-Тетенька, тетенька! Там за гаражами бабочка сейчас летала. Она такая, в белом длинном платье и с крылушками вот здесь, на плечах. А мальчишки хотят ее поймать. Тетенька, пойдем...туда.
День выдался очень теплый. Девчоночка была одета совсем по-летнему и бегала по улице босиком. И была она, босоногая, под ярким солнцем, вся бурно взволнованная и тревожная за судьбу порхающей воздушной красавицы-как ожившее произведение искусства. Была она вся-такое живое, такое беленькое, светлое в этот момент.
- Побежали скорее, тетенька, чего ты стоишь?
Рина стояла напротив девочки с молочным бидончиком в руках, смущенная и растерянная. Она часто, к тайному стыду своему, неожиданно теряется перед детьми, хотя больше четырех лет сама уже мать. Она стояла перед маленькой девочкой с глупейшим видом, неловко пригнув голову, чувствуя, что ее щеки, лицо и шея вспыхнули и полыхают нелепым румянцем. Девчоночка придвинулась грудкой вплотную к ее бедру, запрокинув лицо, с надеждой смотрела на нее синими глазами и вытянув вверх тонкую ручонку, пыталась вложить ей в ладонь свой стиснутый энергичный кулачок, чтоб увлечь ее затем за собой. А она стояла и не знала, как ей быть, продолжать ли свой путь в магазин за молоком, или поспешить вслед за девчоночкой, с тем чтобы попытаться спасти из рук шалунов уже, возможно, замученную жертву.
Рина понимала, что смешна своей нерешительностью. Она старалась выкрутиться, наскоро придумав какую-то успокоительную ложь, и чувствовала себя страшно виноватой, испорченной и фальшивой под взглядом синих детских глаз.
Вечером Рина сидит, подобрав под себя ноги, на диване, смотрит в окно на освещенные ушедшим за дом солнцем верхушки тополей и перебирает события отлетевшего, как жар-птица, дня.
Рине больше всего нравится в ее квартире это окно. Комната невелика, и трехстворчатое окно изнутри кажется огромным и светлым как алтарь, хотя снаружи выглядит как тысячи других, ничем не примечательных окон.
Рина дома одна. Муж уже несколько дней в командировке, дочку на время его отсутствия забрала к себе свекровь, она и отводит ребенка в заводской детсад, неподалеку от которого проживает. И Рина радуется как празднику этому нечаянно выпавшему ей одиночеству.
Впереди у нее целых два выходных дня,еще нетронутых, непочатых-этакие не успевшие подтаять, огромные прозрачно-хрустальные глыбы свободного времени.
Она подловила себя на том, что любит смотреть в окно на верхушки старых больших тополей, стоящих по ту сторону дороги. Но у нее всегда куча дел. Хорошо бы однажды переделать начисто все домашние дела, чтобы ни одного не осталось, и ничто не мешало бы ей сосредоточиться. И подумать обо всем как следует.
Потому что она ведь так давно уже на свете живет. Скоро ей исполнится двадцать восемь лет, мимо прошло столько разных, не похожих друг на друга людей. Еще совсем недавно ей двадцатичетырехлетние стариками казались. А она ничего еще даже и не начала понимать. Не знает, что за человек она сама и чего больше, различия или сходства между ней и другими людьми. Но что она точно о себе знает-это то, что она не успевает там, где успевают другие.
Не может выбраться "из хвостов". С тех пор как закончилась учеба в институте, она из отличницы превратилась в хроническую тайную двоечницу. Кое-кто уже об этом догадывается, но из деликатности пока молчит. Например, свекровь.
И как это другие женщины после работы затевают дома уборку, а потом еще весь вечер просиживают во дворе на лавочке. Неужели все оттого, что ей часто хочется смотреть на освещенные вечерним солнцем тополя, а другим нет. Неужели это столько забирает у нее времени. Иногда она превозмогает себя и развивает лихорадочную деятельность, не дает себе спуску, старается не отвлекаться, поддерживая в доме идеальный поядок. Но тогда она сама становится какая-то ненормальная, психованная, в ней накапливается столько раздражения, что хочется перевернуть все в доме вверх дном.
Думает Рина и о своей дочке, невольно сравнивая ее со встреченной у магазина девчушкой. Ее дочка совсем другого склада-как бы взволнована она ни была, никогда не побежит просить помощи у незнакомой тети. Она вся в отца-у нее такой же характерный рисунок темных бровей, придающих некоторую пасмурность взгляду, и даже ходит она как отец, вразвалочку, энергично раскачивая широковатые плечики.
Вершины тополей уже погасли. Рина включает свет, возвращается опять на диван и пробует читать. Чтение почему-то не идет. Она ходит по комнате, собирает разбросанные журналы, складывает их аккуратной стопкой на столе, расставляет стулья, старательно избегая взглядом своего отражения в зеркале, сторожащего ее то близко рядом, то на расстоянии, в густой пепельной тени.
В доме тихо. Слева, за стеной у Рычковых, после продолжавшихся несколько дней баталий-ни звука. После лавинного потока матерной брани и криков наконец воцарился покой. За стеной такая глубокая тишина, что Рина даже начинает тревожиться: не поубивали ли Рычковы друг друга,-или, может, съехали ночью тайком с квартиры, не выдержав пресловутой известности.
За окном ночь. На черном лоснящемся куске неба разгорается небольшая круглая луна, желтая и архаичная, как керосиновая лампа. Вечер пролетел, и Рина уже досадует на себя, что не сделала за вечер ничего путного, убила время, ничего не прочитала и не надумала ни одной стоящей мысли.
Недовольная собой, она собралась уже в постель, когда в дверь постучали. Стук был негромкий, как будто нерешительный. Рина прислушалась, не вполне уверенная, что ей не почудилось. Стук не повторился. Решив, что ослышалась, она вздохнула с невольным облегчением. Опять прислушалась для верности. И вдруг почувствовала, что за дверью кто-то есть. Помедлила и пошла открывать, недоумевая, кто бы это мог пожаловать в такой неурочный час. И совсем растерялась, увидев перед собой Рычкову. Никак не ожидала ее в гости.
Татьяна стояла, по своему обыкновению, босая; с тусклым сонным лицом, выражавшим скуку и полнейшее безразличие ко всему на свете. Не поздоровавшись, не дожидаясь приглашения, не удостоив стоявшую в дверях Рину ни полвзглядом, Татьяна скользнула мимо нее в прихожку. Прошла первая в комнату и, с треском придвинув к себе стул, уселась за столом, посапывая и по-прежнему сохраняя молчание.
Татьяна захаживает к Рине не только занимать деньги. Иногда она наведывается просто так, поговорить. Но никогда еще она не заявлялась так поздно. Никогда не показывалась у соседки так скоро после очередной драки с мужем. После каждого из громогласных скандалов, разыгрывающихся в квартире Рычковых, Татьяна некоторое время отсиживается по вечерам дома, и не появляется даже на лавочке во дворе. Крутит без конца, на купленном за бесценок на толкучке, вместе с набором пластинок, стареньком проигрывателе , шипящие и хрипящие шлягеры давних лет.
-Ну что, слыхала?-бросила, наконец, небрежно Татьяна.
Отпираться было бесполезно. Не услышал бы разве что глухой или мертвый.
-Слыхала,-помолчав, нехотя призналась хозяйка, откидываясь глубже в угол дивана и пряча лицо в тень боковой стенки книжного шкафа, стоящего впритык к дивану.
-Тебе, Риночка, и здесь хорошо, и на том свете в рай попадешь. А мне гореть на том свете в адском пламени. Здесь мучаюсь и там мучиться буду, вздохнула, подавив не то смешок, не то всхлип, Татьяна.
Это почему же? -
- Грех женщине так ругаться.
- Да неужто такой страшный грех?
- Да. Очень страшный.
Рине никак не удается перестроиться после одиночества на другую волну, преодолеть скованность. Еще слишком свежи в памяти истошные крики и злая ругань, доносившиеся из-за стены всего лишь несколько дней тому назад.
Поди знай, кто там прав, кто виноват. Дядя Жора Никитин со второго этажа, что живет над Рычковыми, однажды решил разобраться. Заслышав крики внизу, он не стал ждать специального приглашения, и поспешил на помощь соседке, привел в чувство разбуянившегося Сергея и пообещал сообщить куда следует. Обещание свое он сдержал, Сергей на время притих, затаив на дядю Жору лютую ненависть. А Татьяна, из супружеской солидарности, закатила избавителю оглушительный скандал,-чтобы не встревал между мужем и женой, и перестала здороваться со всем никитинским семейством.
- Вот он, Ринка, твой Есенин.
Почему "мой"?-
-Ну, ты ведь говорила,-в глазах Татьяны недоброе выражение.
-Я говорила, что он внешне похож. Другие тоже заметили. Хочешь, портрет покажу.
-Не надо уж...-Она снова вздыхает:
-Сын у меня набаловался. Он смалу спокойный был, даром что натерпелся от отца. Бабы мне все уши прожжужали: "Ну и парень у тебя, ласковее другой девчонки". Скажу тебе, не знала с сыном ни забот, ни хлопот. Он все больше с малышами возился, то с Витькой Поповым нянчился, то с Томкиным Юркой. Томка смеялась все: "Я за твоим Славиком как за родной мамой. Он мне Юрку и накормит, и штаны ему сменит". Я бы на твоем месте, говорит, десятерых родила ,с такой нянькой-то. А тут набаловался. Что хотит, то и делает. Требовать стал. Пальто прошлый год брали, так подавай ему еще капроновую куртку. Мы ему свиненку-ты бы пальто перво-наперво сносил, не выбрасывать же пальта. А он-не буду носить пальто, когда никто их не носит. Сами вон берите, носите.
По темной улице за окном двигалась молодежная компания с гитарой.
Татьяна прислушалась.
Компания остановилась, не доходя, на углу. Слышался смех, возня.
Ломкий голосок тянул под струнные переборы, по-детски захлебываясь:
Люблю те розы, срывать их цвет
когда тем розам пятнадцать лет
-Вчера прихожу с работы. А на столе пальто лежит. Все пуговицы с мясом повырваны. У меня в глазах темно стало. У нас в цехе мастер говорит, зря мы для молодежи стараемся, они все промотают. Только и будут пустыми бутылками в портфелях греметь...Я по своему вижу. Совсем отбился от рук. Как что не по нем, бросается на диван: "Не хочу больше жить". Меня аж трясти начинает. Ну чего, говорю, тебе недостает? У тебя ж все есть. Мне бы, говорю, в твои годы все это дали. И как ты дальше жить-то будешь? А он: "Мне что беспокоиться, как дальше, у меня все уже есть". Хожу вокруг него, учу его, рассказываю. А он разлегся на диване... и хоть бы хны. Умный стал.
"Да. Вы с отцом для меня постарались. Вон у меня сколько всего! Ничего мне не нужно. Живите с отцом как люди. А не можете-разведитесь".
Под окном дробно простучали торопливые каблучки. Молодежная компания на углу, видимо, не собиралась расходиться. Безмолвные улицы то и дело оглашали взрывы хохота, высокие голоса девчонок и рокочущие, ломающиеся голоса парней .
Вверху над крышей взревел идущий на посадку пассажирский самолет.
-Помню, у нас в ремесленном под Новый год все разъехались. Я осталась и еще две, обе родом из одной деревни. Комната у нас громадная, холодища стоит. В окне дырка, фанеркой заставлена. Снег задувает на подоконник, на пол, и не тает.
Татьяна выставила вперед крепкую босую ногу, уперлась пяткой в пол, очертила ступней невидимую дугу.
-Лежу я на своей койке в углу. А тем двоим как раз посылки из дома прислали. Они продукты свои всегда вместе держали, в деревянном сундучке, под замком. Вот наварили они полную кастрюлю супа из крупы, нарезали буханку черного хлеба. Каждая отхватит себе ломоть с ладонь и наворачивают за обе щеки суп с луком вприкуску. Кусают от луковицы, аж хруст стоит. Добили кастрюлю, за сало принялись. Сало у них розовое, куском в кило. Так они с места не сдвинулись, пока подчистую всего не умяли, до последней крошки. А я так и пролежала под одеялом весь день и весь вечер.
-А ваши родные, Татьяна, как же?-растерянно бормочет Рина, почему-то чувствуя себя кругом виноватой.
-Какие родные?-Татьяна убрала под стул ногу, аккуратно разгладила на коленях сбившийся на сторону подол ситцевого платья.-У меня ж мать сгорела в войну до смерти, а бабка прибрала все, что от матери осталось, да меня из дому выставила. Как я в ремеслуху попала, знаешь?-Татьяна смотрит пристально , и хозяйка не выдерживает этого бесцеремонного взгляда, теряется и пожимает плечами.
- Нет, не знаю.
-Ну вот, послушай. Приехали мы с дедом обратно в город. Поставил он лошадь с телегой у базара, и пошли мы с ним в училище. Приходим в кабинет к директору.
Выслушал он деда. Глянул на меня и руками замахал. Что это мол, такое, когда она малолетка еще. Таких, говорит, не берем. Ну, дед его упрашивал, да уламывал: "Возьмите, сирота ведь". Только директор его и слушать не желает. Покраснел, даже надулся весь как арбуз. Права такого, кричит, не имею, малолетков принимать. Вон отсюда чтобы духу вашего здесь не было. Да кулаком об стол.
Вышли мы на улицу, дед за угол меня завел.-Ты подожди меня тут,-говорит,-я пойду пряников куплю. И пошел через дорогу. Долго я стояла, ждала. Стемнело уже. И тут поняла я, что он уже не придет. Тут только догадалась, что это дед меня, значит, бросил.
Постояла еще. Вижу, людей на улице уже мало. Повернулась и пошла обратно в училище. Сторожиха пустила меня, переночевала я на лавке. А утром, когда директор пришел, повели меня снова к нему. Увидел он меня, присмотрелся: "Так это ж та самая, что дед приводил. Плакался тут в три ручья, чтоб сироту его пожалел". Хотели меня сразу назад в деревню везти. Так я сказала, что названия не знаю. И оставили меня как воспитанницу. Я у них вместо двух лет три с половиной прожила.
Татьяна рывком вскидывает голову, встречается глазами со своей слушательницей, и стряхнув с себя сонное бесстрастное выражение, восклицает с силой, непривычным звенящим голосом, со странным светом во взгляде:
! Вот так-то, Риночка-а-а-
И сникла. Добавила уже совсем другим, обыденным тоном:
-Не везет мне. Ой, не везет мне в жизни, всю дорогу подряд. Ну, набедовалась, может и побольше других, когда всем несладко было. Так нет же. Гляди, этот взялся откуда-то на мою голову. И зачем связалась с ним? Вот дура-то.
-Ну да, что ты тогда могла понимать? Ты же замуж выходила совсем молоденькой девушкой.
--Как ты сказала сейчас? Девушкой, говоришь.-Татьяна быстро облизнула языком нижнюю припухлую губу, прихватила ее зубами изнутри, выставив вперед подбородок.-Соплей была, а не девушкой. Видала соплю, что под носом вот так?- она выразительно показала пальцем, как короткой запятой висит под носом сопля.
-Вот такой точно была соплей,-она досадливо сжала губы, мотнула головой из стороны в сторону и проворчала уже почти добродушно: "А ты говоришь, девушка"…"
Татьяна загрустила, снова погрузилась в себя, и Рина словно бы увидела окутавшую ее меланхолию: как колышущуюся под ветерком густую паутину на придорожном кусте боярышника. Смахнешь паутину, а под ней ветки, усыпанные кроваво-красными ягодами, запекшимися на солнце, припорошенными полевой пылью, с желтоватой вязкой, выпирающей из-под лакированной кожицы мякотью, горчащей на вкус, отдающей не то кислинкой, не то сластинкой…
-Был у меня когда-то парнишечка,-лицо Татьяны теплеет.-Он был сирота, как и я. Все уговаривал да утешал меня. "Вот вырастем мы с тобой, Танюша, поженимся. Дети у нас будут, девочка и мальчик. И будут у них оба родителя, и мать, и отец, не как у нас с тобой". Тихий был. Уж очень он был тихий. Бывало, гляжу на него-ну, что, думаю, он такой смирный, такой при случае и защитить не сумеет...Вот тут-то ко мне мое нынешнее счастье и подкатило, тут-то и подъехало, будь оно трижды неладно. Суженый мой, сама знаешь, какой он. А уж тогда такой был весь из себя, загляденье одно, да и только.
-Был раз случай. Мы тогда как раз заканчивали училище, уже выходили на завод и понемногу зарабатывали. И вот собрались напоследок и пошли все вместе в кино. Набились мы в кинотеатр, и все на нас, как на фэзэошников нехорошо смотрели, сторонились. Мы сбились в кучку и стоим все вместе у стены. А форма у нас была вроде как теперь у железнодорожников или вахтеров-черное платье с белым воротничком и железными пуговицами, или кителек с юбкой, как у кого. Стоим мы, ждем, когда нас в зал впустят. А парнишечка мой отбился от нас, и нет его. Затерялся где-то мой парнишечка среди чужих. Нам скоро в зал идти, а билет его у нас. Я на носки привстала, смотрю поверх голов. Вижу, появился. Выходит из буфета, и кульки у него в руках. Подошел. Стоит, смотрит на меня, топчется. А там протягивает мне все: -Возьми, Танюша, поешь.
Переложил мне все на руки. Стою я с теми кульками, двинуться боюсь, а ну как рассыплется все. Как сейчас помню, что там было. Яблоков зеленых больших, килограмма полтора. Мороженое, одна порция. Кулечек конфет и пачка печенья. Всего взял, что в буфете нашел. Стою я с тем, чем он меня нагрузил, что делать, не знаю. Ну что я буду у него брать, когда не нравится он мне. Дали звонок уже. Я стою. А там сложила все на подоконнике. И пошла в зал вместе со всеми...А Сергей, он разве купил бы? Он ведь ужас какой жадный всегда был.
Тот паренек, ты про него знаешь что-нибудь? -
- А как же. Все про него знаю. На соседнем заводе работает. Дом каменный свой собственный у него на Вишневой. Машина "Волга". Женат, двое детей. Подвозит меня иногда. Недавно виделись. Проезжал мимо остановки, меня увидел, притормозил. "Садись,-говорит,-единственная, подброшу до проходной".-И он про меня все знает.-"Вот, Танюша,-говорит,-хотелось тебе жить с красивым да ушлым-и живешь"…
-Ну вот, поплакалась. Мне в цехе говорят, чем ходить плакаться, взяла бы да развелась. А плакаться- самое последнее дело. Мол, никто не пожалеет, и не надейся даже. Так что все это ни к чему. А если разводиться, это ж квартиру разменивать, вещи делить. А он мигом все спустит. Как же, держи карман шире.
Татьяна зевает во весь рот, шумно потягивается на стуле. Теперь, после всех откровений, она, похоже, преисполнена неприязнью к соседке, и досадой за напрасно потерянное время.
-Пойду. Чего бестолку сидеть. Сколько там натикало у тебя? Мои стоят с утра.-Посапывая, она с детской важностью заводит свои наручные часики в корпусе из нержавейки, на узком черном ремешке. С заспанным видом прижимает к уху циферблат- часы надеты ремешком вверх, по моде военного времени,призванной снижать вероятность того, что будут срезаны шпаной с руки владельца.
-Постой, Татьяна, что это у тебя на руке?
Татьяна, по привычке окинув неказистую обстановку соседей равнодушно-оценивающим взглядом, опускает руку и рассматривает ее как незнакомый предмет, задержавшись на красном блестящем глазке тонкого золотого кольца, украшающего ее припухлый безымянный палец с черным побитым ногтем.
-Я про ...татуировку.
-Ты что же, прежде никогда не видела? Это с тех пор, как студенткой была. Фэзэошницей. Мы тогда в общежитии одна другой понакалывали с голодухи да со скуки.-Она поморщилась.-Хотела вытравить, чего только не перепробовала. Так не сходит, собака. Проживу уж как-нибудь с этим. Чего поделаешь.
"Не забуду мать родную"-не без труда прочла Рина едва проступающие на коже, прыгающие, раскорячившиеся синие буквы.
Запруженный, заплеванный привокзальный перрон, очередь за кипятком. Едкий запах карболки. Мешочницы берут приступом вагон. Разъяренные, с воспаленными глазами лица, черные от паровозной копоти. Холод, крики, клубы дыма…
В спальном вагоне чисто, кондуктор разносит чай. Путешествие проходит чудесно. И вот на одном из полустанков, с разрушенной башней водокачки, вваливается в вагон на ходу, когда поезд уже тронулся с места, рыжий плечистый детина. Он похож на разбойника из книжки с картинками: костыль, разорванная на груди тельняшка, глаз, заплывший до узкой щелочки огромным синяком цвета спелой сливы.
Рина не прочь подойти, познакомиться с новым попутчиком, рассмотреть поближе деревяшку с подковкой, выглядывающую из-под засученной штанины. Она решительно не понимает, почему мама придержала ее за руку и шикая, заставила сидеть на месте. Рина чувствует нервозную обеспокоенность благодушных доселе пассажиров и догадывается, что все теперь заодно против рыжего, который только что вошел. На него косятся, стараются отодвинуться как можно дальше и перекочевывают в другой конец вагона, на боковые полки, где дует от двери и прежде никто не хотел сидеть.
Все как будто знают что-то про рыжего и заранее не ждут от него ничего хорошего. И он, словно стараясь оправдать всеобщие ожидания, на ближайшей остановке отправляется в станционный буфет, откуда возвращается с ярко-красным, еще более опухшим лицом, со вздувшимися на лбу и висках синими пульсирующими жилами.
Размахивая костылем, рыжий с треском рвал на груди тельняшку, буйно рыдал и разорялся на весь вагон.
-Сволочи! Все вы гады и сволочи! Да я же! Да мы же! Да за кого же мы кровь свою проливали.
-Контуженый,-пронеслось тихо, разноголосо по вагону,-контуженный псих.
-Кондуктора надо звать. У него наверняка нет билета.
-Кондуктора нечего звать. Кондуктор, не иначе, за трешку его сам и впустил. Лучше сходить к начальнику поезда. Только где его найдешь.
- Теперь одна надежда, что отстанет где-нибудь в пути.
-Сволочи. Все вы гады и сволочи,-упрямо повторял рыжий.-Не забуду мать ррродную-раскатывая "р" неожиданно проревел он с такой силой, что все пассажиры одновременно вздрогнули и замолчали…
Оказывается, хриплый отчаянный выкрик рыжего инвалида занозой засел в ее мозгу, а она и не догадывалась о том,-вплоть до той самой минуты, когда увидела эти лихие закорючки на руке у соседки Татьяны...Много их тогда бродило по свету-татуированных, психованных, изувеченных, с каленым клеймом войны на телах и душах. От них разбегались и шарахались, а они, казалось, поджидали момент, чтобы в очередной раз бросить с вызовом в лицо всему свету свое обвинение: "Не забуду мать родную".
Рина опять одна. Мигая синим светом, по дороге за окном промчался и скрылся в темноте милицейский фургон. По лестнице в подъезде, разговаривая вполголоса, прошли наверх двое -мужчина и женщина.
Этой ночью Рине снились огромные деревья с черными толстыми блестящими стволами. Она знала во сне, что привидевшиеся ей исполины-березы. Приглядывалась к ним вблизи, осторожно трогала
и поглаживала пальцами гладкую кору у основания могучих ветвей, удивлялась и не верила самой себе. Она пыталась вспомнить, не приходилось ли ей когда-нибудь раньше, походя, краем уха слышать о существовании черных берез. Старалась думать- и не могла, чувствовала, что запуталась, что чем дальше, тем безнадежнее будет увязать в сумерках сознания, беспомощная и одинокая, отданная на волю захлестывающего то упорядоченное, что еще оставалось от ее личности,- неудержимого произвола.
Она боролась с собой во сне, не хотела смиряться. Отчаянно барахталась и сопротивлялась, пыталась разобраться в своем странном положении и ей кое-что удалось.
Ценой мучительных усилий она поняла, что не может сосредоточиться, утратила способность не упускать из виду предыдущее звено в цепи рассуждений, переключившись на следующее.
Испытав некоторое облегчение, исполненная решимости двинуться по пути восстановления самой себя в первоначальном виде, в какой-то момент она ощутила, что находится на переходной грани из одного состояния в другое, и что все ее треволнения уже полностью утратили смысл.
С облегчением и разочарованием она нашла себя по другую сторону сна-выброшенной на берег из его глубокого русла бесшумной, высоко поднявшейся волной.