Александр ГЕРАСИМОВ
ТЕКСТЫ
Часть II
(Часть I http://www.proza.ru/2010/05/12/380)
***
Южное небо всё в звездных ущербинах низко висело над головой. Рябое небо… Он вспомнил, как в детстве матушка заставляла его доесть кашу до конца — ешь, а то невеста рябая будет. За сорок с небольшим гаком лет так и не сподобился жениться. Он не был монахом и не давал обета безбрачия. Однако… не срослось. Поп без попадьи. Курильщик без спичек…
Прежние времена. Что скажешь о них? — думал он с торжественной печалью, — У всякого свои времена, старые. Трава была помягче и позеленее, вода мокрее, девушки порешительней и посговорчивей. Лучшие времена — прежние. Не то, что нынче. Ни в какое сравнение! Говорить не о чем. И это при том, что его отец частенько говаривал, что де, вот в его время…
Нафталиново-медвяной аромат старинных лет. Салат оливье с крабами, крюшон и крошечные мандарины на Новогодний праздник, чернильница-непроливайка и «вечное» перо, очередь за керосином и дровяная кухонная плита, запах начищенной меди, непрерывно работающая радиоточка, язык прилипший на морозе к дворовым воротам… Мама и отец еще живы. Они, будто вторая линия окопов, придают уверенности в обороне. С их уходом ты сам по себе. Ты на очереди…
***
« Многие люди состоят из нескольких несовместимых слоев — характера отца, характера матери; поначалу мы натыкаемся на один, затем на другой. Но на следующий день порядок их слоения опрокинут. И в конечном счете неясно, который перевесит и определит расположение частей. Жильберта была похожа на государства, с которыми не вступают в союз, потому что там слишком часто меняют правительство. Однако это в корне неверно. Память самого последовательного существа тождественна, и она не позволит изменить обязательствам, о которых мы помним, даже если мы и не подписывались под ними. Что до ума Жильберты, то хотя он и обнаруживал некоторые нелепицы, унаследованные от матери, он был весьма не слаб»*…
***
Собака поднялась с песка, подавшись назад, потянулась всем своим долгим телом и неприлично громко зевнула. Иоанн отметил, что пасть у нее розовая, только несколько коричневых пятен на щеках. Значит не злая, — подумал он и свистом подозвал суку к себе. Та с готовностью и слишком явно выраженным подобострастием подбежала, за два шага плюхнулась на песок и, извиваясь, как диковинный белый крокодил, поползла к нему. Священник протянул руку, собака замерла и только тихонько поскуливала, помахивая самым кончиком хвоста. Иоанн потрепал псину по загривку и встал. Он поднял флягу, закрутил ее крышкой и отправился в хижину устраиваться на ночлег.
***
Один из руководителей нападения на Школу, полевой командир, полковник «Волков Ислама» Магомет Багиев, более известный под кличкой Магас, был убит на конспиративной квартире бойцами ОМОН. Полгода ему удавалось благополучно уходить от преследования, меняя места лёжки, не пользуясь обычной сотовой связью и вовремя получая предупреждения от своих агентов. А только вот тебе и на — достали таки. За последние два месяца это был уже третий участник захвата Школы, ушедший тогда, сбросив камуфляж и смешавшись с толпой штурмующих Школу ОМОНовцев, бегущих от кромешного ада детей и их отцов, практически с голыми руками бросившихся на спасение своих чад. После этого он на некоторое время залег на дно. Потом опять активизировался. На его счету были подрывы федеральных колонн, караванов с продовольствием и гуманитарной помощью, нападения на мирных жителей, грабежи и разбой. Вместе с ним уничтожили и двоих его подручных, один из которых оказался выходцем из Палестины. Бандитское подполье медленно, но верно, обезглавливалось.
По-правде сказать, священнику не нравилось, что происходило вокруг. Разгул преступности на Кавказе превышал всякие пределы. Казаки-доброхоты пытались нагайкой вернуть себе былое влияние. Однако выглядели они ряжеными, эти чубатые самовольные полковники, есаулы и подхорунжие. Боевики гнули свою линию — как и двести лет назад, наскакивали на мирные поселения, грабили, убивали, и тоже, не просто так, а воюя против неверных под Зелеными Знаменами Ислама. Власти беспомощно разводили руками. И только федеральные, закаленные в войнах Нового Времени войска хоть как-то держали видимость гражданского порядка. Пользуясь тем, что местные мильционэры были вконец затравлены моджахедами, подняли голову всякого рода извращенцы и насильники. Преступления против несовершеннолетних стали особенно популярны в их среде. Недели не проходило, чтобы не пропал ребенок. Перепуганные родители боялись выпускать детей со двора. Несмотря на христианскую идею всепрощения и терпимости, Иоанн считал, что насильникам малолетних нет места на земле и подобного рода людей следует кастрировать, а лучше того — сажать на кол, чтобы другим не было повадно.
***
«…Мерджан положил кол на два коротких круглых чурбака так, что заостренный его конец уперся жертве между ног. Затем достал из-за пояса короткий широкий нож и, опустившись на колени перед распростертым осужденным, нагнулся над ним, чтобы сделать разрез на штанах и расширить отверстие, через которое кол войдет в тело. Эта самая страшная часть его кровавого дела, к счастью, оставалась невидимой зрителям. Видно было только, как связанное тело содрогнулось от мгновенного и сильного удара ножом, выгнулось, словно человек собирался встать, и снова упало с глухим стуком на доски. Покончив с этой операцией, Мерджан вскочил, взял деревянную кувалду и размеренными короткими ударами стал бить по тупому концу кола. После каждого удара он останавливался, взглядывал сначала на тело, в которое вбивал кол, а потом на цыган, наказывая им тянуть веревки медленно и плавно.
Распластанное человеческое тело корчилось в судорогах; при каждом ударе кувалдой хребет его выгибался и горбился, но веревки натягивались, и тело снова выпрямлялось. Тишина на обоих берегах стояла такая, что ясно слышался и каждый удар, и каждый его отзвук в скалах. Самые ближние слышали еще, как человек бьется головой об доски, а также и другой какой-то непонятный звук; это не был ни стон, ни вопль, ни ропот, никакой другой человеческий звук – непостижимый скрежет и ропот исходил от распятого, истязаемого тела, словно ломали забор или валили дерево. В промежутках между двумя ударами Мерджан подходил к распростертому телу, наклонялся над ним и проверял, правильно ли идет кол; удостоверившись в том, что ни один из жизненно важных органов не поврежден, он возвращался и продолжал свое дело…»
***
Проснувшись следующим утром и собравшись умыться, Иоанн немало удивился. Восточная сторона хижины была закрещена большим зеленым четырехконечным крестом. Он потрогал стену пальцем — краска еще пачкалась. Судя по всему крест нанесли из аэрозольного баллончика совсем недавно. Последнее время на такое рисование, называемое «граффити», пошла новая повальная мода. Все почти городские стены на высоту поднятой над головой руки были исписаны и разрисованы «райтерами». Молодежь таким образом пыталась зафиксировать свое присутствие в этом мире вообще и в конкретном пространстве в частности. Забавно было то, что странные, похожие на инопланетные иероглифы рисунки украсили обшарпанные, потертые недавними военными действиями стены города, хоть, конечно, и придали им несколько балаганный вид.
Обошед хижину кругом, Иоанн наткнулся на вчерашнюю собаку. С распоротым брюхом и остекленевшими желтыми глазами она лежала на песке. Лиловые кишки вывалились наружу, на них, справляя ужасную тризну, пировали омерзительные иссиня-металлические мухи. Вдобавок ко всему убитое животное было целиком выкрашено той же зеленой краской, что и крест на стене. Священник перекрестился и отправился на бывшую лодочную станцию попросить заступ.
***
«...Невестка захрипела словно ей не хватало воздуха и она не могла дышать. "Леди, — попросил Изгой, — не могли бы вы вместе с вашей маленькой девочкой прогуляться вместе с Бобби Ли и Хайрамом — они отведут вас к вашему мужу".
"Да, спасибо", — вяло сказала невестка. Ее левая рука беспомощно свисала, на правой руке лежал уснувший младенец. "Помоги леди, Хайрэм, — приказал Изгой, глядя на то, как она пыталась выбраться из канавы, — А ты, Бобби Ли, возьми маленькую девочку за руку".
"Я не хочу держать его за руку, — сказала Джун Стар, — Он на свинью похож".
Толстый парень покраснел, потом засмеялся, схватил ее за руку и потащил в сторону леса вслед за Хайрэмом и ее матерью.
Оставшись наедине с Изгоем, бабушка почувствовала, что у нее пропал голос. На небе не было ни туч, ни солнца. Вокруг нее вообще ничего не было, кроме леса. Ей хотелось сказать ему, что он должен молиться. Она несколько раз открыла и закрыла рот прежде, чем раздались звуки. Наконец ей удалось проговорить: "Иисусе, Иисусе", — в том смысле, что Иисус вам поможет, но то, как она это произнесла, звучало как проклятие.
"Да, мэм, — казалось, Изгой не возражал. — Иисус нарушил равновесие. С ним случилось то же, что и со мной, с той лишь разницей, что он преступления не совершал, а на меня завели дело и все было доказано. Конечно, — сказал он, — мне дело никогда не показывали. Зато теперь я сам могу ставить подпись. Я давно себе сказал: сделай подпись и подписывай все, что делаешь, да еще храни копии. Тогда будешь знать, что совершил, и сможешь ответить за преступление и сравнить его с наказанием, у тебя будут доказательства, если вдруг тебя осудят не по справедливости. Я зову себя Изгоем, — продолжил он, — потому, что не могу свести концы с концами между тем, что я совершил, и тем, что пережил в наказание".
Из леса донесся пронзительный крик и следом — выстрел. "Разве это справедливо, леди, что одного наказывают по полной программе, а другой выходит сухим из воды?"
"Иисусе! — заплакала пожилая леди, — Вы из хорошей семьи! Я знаю, что вы не станете стрелять в леди! Я знаю, ваши родители — порядочные люди! Молись! Иисусе, вы не должны стрелять в леди. Я отдам вам все мои деньги!"
"Леди, — сказал Изгой, глядя мимо нее в сторону леса, — никто не может дать чаевые предпринимателю".
Раздалось еще два выстрела и бабушка вытянула шею как старая индюшка в поиске воды и позвала: "Бэйли-сынок, Бэйли-сынок!" — так, словно сердце ее разрывалось.
"Только Иисусу удалось оживить покойника, — продолжил Изгой, — А Ему не следовало так поступать. Он нарушил равновесие. Если Он в самом деле совершил, о чем говорил, нам ничего не остается, как все бросить и последовать за Ним. Ну а если Он не совершал ничего такого, то нам следует лишь наслаждаться теми малыми мгновениями, что нам выпали, веселиться по полной: убить там человека или спалить его дом, или еще какую-нибудь доставить ему неприятность. Не удовольствие, а неприятность", — почти прорычал Изгой.
"Может, он и не оживлял покойника", — пробормотала пожилая леди, не понимая, что говорит. Она почувствовала сильное головокружение и сползла на самое дно канавы.
"Я там не был, так что сказать не могу — оживлял или не оживлял, — сказал Изгой, — Я бы хотел там оказаться, — сказал Изгой и ударил кулаком по земле, — Это не справедливо, что меня там не было, потому что, будь я там, я бы сейчас знал наверняка. Слушайте, леди, — почти прокричал он, — если бы я там был, я бы знал наверняка и тогда бы не был таким, каким стал". Казалось, его голос надломился, и голова бабушки прояснилась на мгновение. Она увидела прямо перед собой искаженное лицо мужчины, казалось, он сейчас заплачет. Она прошептала: "Ты ведь один из моих детей? Ты один из моих сыновей!" Она вытянула руку и прикоснулась к его плечу. Изгой отскочил в сторону как ужаленный змеей и выстрелил три раза прямо в ее грудь. Затем он положил пистолет на землю, снял очки и стал их протирать…»
***
Сообразив в чем дело, спасатель, бывший стармех сухогруза «Космонавт Береговой», без долгих разговоров одолжил Иоанну лопату и даже предложил помочь в погребении убиенной животины, но священник отговорился, сказав, что справится сам. Ну, как знаете, — немного обиделся моряк и принялся за обычное свое дело. Лет пять подряд он приводил в порядок выброшенный штормом на берег старый баркас — латал пробоины, затыкал щели паклей, шпаклевал, красил и смолил его круглые, вздутые, как у дохлого кита, бока.
Похоронив пса, священник вернул моряку лопату и отправился в город.
Рынок приморского городка уже бурлил. Нечего было и думать о том, что осталась какая-нибудь работа. Иоанн подошел к отбрасывающему желтую душную тень, сделанному из разломанных фанерных ящиков навесу в углу рынка. Это была единая и неделимая территория местного гармониста, в прошлом завуча музыкальной школы, Бориса Григорьевича Спички, более известного под кличкой «Гришкин сын» или просто «Гришкин». У музыканта был «антракт». Каждые полчаса, чтобы покурить и размяться, Борис Григорьевич отставлял в сторону редкой красоты инструмент, инкрустированный черным перламутром аргентинский бандеон, когда-то, по словам Спички, принадлежавший самому Карлосу Гарделю, гениальному музыканту, научившему Астора Пьяцолу сочинять его печальные танго. Врал, должно быть. Но, если и так, то врал, как и все что он делал, весело и виртуозно.
Гришкин курил завернутый в рисовую бумагу душистый табак-самосад, который жертвовала ценительница его таланта, торговка колониальными товарами, испанка Сара Рамирес. Аромат табака Иоанн учуял еще задолго до того, как его взорам открылась великолепная фигура уличного музыканта. Гармонист был в курсе всех почти городских событий. Музыку приходили послушать и зеленщица, и мясник, и весовщик, и сутенер, и дворник, и торговец анашой, и … в общем, кого только не было в числе его слушателей. Вот и сегодня, едва только священник поздоровался с Гришкиным и собрался посетовать на утреннее происшествие, музыкант сообщил ему, что вчера моджахеды завалили начальника УВД и нескольких милицейских осведомителей. ОМОН лютует, хватают всякого, кто попадется под горячую руку, бьют по печени, суют в воронок без разбору — и правого, и виноватого. Так что лучше будет для священника отправиться по-добру, по-здорову в свою хибару и переждать там денек, пока всё успокоится.
***
«…Пронзительно плачет оставленный без присмотра в красной коляске ребенок, укутанный с головой в пеленку. Мимо него на серебристо поблескивающем легком велосипеде с переключением скоростей, громко смеясь, проносится мальчишка с посиневшими от холода щеками. На первый взгляд улица кажется оживленной, но на фоне этого пейзажа, далекого, точно смотришь в перевернутый бинокль, люди почему-то кажутся какими то фантастическими существами. Впрочем, если прижиться здесь, все, возможно, будет восприниматься иначе. Пейзаж все удаляется и становится прозрачным, точно его вообще не существует, и только моя фигура возникает в нем, как на проявляющемся негативе. Достаточно уж того, что узнаешь сам себя. Ведь пеналы, в которых по порядку разложены абсолютно одинаковые жизни, сколько бы сотен этих семей ни было, представляют собой застекленные рамки с вставленными в них портретами членов семьи…»
***
Иоанн рассудил, что совет музыканта не лишен смысла и повернулся, чтобы уйти. Странная история, — вдогонку сообщил ему Гришкин, — трупы осведомителей были зачем-то вымазаны зеленой краской…
Этой ночью священнику совсем не спалось. В голову лезли дурацкие мысли. Он ворочался в гамаке, вставал напиться воды, молил Бога даровать ему сон, выходил из хижины посмотреть на звезды. В эту пору года небо отчего-то чернее обычного. А звезды разноцветные и прозрачные, как монпансье — желтые, розовые, сиреневые...
Справа вверху звездной карты неба фиолетовым аспарагусом распускалась неведомая ему туманность. Слева Малая Медведица переливала что-то из маленького ковшика в подставленный миллионы веков назад ковш старшей своей сестры. Довершая картину, в центре подобно куску испорченного сыра висела корявая луна. Бог позаботился о том, чтобы ночью на Земле страдающему бессонницей человеку не было скучно.
В ушах что-то тревожно стучало. Наверное это пульсировала кровь. Он стал сверять ритм стука в ушах и пульс на руке. Они не совпадали. Стук не имел ровного ритма, какой обыкновенно бывает у пульса. Звук напоминал беспорядочное биение специальной, обитой кожей палочки по ксилофону или африканской маримбе. Звук всё усложнялся, усиливался и постепенно заполнил всю его голову. Странно, но когда это случилось, чувство тревоги покинуло его, он успокоился и расслабился. Он полулежал на песке, прислонившись плечами к восточной стене хижины, той, на которой был нарисован крест. Неизвестно, сколько прошло времени. Звезды в его глазах поплыли, ускоряя свой бег, все быстрее и быстрее, и скоро превратились в широкую светящуюся полосу. На ее фоне возникли две фигуры. Он узнал людей. Это были моджахеды, которые время от времени заглядывали в его убежище. Одного из них звали, кажется… Мохамед… впрочем, Иоанн не мог с точностью этого утверждать. Один из моджахедов наклонился к священнику, внимательно посмотрел ему в глаза и что-то спросил. Во всяком случае, так Иоанну показалось. Но вопроса не было слышно из-за стука в голове. На всякий случай Иоанн улыбнулся и кивнул головой. Моджахед отступил два шага назад, передернул затвор висевшего на его плече автомата, что-то сказал своему спутнику, направил ствол на священника и нажал на спуск. Белый огонь вырвался из ствола, Иоанн почувствовал мягкий толчок в грудь, руки его налились сладкой тяжестью, сквозь непрекращающийся ксилофонный стук он услыхал гул нарождающейся где-то в горах летней грозы. Это хорошо, — подумал он, — давно не было дождя…
***
«…Он очень устал от этих мыслей. Ему казалось, что голова у него
сделалась очень большой. Он перевернул страницу и сонно посмотрел на
круглую зеленую Землю посреди коричневых облаков. Он начал раздумывать, что правильнее — стоять за зеленый цвет или за коричневый, потому что Дэнти однажды отпорола ножницами зеленый бархат со щетки, которая была в честь Парнелла, и сказала ему, что Парнелл — дурной человек. Он думал — спорят ли теперь об этом дома? Это называлось политикой. И было две стороны: Дэнти была на одной стороне, а его папа и мистер Кейси — на другой, но мама и дядя Чарльз не были ни на какой стороне. Каждый день про это что-нибудь писали в газетах.
Его огорчало, что он не совсем понимает, что такое политика, и не знает, где кончается Вселенная. Он почувствовал себя маленьким и слабым. Когда еще он будет таким, как мальчики в классе поэзии и риторики? У них голоса как у больших и большие башмаки, и они проходят тригонометрию. До этого еще очень далеко. Сначала будут каникулы, а потом следующий семестр, а потом опять каникулы, а потом опять еще один семестр, а потом опять каникулы. Это похоже на поезд, который входит и выходит из туннеля, и еще похоже на шум, если зажимать, а потом открывать уши в столовой. Семестр — каникулы; туннель — наружу; гул — тихо; как это еще далеко! Хорошо бы скорей в постель и спать. Вот только еще молитва в церкви — и в постель. Его зазнобило, и он зевнул. Приятно лежать в постели, когда простыни немножко согреются. Сначала, как залезешь под одеяло, они такие холодные. Он вздрогнул, представив себе, какие они холодные. Но потом они становятся теплыми, и тогда можно заснуть. Приятно чувствовать себя усталым. Он опять зевнул. Вечерние молитвы — и в постель; он потянулся, и опять ему захотелось зевнуть. Приятно будет через несколько минут. Он почувствовал, как тепло ползет по холодным шуршащим простыням, все жарче, жарче, пока его всего не бросило в жар и не стало совсем жарко, и все-таки его чуть-чуть знобило и все еще хотелось зевать…»
*В рассказе использованы фрагменты текстов М.Пруста, И.Андрича, Ф.О'Коннор, Кобо Абэ, Дж.Джойса
Перевод: А.Годин, Т.Вирт, Л.Беспалова, В.Гривнин, М.Богословская-Боброва
Спб, Май 2010