24 глава романа
* * *
У Галины и через десять лет все то же привычно-скорбное выражение лица: унылый утиный нос, губы коромыслом вниз. Только на миг, когда скажет какую-нибудь гадость, озарится улыбкой - молнией пергаментное лицо. Сверкнет молния и опять вселенская темная скорбь.
- Жорка, ты зад-то прижми!- крикнула старуха, когда муж потянулся к холодильнику.- На Новый год останешься без курицы!
Георгий Иванович аккуратно прикрыл дверцу, заворчал.
- Чо там гугнишь-то?- спросила жена.
- Не вижу связи, говорю,- повторил он.
- Не видит он, ишь ты дромадер, - в надежде на привычный скандал закочевряжилась Галина. – Деньжищ- то не накопил, курочек кажин день лопать.
Корабельников молча доковылял до телевизора, нажал на кнопку: пусть на чужих людей старуха косоротится.
В телевизоре сидел хороший артист. Любимец публики.
- Вот когда подойдете к моему возрасту, все обиды пройдут. Научитесь прощать,- сказал он, широко взмахнув рукою, будто отмахнул от себя все обиды. Или всё всем простил.
- Ишь ты, какой прощальщик нашелся,- перекинулась на него Галина. - Обиды у него сами проходят. Видать не обижал никто как следовает!
И Галина искоса оглядела мужа.
У старика заныло под ложечкой. Он привычно соорудил лик Ивана Грозного (гордился всегда, что на царя похож).
«Просто так не дамся»!
Галина ушла в аптеку, он к телефону. Взмолился сыну: Определяй, паря, за ради Христа в хоспис!
Сын обалдел:
- Ты откуда, батя, такие слова знаешь?
Пока выясняли, откуда, Галина приползла назад.
«Поясницу у нее в подъезде заломило. Как же! – мысленно запричитал старик. - Знаем мы энту поясницу».
Сын с работы убежал:
- Чего тут у вас?
Улучил Георгий Иванович момент, шепнул сыну, он - хохотать!
Обиделся отец. Замолчал.
Сын, пошушукавшись с матерью, потряс вялую отцовскую руку и ретировался.
«Ему-то чо,- распалял себя старик,- У него баба добра. Глупа. Все с рук спускат. Не то что энта».
- Чего пялишься?- не выдержал Георгий Иванович
- У тебя нос - то с горбинкой,- молнией усмехнулась Галина.
- А чо те мой нос?- покосился он на утиную ладью старухи.
- На Аркадия Абрамыча похож.
- Ты чего?- почуял какой - то подвох Корабельников.- И чо с того?
- Так возьмешь и эмигринуешь в хоспись!
«Продал ведь сынок родименькой».
Старик разволновался.
- У меня горбинка- то самодельная! После драки. Хоспись! Столь лет в райцентре живешь, а до сих пор не окультивировалась.
- Был вить у меня шанец!- взвилась Галина.- Старичок один всё старушек высматривал.
- Чего ему надо было от такой ветоши?
- Я тоды ишо бодренька была. Так грех попутал, осталася с лешаком. Господи, прости душу грешную.
Старуха оглядела его искоса.
- Я б за тя и не пошла, кабы не нужда.
Старик промолчал.
- Помнишь, до войны в лапту играли? Как парни дадут по мячу, так куда летит высоко. Опосля войны бы собраться всем вместе. Да где. Всех на фронте вбили. Осталась одна голытьба.
- Я не один при должности был. Снегирев ишо. Замполит.
- Такой же гусь, приходи не трусь. Он вить сватался ко мне.
- Кто-й - то?
- А Снегирев - то!
- Так надо было пойти. Чо не пошла? Счас бы его и оглядывала. А то косится.
- Я высоких уважаю. А он пришел и сел на табуретку. Я как глянула. Сидит, ножками болтает, до пола не достает. Как углядела я эти ножки, не надо мне его и всё.
- Вот и дура. Дело – то не в ножках. Дело в корне.
Галина замахала на мужа руками.
- Охальник. Господи, прости душу грешную.
- Ты чо подумала?- озадачился дед.- Неужли? Кажный разумет по своей испорченности.
Галина посмотрела на него так, будто примерялась: сможет она задавить его голыми руками или нет.
- Дураки женшины, что взамуж выходят,- зло сказала она.- Только обузу на себя весят. И вари на его, и стирай, и прибирай! Саму - то себя обработала и сиди, отдыхай. Хошь пряники ешь, хошь огурцы. Вот состарилась, а не пойму;зачем взамуж выходила? Без мужа-то не мята, не клята.
Георгий Иванович всплакнул с досады.
- Ты не шибко баская была, - продребезжал,- А я был паря бравенькай, высокий! Герой!
- Обозник, ты, а не герой,- давно знала, чем ужалить – Галина. - Я не баская? Да все село за мной до войны ухлестывало.
- Сочиняй! Все старухи так говорят.
- Куда в хозяйстве без работника? Вот и пошла за тебя. Ишь ты. Бра-а-авый он был. Худющий ты был, страшной. Это уж после женитьбы расправился, полный стал, красивый.
- Зато счас дохожу. Курицу она пожалела.
- Во-во. Ты же не на мне женился. На курочках моих, на хозяйстве.
-Чо с тобой дурой говорить.
- Всю жизнь страхом как пружинка сжатая с ним прожила,- не слушая мужа и, будто жалуясь кому-то невидимому, заговорила Галина. - Как чугунок синяя от синяков проходила. И вот не жалко мне его теперь ни на капельку, а терплю. Не выбросишь ведь под забор.
- Ты ополоумела?- окликнул ее старик.- Чего заполошничашь?
Жена посмотрела ему в глаза.
- А помнишь, у нас в деревне старушка Алексевна была? В восемьдесят лет работу бросила: ноги отказали. Да и ослепла. Я, говорит, обременять никого не буду. И не стала есть. И померла. И сестра ее так же. Не стала есть и все.
- Ты чо опять об курице?
- Об курице,- всхлипнула Галина.- Об себе я. В аптеку – то сегодня не дошла-а!
Старик пригляделся.
«Вроде вправду об себе. Хлюпат, себя жалет».
- Дак можно долго обременять - то,- помолчав, сказал он.- Вон один американский физик уж третий месяц голодует.
- Совсем не ест?
- Воду подсоленную пьет.
- Ну, дак ест все-таки.
- А два месяца ничо не ел,- обиделся за физика Корабельников,- И, говорит, ему уже и есть неохота. А поначалу, говорит, и кошку б съел.
- Дак помер?
- Помер. Терапеты с им три дня боролись, а на четвертый он помер.
- Эти терапеты,- привычно на тему врачей поддакнула Галина.- Меня инфаркт схватил, так терапет с меня целый допрос сняла: чем мать да дед померли? Как будто за границу ехать, а не на тот свет.
- Помню ее, такая дама - пышуха была,- слабо улыбнулся Георгий Иванович.
- А?
- Терапет - то твоя. Подарки шибко любила. Мы их как бы от души ей дарили. За счет их ты и оклемалась.
Галина свела редкие бровки. Но промолчала.
- А можно еще из окна броситься. Особливо если с девятого этажа,- подсказал муж.
- Ты чо! – Галина покрутила у виска узловатым пальцем, - Легче отравиться, чем лететь и думать о чем-то. Прости, Господи, душу грешную.
Она посмотрела в окно.
- Никому не охота помирать. Будто и не жила. Это уж когда ты устал, тогда думашь: ну, ладно, надо помирать.
- Сколько ни живи, все равно не наживешься,- осторожно сказал Георгий Иванович.- Можно и двести лет в охотку жить.
- Не-е,- покачала головой Галина,- до такого доживать не надо, обременять детей.
- Обременять, обременять,- от досады у Корабельникова сильнее обычного задрожали подбородок и руки:
- Один дед двести двадцать лет прожил и три раза женился!
- И еще дети, поди, были?
- Не-е, у него первая бабка до ста пятидесяти лет прожила. Он ей все семена отдал.
- Ну, дак ведь путний же,- Галина опять искоса оглядела мужа.
Ему от этих взглядов тошно становилось. А ведь сколько раз по молодости бунтовал. Все порывался уйти от постылой жены.
«Была ведь любушка – лебедушка Наталка. Так нет, эта гада так бывало раззудится. Стакан воды некому подать будет! Поневоле призадумывался. Пока думал, Наташка на тот свет прибралась».
Георгий Иванович уже не чувствовал ненависти к жене. Устал ненавидеть. Он вздохнул. «Красавица Наталка была, певунья. А эта, - он боялся смотреть на жену, - глядишь, на Новый год без курицы оставит. А издевалась над ним как»!
- А помнишь,- не глядя на Галину, заговорил старик,- как ты надо мной измывалась?
-Когда?
- Как я дерябну-то.
- А-а,- протянула Галина.
После того как его сняли с должности председателя колхоза, Корабельников напиваясь становился буйным. Смертным боем бил жену. Бывало, гонял и сына. А когда одряхлел, жена врезала ему кочергой, затолкала за шкаф. На полу обрисовала мелом круг: «Выползешь, нечистая сила, за этот круг, убью»! И так и повелось. Как «дерябнет» муж, так она сейчас круг мелом вертеть. Он и сидит за шкафом, боится за этот круг нос высунуть.
- А самоубийством – то - позор!- вдруг горячо заговорил Георгий Иванович.- Самое распоследне дело. Это ж детей своих в какое беспокойство приводить. На память чего им оставлять. Когда человек сам собой поболет, да помрет, всем и на душе легче. И пожалеют, и похоронят по- людски. А так-то и жалеть не будут. Память людям какую оставлять.
- Ох, смотрите-ка на него восьмером,- Галина руками от изумления всплеснула - Какие мы нонче сознательные стали. О памяти-то раньше думать надо было. Ангел был ли чо ли? Хоть бы сыну какую копейку подгреб. Нет, он всё в глотку свою.
- Не из накопителев я,- дернул головой Георгий Иванович.
- Не из накопи-ителев,- передразнила Галина,- Из разорителев ты. Всю жизнь мою порушил. Сын как проклятый бьется. Концы с концами свести не может. А все ты! Из партии поперли, из председателей поперли. За справедливость он на пулемет. Брехло. Дед–то у тебя - батюшка. А ты антихрист лба ни разу не перекрестил!
- Всё-о! Наговорился я с тобой на всю оставшуюся жизнь,- Корабельников с трудом поднялся со стула.
Мелкими шажками, не отрывая ступней от пола, дошаркал до дивана.
– Еще о каком – то стакане воды всю жизню талдычила. Боялася одна остаться? За свой стакан - то боролася.
- Ну, уж ты-то поднесе-ошь. Жди, дожидайся.
Она уж задремывать начала ночью, как что-то вроде прислышалось. Муж в зале на диване остался.
Ее затошнило, так сильно заколотилось сердце.
Поняла сразу: настал смертный час Георгия Ивановича.
Она долго сидела, свесив отекшие ноги и обеими руками держась за края кровати.
«О - ох. Как бы самой не кончиться».
Потом в ночной рубашке с распущенными седыми волосами вошла в зал.
Старик не мог ни пошевелиться, ни слова сказать. Лицо его побагровело и как будто раздулось. Глаза выдавливало из орбит. Язык распух и вывалился изо рта. Но он узнал жену, не отрывал от нее отчаянного взгляда.
Она склонилась над ним.
- А помнишь, Наташку - то?- улыбка-молния озарила темное лицо.- Изменщик проклятый!
Не торопясь, она долго ковыряла диск телефона. Муж как будто силился что-то крикнуть, но не мог.
- Быстрей набирать-то?- поняла его жена.- Подожде – о -ш-шь.
Не сводя с мужа глаз, она подошла близко.
-Кири –и -илл,- сказала в трубку притворно- плачущим голосом. - Батя твой конча-а -е-тся.
Георгий Иванович выпучил глаза сильнее прежнего.
- Боишься?- прикрыв ладонью трубку, спросила жена. - Не прощаю тебе! Не прощаю! Изменш-ш-шик!
Она низко склонилась над ним, седые космы касались его лица.
-Все. Кранты тебе. Не прощаю!
По лицу мужа струились слезы.
Улыбка застыла на темном лице жены.
* * *
На похоронах Галина Петровна была как не в себе.
- Убиваться-то как,- шептались старухи.- Говорят, прямо на руках у нее и отдал Богу душеньку. А уж помучил ее при жизни!
Каждому вновь прибывшему вдова, глядя на диван так, будто видела на нем живого мужа, принималась рассказывать:
- Попрощался со мной по-хорошему. Отпусти, говорит, Галя, душу мою на покаяние. А потом кровавая слезинка скатилася по щечке. И все. Не успела скорая к синеглазому моему.
Сын молчал. Как-то странно, искоса посматривал на мать.
А могилка у бывшего председателя колхоза была ухоженной. Жена не забывала. Еще долго прожила без него.