Дневник.
Страница 167.
День семнадцатый истекающего ржавым потом месяца мая. За участившимися обмороками и рваными безумными снами становится все тяжелее видеть и распознавать то, что происходит вокруг. А происходит многое. Правда, едва ли в ближайшие месяцы что-то прояснится… Ленинград все еще далеко. И с каждой секундой он не становится ближе. Ближе – только огонь. От которого не скрыться в ледяной воде, не спастись, сбежав в очередной чей-то потревоженный сон. Пророчества? Быть может. Хотя едва ли можно назвать пророком того, у кого даже по ночам под ногами расходится земля, идет трещинами небо, дробятся в хрустальные щепки синие деревья, а из голов беспорядочно разбросанных по нарисованному миру прохожих, растут стеклянные цветы. А из и без того длинных пальцев – прозрачные тонкие трубки. Сколько таких пророков прячется по темным углам да недостроенным зданиям… И сколько таких пророков ежедневно сжигают в крематориях или хоронят в безымянных могилах? Да и в конце-то концов… «Перед этой бумажной плахой склонит голову вечная смерть… И пропитанной кровью рубахой станет мягкая, теплая лесть». Это ведь тоже своего рода пророчество, почему нет? Любые слова, любые мысли все равно рано или поздно найдут свою безупречную проекцию на жизнь. Эту ли, следующую… Нет. В реинкарнацию и подобное я не верю. Верю лишь в то, что видел и знаю, так уж учили… Будет сон. Просто сон. Такой же, как и этот, просто в другом, едва ли менее грязном мире среди чьих-то схожих мечтаний и пороков. Среди цветов и дыма. Среди амфетаминов и чистой родниковой воды. «И будет могила. Одна. Без креста… Это суть заблудшего Христа». Что останется? Что-то большее? Сомнительно…
Завтра будет новый день. Сколько было сказано про витки спирали – я уже не вспомню, да и надо ли? И кому надо? «Записки на клочках обоев» все равно обречены на заточение в недрах письменного стола. Грусть? Констатация факта. «Психически больных благовествования» никого не интересуют. Да и сам к ним возвращаться никогда не буду… Благо до того возраста, когда можно будет сидя в каноническом кресле-качалке перед не менее каноническим камином достать с полки запыленные листки, исчерканные ровными строками печатной машинки да рисунками на полях и, потягивая сухими губами осточертевший за столько лет, но уже успевший войти в привычку, виски, мне дожить не светит. Да и перспектива такая, признаться, не улыбается. А потому – живем. Разговариваем с собой, рисуем сумасшедшие картинки, летаем сквозь звезды. Просто умираем. От снега до снега. И живем. «Ночь откроет новые карты и разложит дежурный пасьянс, и зароются в землю таланты, со слепыми войдя в альянс». На этом месте сейчас мог быть очередной обрывок моего сознания. Может, это он и есть, не знаю. Не мне решать.
А за окном идет дождь. Кажется, не так давно начался… Услышал. Пришел. А за спиной три тени. Если дойдет до шести, можно будет проводить параллели с серафимами… Судьба моя, что же за улыбка-то. Вымотанная. Бесцветная. Мертвая. А в глазах моих все еще видишь вселенную? Я не слышу… Теряю тебя. Да и ты сам не ищешь новых слов. Эта вселенная отдана на откуп тем, кто был в ней рожден. Может, так когда-то произошло и с нашим миром… Вернее, не с нашим. С этим. Настолько болезненное и агрессивное порой, а подчас просто индифферентное место не может быть родным домом. По крайней мере для меня. А значит – к звездам? К обрыву? И рано или поздно остаться там. Осенью? Весной? Летом? Или улететь со снегом в затянутое белыми туманами небо, подхваченным последним дыханием зимы? Я не люблю читать сценарий. До добра это все равно не доводит… Уже ведь проверяли. Дождь, дождь, дождь… Вчера стоял, запрокинув голову, в которой как бабочки в пустой комнате, плавали мысли, и с закрытыми глазами смотрел на небо. И мне было все равно, что чуть позже снова вернется «хозяин» и с неистовой силой зажжется электрическое солнце, иссушая и отгоняя эту дождливую мечту. И, опять же, неважно, что мечта эта насквозь пропахла бензином да угарным газом, главное, что это устье реки счастья. Или просто очередной поворот, числу которых я давно потерял счет… Как и дням, неделям и месяцам полетевшей под откос к небосводу жизни. Глупо. И даже немного смешно.
Впускаю ветер – и тишина. Но не такая как обычно – она не зажимает в тиски сознание, не оглушает неощутимым зудом, не давит невыносимым и ненавистным грузом на и без того сгорбленные плечи. Эта тишина другая… И хоть сквозь нее и слышно тихий шелест хрупких, неосязаемых крыльев, слышно, как на асфальт, пронзая бензиновую радугу, падают капли исцеляющего дождя, она все равно совершенна. Взгляд бесцельно скользит по пожелтевшему за столько лет листку бумаги. Не привык как-то долго искать наиболее подходящее место, чтобы можно было натравливать на него мысли. Быть может, это и к лучшему. Город спит. Сплю и я. А сквозь сон доносится мерный перестук слегка ржавых кнопок реанимированной печатной машинки. С ней как-то спокойнее. Есть какая-то своя мелодика, своя атмосфера и душа. А на столе кроме остывающего черного чая, такими вечерами всегда кажущегося намного приятнее обычного, да почти пустой пачки сигарет ничего не осталось. «Еле слышное слово прощания и пролитый остывший чай… В горле, сдавленном горьким отчаянием, тихо плачет твое «прощай»».
Весной почему-то не любят жечь фонари. Вот и сейчас мое окно превратилось в беспросветное зеркало, вот только в чудесную страну из него едва ли получится попасть… Из моего – едва ли. Подчас мне кажется, что все это – все эти обрывочные воспоминания да зарисовки – лишь больная фантазия человека, с прошлого лета нырнувшего в кому. Из того самого окна. Я ведь не мог шагнуть назад. Не мог. А забавно было бы. Лежа в коме, строю предположения о том, лежу ли я в коме. А, может, и не забавно. Чувство юмора благополучно отправляется на заслуженный отдых вместе с остальными чувствами. Заслуженный и бессрочный. Хотя и хотелось бы верить в лучшее, но это же жизнь. А люди меньше всего на самом деле хотят безупречности и стерильного спокойствия. Иначе был бы только рай, а под землей плескалась бы раскаленная лава и все рисованные персонажи чьей-то бездарной, в сущности-то книги, вне зависимости от глубины грехопадения, отправлялись бы на небеса. «И тогда, на седьмом небе от счастья, мы взойдем на Голгофу, смеясь… Бросим кости и карты разложим… Никого, ничего не боясь». Но это исключительно мой бред. Персональный.
Я не строю планов на будущее. Все будет так, как должно быть. Неотступно от предначертанной нашей же импровизацией линии сюжета. Главное – дожить до Ленинграда. А там… Я все тебе должен рассказать. Все, на что не решаюсь сейчас и до сих пор боюсь думать – решусь ли. Не знаю, зачем тебе знать это, быть может, это капризная прихоть рядового сумасшедшего, по которому который год плачет небезызвестная психлечебница? По крайней мере, это самый правдоподобный вариант. Прости мне это. И если сочтешь нужным – просто вычеркни из памяти. Хотя едва ли ты так сделаешь. Я ведь не пациент. И вряд ли доктор. «Директор психиатрической лечебницы – это звучит внушительно» - подсказывает тень за спиной. Ты ее не видишь, хоть и стоишь рядом… Мой ангел левого плеча. Если не отступишься – придется пережить многое, но я, как смогу, буду помогать тебе. Всем. И во всем.
А похолодевшие пальцы уже не могут скрывать бесчувственность мыслей, витающих в этом пропитанном потом, дорожной пылью да парами бензина. И не надо. Ложь – не лучший вариант повествования для дневника. Для бортового журнала перманентно тонущего корабля. С вымершей командой, со вскрывшим себе вены капитаном и повесившимся на мачте рулевым. А я так и не прочитал тот свой старый рассказ… Про кораблик. Жаль. Ничего, время пока есть. О времени можно не думать. И просто спать.