажется, и об этом я что-то слышал. Обрывки услышанных от стрекодельфов историй крутились в моей бедной голове.
Каша.
Слишком много историй, чересчур много печали.
Чтобы хоть как-то сосредоточиться, я продолжал записывать.
Тем более, что оставалось не так и много.
…Любимым запахом Репейника оказался запах цемента и камня, нагретого на солнце.
Чем занимались мы с Репейником, если я не делал о нем заметки? Бродили по пустым полям. Бывало, что Репейник глубокомысленно и с явной надеждой заглядывал под какой-нибудь лист, словно надеясь застать там… что или кого? Свое будущее? Или кого-нибудь из побледневших окончательно стрекодельфов, скажем, Офли или Морро? Под листом лопуха или папортника, конечно, ничего и никого не было, и я каждый раз наблюдал за выражением искреннего удивления на мордашке Репейника. Таков уж он был… Точнее, таковы были они все… Дети, не перестающие удивляться.
Так вот, мы бродили по полям или сидели у него дома, в норе, развалясь на уютных диванчиках, и курили кальян… И почти не разговаривали. Нам нечего было сказать, словно старым-престарым супругам, которые давным-давно изучили всю подноготную друг друга.
Случалось, конечно, что Репейнику хотелось поговорить, и тогда он ронял неспешные фразы, похожие на капли случайной воды, которая никому не нужна и которую никто не слышит. Как некий бесконечный, бессмысленный, нелепый дождь.
Он говорил:
- Мне не жаль исчезать… Как и другим. Напрасно ты так беспокоишься об этом, Костя. Мы ведь провели свое время играючи. В подобных случаях люди, кажется, говорят: есть что вспомнить. Мы не сможем вспомнить, у нас не будет времени и пространства, чтобы что-то вспоминать. Ну и что? И пусть. Это ведь не отменяет нашего веселья… А меня, как ты понимаешь, радует еще и то, что здесь останутся здания, которые построил я.
Я подумал: точно. Здесь останутся здания Репейника, и лестницы, которые соорудил Закрытый, и зеркала Офли. И леталки Лопасти. Многое останется.
Так сказать, останутся продукты их творческой жизнедеятельности…
Все равно, что форма без содержания. Кокон – без улетевшей восвояси бабочки, метафора без стихотворения, письмо без адресата, а сон – без того, кто этот сон видит.
Словно театр со всеми его декорациями, блестящими от фольги и псевдо-золота, со всеми его костюмными сокровищами и бутафорскими фруктами, - театр, который брошен трупой, и теперь из живых существ там обитает только моль.
Как музей. Да. Вот точно слово. Стрекодельфия без стрекодельфов – это музей. Но кто говорит, что в музеях обитают живые души? Каждому известна, что музеи славятся своей атмосферой морга, остановившегося времени и сухой пыльной печали. Некоторым извращенцам такое, может, и нравится, но не мне, явно не мне.
Музей…
Почему-то для меня это было очень слабым утешением.
Коробочка для последнего дыхания Репейника была сделана в виде… ну конечно же, маленького домика. Это даже как-то… естесственно. Домик… Что еще он мог выбрать? С остроконечной крышей, выложенной сухими ногтями полу-эльфов, полу-облысевших птиц-рептилий, - они, эти ногти, имитировали черепицу.
Аморельц исчез последним.
Все было кончено.
И мне пришлось вернуться.
Я не прощался ни с кем: ни с ветроловами, ни с Лекарем. Честно говоря, за то время, пока я жил у Репейника, я не видел его больше ни разу.
Я просто покинул Стрекодельфию.
Ушел, не оглядываясь.