Предыдущая: http://www.proza.ru/2010/05/17/1275
«Меня ни в малейшей степени не интересует судьба
русского или чеха. Вопрос в том, процветает ли данная
нация или умирает с голоду, интересует меня лишь
постольку, поскольку представители данной нации
нужны нам в качестве рабов для нашей культуры,
в остальном их судьба не представляет для меня
никакого интереса.»
Из заявления, сделанного Генрихом Гиммлером,
в октябре 1943 года.
В Минск мы прибыли глубокой ночью. Пересыльный лагерь находился рядом с железнодорожной веткой. Под дикие крики охраны, мы выпрыгивали из товарных вагонов и сразу же попадали под удары прикладов. Подгоняемые ими, бежали по освобожденному для нас проходу сквозь строй солдат в форме СС, каждый из которых держал на поводке матерого пса, остервенело лающего в нашу сторону.
- Рус! Ап! Рус! Ап! – неслось в темноте.
Сыпятся люди исполненных судеб из вагонов, летят пулей сквозь строй, увертываются от пинков и ударов...
В лагере, после дезинфекции, бани и очередного обыска, у нас отобрали нашу обувь и выдали на каждого по паре колодок, именуемых пантофлями. Пантофли представляли собой обрубок деревяшки-рейки с двумя ремешками, крепившими рейки к ноге. В такой обувке далеко не убежишь... Ночь мы провели в коровнике, а утром сотни пленных подогнали к кованным, как немецкий сапог, вагонам с прочными засовами и решетками на окнах. Немецкие вагоны выглядели миниатюрными и по габаритам были намного меньше советских. В транспорт мы загонялись бегом, так же, как ночью выгружались. Оказавшиеся впереди, старались быстро занять углы, где, казалось бы, будет потеплее и посвободнее, но, как показала дорога, они – ошибались. Во время движения состава ветер насквозь продувал углы сквозь решетки окон. К тому же, расположиться в углу даже полулежа, было невозможно, так как этому мешали другие заключенные, находящиеся рядом вдоль стенки вагона. Как следствие, попавшие в угол вынуждены были всю дорогу сидеть на корточках, что было крайне неудобно и утомительно.
В центре вагона располагался высокий деревянный ящик-параша и, если вначале пути люди старались подыскать себе место подальше от этого «амбрэ», то вскоре после отправления состава, его быстренько облепили, используя как сидение. К тому же, забитый нашими экскрементами ящик, худо-бедно, давал нам возможность облокотиться на теплые доски. Вагоны забивались людьми до отказа, по 150 – 200 человек в каждый. Зажатый в толпе, я невольно вспоминал о наших вагонах-теплушках, которые были раза в полтора больше немецких. В таких вагонах везли нас, призывников, на срочную службу. В каждый вагон сажали по сорок человек, только сорок. Слева и справа от двери по периметру всего вагона шли двухярусные сдвоенные нары, устланные соломенными матрасами. Посередине располагалась печка-буржуйка, ящик с углем, ведро с водой на случай внезапного возгорания и наши чемоданы. Дневальные, дежурные, курящие и беседующие возле буржуйки, создавали ощущение домашности и уюта. Как все это сейчас было далеко от нас, и как непохоже на суровую действительность!
Как только состав тронулся, многие из нас предприняли попытку сесть. Но все их усилия ни к чему не привели, так как некуда было не только сесть, но и просто ногу поставить. Один, вконец ослабевший пленный, стоя в тесноте на одной ноге, со слезами на глазах умолял дать ему возможность поставить на невидимый пол вторую ногу, но на его стенания никто вниямания не обращал... Самые сообразительные вовремя влезли на парашу, не обращая внимания на «духан», Изредка они уступали свое теплое местечко товарищам, промерзшим на холодном ветре.
Поезд мчался на запад – в Польшу, стуча колесами на стыках рельсов и, разгоняясь на прямых участках магистрали. Сквозь щели вагона прорывалась ледяная стужа, которая, как ножом, резала суставы ног и рук. Буквально каждая клеточка тела зябла, заставляя трястись от нестерпимого холода. Мы неслись в ночи без света и звука, среди тяжелого спертого воздуха и зловония. Так наверное не перевозят даже скотину, предназначенную на убой... На остановках, согласно немецкому рациону, нам раз в сутки выдавали банку супа и 200 граммов хлеба на человека.
В город Хелм нас привезли в середине декабря 1942 года. Здесь находился лагерь под тем же названием, что и город. Вновь обыск, дезинфекция, баня. В бане же, немцы производили отбор и классификацию. Отбор – это не пустое слово... За ним стояло массовое уничтожение в лагерях смерти: Аушвице, Майданеке, Любице, Дахау. «Хелм» был сортировочно-отборочным лагерем и, попавшие в него, задерживались в нем не более, чем на два-три месяца.
Лагерная баня представляла собой огромное помещение с бетонированным полом, потолком и стенами в которых были пробиты маленькие решетчатые оконца. Входная дверь была. прямо-таки сейфовая, массивная, обшитая изнутри и снаружи толстыми железными листами. Внутри бани царствовал лютый мороз, и мы, раздетые догола, переминались с ноги на ногу по полу, покрытому тоненькой корочкой льда. Неожиданно из многочисленных душевых леек на нас хлынула обжигающе-горячая вода, затем она резко похолодела, в итоге, став ледяной. Так повторялось неоднократно, пока потоки ее не иссякли. Вконец продрогшие, мы сбились в угол и долго колотили кулаками в наглухо закрытую дверь...
В «Хелме» работали на лесоскладах. «Домой» обычно без дров никто не возвращался. Охрана наша была из СС-овской дивизии «Мертвая голова» с эмблемой черепа и двух перекрещенных костей на кокардах фуражек. Изредка нас гоняли на работу в немецкий госпиталь, расположенный неподалеку от лагеря. Там мы воровали все то, что плохо лежало, начиная от еды и кончая медикаментами и бинтами. Когда выпадало работать грузчиками на кормовой базе, с жадностью поедали мороженную свеклу и брюкву, казавшимися нам роскошными явствами.
Минуло католическое Рождество и пришел Новый, 1943-ий год. Наши пантофли сменили на хольцу – деревянную обувь-колодки. В ней, обернутые тряпьем ноги не обмораживались и, хотя в полосатой лагерной одежде было все равно холодно, нас спасали длинные приземистые землянки с одним рядом нар по обе стороны от прохода, на которых мы коротали темные безрадостные ночи.
В новогоднюю ночь я вышел из землянки на двор и долго стоял, прислонившись плечом к перекошенному дверному косяку С неба падал белый как вата снег, стояла тишина и, казалось, что весь лагерь поголовно вымер. Мучительно хотелось представить, как там сейчас, на фронте, на родине. Вспомнить дом, родных и далеких друзей. Но, удивительное дело! Ничего из этой затеи у меня не вышло, в голове стоял стрекот выстрелов, лай овчарок, сухие окрики команд. Наброшенная на плечи старенькая шинель-обрезок не согревала. Я вернулся на свои нары и еще долго не мог уснуть в ту памятную ночь. Каким ты будешь для меня, год сорок третий? Может быть последним?
Под утро забылся тяжелым свинцовым сном. И приснилось мне, будто пришел Дед Мороз, глядит со злорадной ухмылкой на горящую в полуночном небе, огненно-красную цифру 43. Смешно ему, как молодая «тройка» стоит, поджавши хвост от холода и страха. Кругом царит тишина, ночь. Землянки с обреченными узниками вжались в снег. Месяц на небе подрагивает от стужи, словно замерзший ребенок, а Мороз хладнокровно улыбается и страшно молчит...
Так минул месяц. В феврале наш сломленный дух немного воспрял. До нас докатилась весть, что немцы разбиты под Сталинградом и что кое-где фрицы – бегут.
Слух о Сталинграде исходил из соседнего сектора в котором содержались английские военнопленные. Поговаривали, что кто-то там у них, довольно сносно владеет русским языком, вот он и передал эту радостную весть на нашу сторону.
Секторы разграничивались постами охранения и, в один из февральских дней, воспользовавшись сменой часовых, я знаками привлек к себе внимание англичан и перебросил в соседний сектор патронную гильзу с запиской в которой спрашивал о ситуации на Восточном фронте. Полчаса спустя гильза вернулась с ответом. Какой-то англичанин после весьма учтивого приветствия, писал по-русски, что вся огромная армия фельдмаршала Паулюса «заперта» в «Сталинградском котле» и полностью капитулировала, а в самой Германии объявлен двухнедельный траур. Слова «двухнедельный траур» были корреспондентом подчеркнуты. Не знаю, как там, в Германии, но в нашем секторе после этого известия была недельная радость, которая не омрачилась даже тогда, когда некоторым из наших товарищей за то, что они улыбались, будучи в приподнятом настроении, выбили передние зубы «черепушники» (так мы окрестили «мертвые головы»).
К вечеру того же дня я написал неизвестному мне англичанину новую записку, но, переброшенная мной через два ряда колючей проволоки гильза, попала в рыхлый снег и найти ее англичанам так и не удалось.
Все пересыльные лагеря мало чем отличались друг от друга. Разве что в однои избивали почаще, а в другом – пореже. Описание их было бы для читателя скучным и бесполезным чтивом. С начала марта и до середины апреля, мы «путешествовали» на колесах с остановками в лагерях, где неизменно проходили обязательную цепочку: транспорт – лагерь – дезинфекция – баня – барак – транспорт. Все мы были уверены,что нас увозят батрачить в Германию, но ни в одном из населенных пунктов мы подолгу не задерживались. Из Хелма нас отправили в Ченстохов, затем – в Меннен, оттуда – в Дюссельдорф и Опернау. Наконец, в апреле, мы прибыли в Антверпен. Около половины наших товарищей по нелегкому лагерному этапу умерло по дороге. Каждую ночь мы слышали стоны и предсмертные хрипы. Это был настоящий крестный путь на Голгофу. Путь, ведущий к смерти, но затканный паутиной жизни. Каждый жил надеждой, что его паутинка не прервется. Каждый был этаким пауком, ткущим свою паутину, в которой нить жизни не должна была прерваться. Но в то же время, нить эта должна была оставаться чистой и незапятнанной, что получалось далеко не у всех и не всегда. Те, кто не мог пронести свою нить-паутинку целой и чистой, быстро уходили в небытие, где паутина жизни была уже ни к чему.
Заключительная: http://www.proza.ru/2010/05/19/1297