Оля Гольдфельд медленно брела по парку, уныло загребая ногами охапки желтых и красных пожухлых кленовых листьев. Погода стояла ветреная, и с деревьев с жестяным шорохом падали и падали огромные, как лопухи, листья. А пахло-то в воздухе как! Ноздри щекотал, будоражил тот особенный запах осени, который не спутать ни с чем.
Когда-то Оля безумно любила такие пронизанные золотым светом дни. Все главное в ее жизни приносила с собой осень. И Оля всегда с волнением ждала это время года. Знала, с осенью придет в ее жизнь что-то волнующее, что-то новое. Новое, само собой, могло быть только хорошим. Но так было раньше. А теперь…
Оля глубоко вздохнула, слегка пнула шелестящий под ногами ковер, пытаясь резким движением расшевелить себя, разбудить в душе дрожь, трепет предчувствия. Но на сердце по-прежнему было безрадостно и тоскливо.
Месяц назад Оле исполнилось двадцать семь лет. Прислушиваясь к себе, к пустоте внутри, к своей неспособности радоваться тому, что раньше казалось праздником, вызывало восторг, Оля стала склоняться к мысли: то, что с ней происходит - процесс естественный, просто она начала стареть. Фейерверк, сверкавший в ней с рождения, потух, иссяк.
Оля была холериком и, как все холерики, полутонов не знала. Все в жизни делила она на белое, красное или черное. Белым определялись самые интимные движения души: нежность, внутренний полет, состояние распахнутости. Красным - все остальные эмоции со знаком «плюс»: страсть, любовь, восторг, радость. Черным - то, что находилось на другом полюсе от красного, и, кроме того, отсутствие в жизни белого и красного, как сейчас.
Внешне все в Олиной жизни выглядело более чем благополучно, но она знала, что задыхается, медленно чахнет и хиреет.
Оле раньше всегда и во всем везло. Несчастливой она быть не умела. Просто не знала, как надо жить несчастливой!
В семье она росла любимой и желанной. С первого дня существования родные признавали в ней Человека, и отношение к ней было соответствующее, не только любовное, но и уважительное.
В школе тоже все складывалось замечательно. Даже страшные для многих подростковые годы, тот самый «переходной период» она прошла без потерь, внешне проскочив, миновав стадию «гадкого утенка», незаметно превратившись из хорошенькой девочки в красивую девушку и внутренне, благодаря любви и вниманию близких людей, не заработав ни единого комплекса.
Ну, а студенческие годы вообще остались в памяти, как один долгий праздник. Оля ощущала себя на этом празднике подарком и шла по жизни, радостно улыбаясь.
Первая страстная любовь случилась у Оли в восемнадцать лет в спортивном лагере. У любимого были пронзительно-синие глаза, красивый бархатный голос и прекрасная память. Он читал Оле стихи Брюсова, Блока и Бальмонта и убедительно и умно говорил о том, что любовь трагична по своей сути. Трагичность их любви Оле была очевидна: мальчик жил и учился в другом городе, и с первого общего вечера перед ними маячила черная тень неминуемой разлуки.
И ужасный день расставания наступил.
Возникла бурная переписка по три письма в день и в том, и в другом направлении. Но скоро у Оли начались непонятные проблемы со здоровьем. Она ощущала слабость, ее постоянно тошнило, она вдруг обнаружила в себе необыкновенную любовь к томатному соку…
Мама прикрыла дверь в комнате, присела в ногах у Оли, целыми днями лежавшей на диване с закрытыми глазами.
Спросила:
- Олюшка, ты не можешь быть беременна?
Оля вздрогнула. С мамой о таком говорить было неловко, но все же ответила:
- Могу.
Мама сказала:
- Я возьму завтра талончик в женскую консультацию. Мне кажется, тебе надо показаться врачу.
Врач подтвердила мамины подозрения.
Воспоминания об аборте остались самые мрачные. И как-то так получилось, что любовь к синеглазому мальчику закончилась так же резко, вдруг, как и началась, совпав по времени с абортом, с умерщвлением крошечной жизни, почки, искорки, отлетевшей от костра их, Оли и синеглазого мальчика, любви. Погасла, умерла искорка, а вместе с ней погас и умер костер.
Никакого морального дискомфорта в связи с абортом Оля тогда, в свои восемнадцать лет, не испытывала. Она была слишком молода, слишком глупа, чтобы связать измучившую ее тошноту и главное предназначение любой женщины на свете, материнство. Боль, страх, стыд - это она испытала. Но никак не сожаление.
После синеглазого было у Оли несколько проходных, кратковременных романов. Заметного следа в ее жизни они не оставили.
В банк, самый крупный и престижный в городе, ее устроили после окончания института, разумеется, по протекции. Работу кредитного отдела, в котором предстояло трудиться Оле, курировал вице-президент банка по фамилии Гольдфельд. По заведенной в банке традиции новые сотрудники проходили решающее собеседование у курирующего вице.
Оля вошла в солидный кабинет и увидела за столом молодого, лет тридцати, красавца. И сразу поняла, что красавец на нее запал. Оля села на предложенный стул, отодвинув его подальше от стола, чтобы не прятать под столешницей самую красивую часть своего тела, длинные и стройные ноги. Результатом собеседования новой сотрудницы кредитного отдела и вице-президента банка Гольдфельда стала договоренность о совместном ужине в тот же вечер.
Через неделю Оля и Борис стали близки, а через полгода Борис, жутко ревновавший Олю ко всем на свете, сделал ей предложение, надеясь браком сильнее привязать к себе и оформить де-юре свои права на нее.
Волновался, конечно, Борис напрасно. Оля его любила и ни о ком другом не помышляла. Но такова уж была ее вечно фонтанирующая натура, вместе с ним она любила весь белый свет, бурно радуясь при встрече с соседом, со школьным другом, с водителем Бориной машины… Впрочем, точно так же радовалась она собаке соседа, цветам на клумбе, ласковому солнцу. Единственным мужчиной для нее стал Борис, никто другой ей не был нужен. Муж этих нюансов не понимал. И страдал. Но тихо, не изводя ревностью Олю. Оля была счастлива.
После свадьбы и двух медовых недель, проведенных на Кипре, жить стали у родителей Бориса, в огромной и удобной пятикомнатной квартире в центре города.
Старшие Гольдфельды встретили Олю вежливыми улыбками. В выходные дни у них были приняты совместные церемонные завтраки. Такие же торжественные и скучные посиделки за столом были обязательны и в праздники. В остальные дни Оля с родителями Бориса почти не пересекалась. Милые, добрые люди. Оле они были очень симпатичны, она верила, что со временем сможет их полюбить.
Длилась эта семейная идиллия почти год. Но однажды у родителей допоздна засиделись гости и Оля, проходя в ванную, случайно услышала не совсем трезвый громкий голос гостя:
- Давид, но объясни ты мне все-таки, как ты мог допустить, чтобы твой единственный сын женился на шиксе? Ты что, не мог найти ему девочку наших кровей?
И Олин свекр не одернул нахала, не поставил его на место, а стал вяло оправдываться:
- Да что они, молодые, спрашивают нас теперь? Это мы женились на девушках, которых нам выбирала семья, а они…
Гость не унимался:
- Нет, ну а ты подумал, кто будут твои внуки? Ведь ты знаешь, что писано в Торе...
Давид Абрамович неуверенно возразил:
- Нет, ну у нее вроде есть в родне евреи…
И без того застывшая в изумлении Оля обомлела совсем. Они что, с ума сошли? Что Давид плетет? Нет у нее евреев в родне. Но почему о ней надо врать, что-то придумывать? Ее что, стыдятся?! Ее, Олю, умницу, красавицу, мамино Солнышко и Борино Счастье?!!
А гость, между тем, продолжал бурчать:
- Она, чего доброго, еще окрестит вам внучат. Вот будет анекдот! У Давида Гольдфельда внуки гои! Вся синагога животики надорвет!
Но тут голос подала Алла Наумовна:
- Хватит вам попусту болтать. Не о чем говорить. Они год уже живут, а о детях что-то не слышно. Может, все обойдется, она не сможет родить и Боренька ее бросит. Уж второй раз мы это дело на самотек не пустим. Найдем хорошую девушку из приличной семьи.
Оля забыла куда шла.
Всю ночь она не могла уснуть. Обида, унижение, тревога, совершенно незнакомая прежде неуверенность в себе заставляли Олю метаться в жаркой и душной постели.
С этой ночи и началась ее Голгофа.
Мужу Оля о подслушанном разговоре рассказывать почему-то не стала. Утром позвонила на работу, отпросилась на полдня и помчалась в женскую консультацию.
Молодая миловидная докторша, осмотрев Олю, сказала, стоя к Оле спиной и сосредоточенно моя под краном руки в тонких резиновых перчатках:
- Конечно, проблемка небольшая есть. Что же Вы хотели? На каждой стене и чуть ли не на каждом заборе написано о том, что аборт - операция уродующая, опасная для здоровья, для сохранения детородной функции. Вот и у Вас после аборта спаечки остались. Поделаете укольчики, походите на электрофорез, а там посмотрим.
Докторша закончила вытирать резиново скрипящие руки, повернулась к Оле лицом. Оля сидела перед ней, совершенно растерянная и обескураженная. До сегодняшней ночи она и не подозревала, что у нее есть «проблемка». Докторша похлопала Олю по коленке, сказала другим, неврачебным тоном, ободряя:
- Не падайте духом. Вы еще молоды, у Вас есть время попробовать все, до чего додумалась медицинская наука. В наши дни с бесплодием не справится только ленивый. Особенно, если семья не стеснена в средствах.
Докторша бросила выразительный взгляд на серьги в Олиных ушах. Серьги, Борин свадебный подарок, действительно, стоили уйму денег и всегда привлекали внимание женщин, с которыми Оле приходилось общаться.
Акушерка протянула докторше кучу листочков, та бегло просмотрела их, на некоторых расписалась и протянула листочки Оле.
- Вот, здесь направления на инъекции и в физиокабинет. А это рецепты. Выкупайте лекарства и начинайте лечиться. Покажетесь мне через месяц, - повторила, когда Оля уже была у порога, - и не падайте духом, причин для отчаяния я не вижу.
Но Оля раскисла совершенно. «Проблемка», «спаечки», «бесплодие»! Как могло это относиться к ней! К ее гибкому, послушному, красивому телу! И все из-за того, что когда-то она потеряла голову из-за синих глаз, теперь ненужных и чужих.
Оля ненавидела поликлиники и больницы. Ей казалось, даже стены в медицинских учреждениях источают запах уныния и немощи. Но как бы Оля к больницам не относилась, они стали в последние два года частью ее жизни. Да что лукавить, всей ее жизнью!
Какое-то время Оля бегала на лечение в поликлинику втайне от мужа. Но однажды он, видимо, не без маминой подсказки, завел разговор на больную тему сам:
- Малыш, а нам не надо показаться врачу? Я бы уже был не против, если бы ты подарила мне наследника.
Пришлось Оле рассказать мужу о своих попытках ускорить процесс рождения наследника.
Борис, человек деятельный, с этого дня взял дело в свои руки. Он сказал:
- Пусть у участковых врачей лечатся те, кому нечем платить за качество. Моя жена будет лечиться у самого лучшего специалиста в городе, в самых лучших клиниках и санаториях страны. И еще, малыш, я считаю, ты должна уйти с работы. Усталость, нервное напряжение - это все важно в таком тонком деле. Будешь заниматься только собой и своим здоровьем.
И Оля, человек-фонтан, весенний дождь и шаровая молния в одной упаковке, Оля, которой и в страшном сне не могла присниться участь домохозяйки, деморализованная, придавленная обнаруженным в ней, всегда безупречной, изъяном, униженная чувством вины, которое было тем больше, чем больше суетился Борис - Оля согласилась. Она понимала, догадывалась, что Борис кривил душой, настаивая на необходимости увольнения во имя будущего ребенка. Конечно же, увольнение было жертвой в ненасытную пасть Борисовой ревности. Оля это понимала, но согласилась. Согласилась и с работы уволилась.
Уход с работы, как и следовало ожидать, нервное напряжение не снял. Наоборот, все мысли, все чаяния сосредоточились на необходимости родить. А родить никак не получалось. И Оля стала проваливаться в депрессию все глубже и глубже.
В семье Олю окружили навязчивой, приторной заботой. Каждый из членов семьи строго следил, чтобы Оля не поднимала, не наклонялась, не падала, не нервничала, не уставала… От этих многочисленных «не» можно было сойти с ума!
Утром, когда мужчины уезжали на работу, Оля вдвоем со свекровью завтракала на кухне. Алла Наумовна пила кофе, а Оля свежевыжатый морковный сок, который просто ненавидела. Она пробовала от сока отказываться, но свекровь упорно каждое утро чистила гору моркови, жужжала теркой и соковыжималкой, и приходилось превозмогать подкатывающую к горлу тошноту и глотать опостылевшие «голые витамины», как называла морковный сок Алла Наумовна.
Свекровь прихлебывала ароматный кофе, поджимала губы и оглядывала Олю с выражением упрека на лице. Что ж ты, мол, красавица, долго будешь нас своими проблемами морочить? Пора бы и честь знать. Оля опускала глаза. Сил выдержать то, что Алла Наумовна вкладывала в свой взгляд, у нее не было.
И Оля стала подумывать, а не избавить ли ей, действительно, Бориса от себя и своей проблемы. Ему уже тридцать четыре года. Он хочет, очень хочет иметь ребенка. А она… Выходило так, что честнее расстаться.
Но решиться на последний разговор было трудно. Оля Бориса любила, жизнь без него не представляла. Поэтому все время давала себе отсрочки.
Последней отсрочкой стал курс визитов к тетке, которая зарабатывала на жизнь, делая на дому гинекологический массаж. Отправила Олю к ней Алла Наумовна. Вручила написанный номер телефона с именем и сказала:
- Позвони обязательно! Мне знающие люди ее рекомендовали.
Тетка мало походила на медицинского работника, хоть и представлялась акушером - гинекологом на пенсии. Процедура была болезненной и неприятной. Но про тетку и результаты от ее массажа рассказывали чудеса, и Оля терпела.
Оля загадала так: закончит курс, подождет три месяца и если опять мимо, то она от Бориса уйдет, освободит его от себя.
И получалось, что нынешняя осень с ее запахами и красками, ее шорохами и дымками не сулила Оле ничего хорошего.
Жила тетка-массажистка в частном доме, старом, деревянном, утонувшем в высоких кустах запущенной, никогда не стриженой акации. На открытой веранде было оборудовано что-то вроде приемной-ожидальни. Обычно Оля сидела несколько минут перед приемом на террасе одна. Сегодня в колченогом, выброшенном из дома по старости и продавленности кресле сидела старуха, сухая и черная, с крючковатым, как у Бабы Яги носом, молодыми, черными, явно семитскими, глазами и пухом на голове, выкрашенным в ярко-рыжий цвет. Губы у Бабы Яги карминово алели на темном, почти черном лице. Она приветливо кивнула Оле и улыбнулась, обнажив белосахарные фарфоровые зубы. Оля сухо кивнула в ответ и приткнулась на таком же, как кресло, шатком и скрипучем стуле.
Бабка, вопреки Олиным опасениям, с разговорами не лезла, и Оля тут же забыла о ней, погрузившись в свои привычные невеселые мысли.
Хлопнула дверь и мимо прошла молодая женщина одних с Олей лет. Через пару минут из-за двери послышался громкий голос массажистки:
- Гольдфельд, проходите!
Оля и Баба Яга вскочили разом. Оля растерянно оглянулась на бабку. Вообще-то бабуся и вправду раньше пришла. Но тут же по записи, по времени.
Старуха вдруг скрипуче рассмеялась, проговорила хриплым, зычным басом, таким странным при ее субтильности:
- О, вы мне скажите! Столько лет прошло, а я, как боевой конь на зов трубы…
Пояснила Оле:
- Когда-то у меня была такая фамилия, Гольдфельд. Мой первый муж имел имя Абрам Гольдфельд, царство ему небесное, он погиб в войну, под Сталинградом.
Баба Яга протянула сухонькую ручку с ярко-красными ногтями к двери, приглашая Олю.
- Идите, деточка, я без записи, я после Вас пройду.
Если бы бабка наглела, лезла вперед, Оля, само собой, настояла бы на своих правах. Но она улыбалась, и все держала мелко подрагивающую сморщенную ручку в приглашающем жесте.
И Оля сказала:
- Вы пришли раньше, проходите, я не спешу.
Яга себя уговаривать не заставила. Резво, по-молодому, подхватилась, еще раз блеснула жутковатой голливудской улыбкой и исчезла за дверью.
После массажа Оля вышла на террасу с низко опущенной головой. Похоже, что все эти массажи, процедуры, обследования, манипуляции приближались к критической массе: Оля с трудом сдерживала в себе крик отчаяния, в очередной раз влезая на чудовищное гинекологическое кресло, холодное, неудобное, распинающее женщину в унизительной и беспомощной позе, крепко стиснув зубы и зажмурив глаза терпела проникновение ледяных металлических инструментов и безжалостных врачебных пальцев внутрь своего тела.
Все! Как решила: доделать массаж и на этом конец! Больше нет сил.
На террасе Олю ждала Баба Яга.
- Деточка моя, а я Вас жду.
Оля криво улыбнулась, пытаясь быть вежливой. Подумала: «Тебя только мне не хватало». Но Баба Яга не обращала внимания на Олины гримасы, цепко повисла на ее локте, засеменила рядом, заглядывая на Олю снизу вверх.
Она была совсем маленькая, наверное, метр сорок, не больше, и прогнать ее, такую маленькую и старенькую, Оля не могла.
Бабуська, все заглядывая из-под Олиного локтя Оле в лицо, сказала:
- Вы правы, это неприятно и даже больно. Но очень эффективно, Вы мне поверьте! Два года назад я здесь, в вашем городе, перенесла грипп, и, Вы знаете, получила такое неприятное осложнение - я перестала испытывать оргазм! - Старушка понизила голос до доверительного шепота. - Это было так ужасно! Спасибо, нашлась добрая душа, дала мне адрес Ираидочки. И, я клянусь Вам, через две недели все восстановилось! Правда, не так ярко, как до болезни, но я и этому была рада. С тех пор, как приезжаю в ваш город, я посещаю Ираидочку просто для профилактики. Все-таки я не девочка, Вы сами понимаете.
Оля смотрела на Бабу Ягу с изумлением. Два года назад она перестала испытывать оргазм и пошла лечиться?!! Ей же сто лет!! Или вообще двести! И Олю осенило: да она сумасшедшая! Она просто ничего не соображает, не помнит, сколько ей лет и рассказывает Оле о событиях, которые придумала, или, может быть, которые происходили с ней лет сорок - пятьдесят назад!
Но Баба Яга как будто прочитала ее мысли, опять скрипуче засмеялась:
- Думаете, я выжила из ума? Думаете, у стариков не бывает любви, не бывает секса? Бывает, девочка моя, бывает! Правда, не у всех. Кто-то хочет быть в сорок лет больным и старым и становится в сорок лет старым. А я еще хочу быть женщиной! - Она озорно сверкнула черными, бездонными, без зрачков, глазами, как у черепахи Тортиллы, полуприкрытыми веками. - Мой муж не бегает от меня к молодым женщинам! А он, слава Богу, на четырнадцать лет моложе меня. И, я Вам скажу, редкий красавец!
Оля не утерпела, спросила:
- А сколько же Вам лет?
Баба Яга с гордостью ответила:
- Семьдесят восемь! И я, поверьте, никогда перед мужчинами не скрывала свой возраст. Как пел восхитительный Кикабидзе, о, я от него без ума, такой красавчик, он пел: «Мои года - мое богатство». Каждый мой год из почти восьмидесяти, которые я помню, дорог мне. Я не собираюсь их стыдиться. Но мы с Вами до сих пор не познакомились. Меня зовут Дина Самуиловна Мухина. Это фамилия по второму мужу. Он тоже уже умер. Давно. Игорек мой третий муж. - Засмеялась. - Я специально взяла себе молодого мужа, не хочу больше быть вдовой! Это так тяжело, так больно, когда умирают те, кого мы любим. А как Ваше имя?
Оля назвалась. Дина Самуиловна покивала огненно-рыжей головой, проговорила:
- Вы смелая девочка, не побоялись пойти в еврейскую семью! Ведь Вы с Вашей русой головкой и голубыми глазами наверняка не нашего племени.
И Оля, неожиданно для себя заговорила о том, что болело в ней с того памятного подслушанного разговора, но что она никогда и ни с кем не обсуждала.
- Господи, да разве я думала, что иду в еврейскую семью?! Я шла замуж. Замуж! Я выбирала мужа, а не семью! Мне было все равно, еврей он или как я, русский! Я любила. И он меня любил. А тут вдруг я случайно узнаю, что родители мужа стыдятся меня пред родственниками и знакомыми, считают брак сына неудачным! - Усмехнулась невесело. - Мезальянс. Это называется мезальянс. Неравный брак. Да еще… - Оля замялась. - Еще… Ну, короче, я никак не беременею. Я сделала в восемнадцать лет аборт. Врачи говорят, ничего страшного, небольшие спайки, а я все никак…
Оля заплакала. Они шли через тот же парк, через который шла Оля два часа назад, и праздничная, пронзительная яркость освещенного солнцем парка рвала Оле душу, погруженную во мрак неразрешимых проблем.
Дина Самуиловна сказала:
- Давайте присядем.
Они сели на лавочку. Оля вытерла глаза и щеки носовым платком, просморкалась, подняла на Дину Самуиловну виноватые глаза.
- Извините, я не сдержалась. Но для меня это все так тяжело. Я изо всех сил стараюсь, лечусь, лечусь, а толку…
На глаза опять набежали слезы, но Оля была начеку, поморгала быстро-быстро, запрокинув голову, давая возможность подступившим слезам уйти назад.
Дина Самуиловна внимательно смотрела на Олю, пока та пыталась справиться со слезами. Заговорила, когда Оля совсем успокоилась.
- Помните, я сказала, если человек хочет, то будет стариком в сорок лет. Если человек хочет, он будет несчастливым, даже имея золотую рыбку, которая выполнит все его капризы. Вы молоды, красивы, любимы! И Вы плачете! Вы в отпуске? - пояснила, видя Олино недоумение, - Ну, ведь сейчас самый разгар рабочего дня. Вы не на работе. Значит, в отпуске.
Оля поняла, о чем речь, пояснила:
- Нет, Борис, мой муж, настоял, чтобы я уволилась. Чтобы меньше было нагрузок на нервную систему.
Дина Самуиловна уточнила с иронией в голосе:
- И оно Вам нравится?
Оля отмахнулась:
- Что вы! Да я с ума схожу без работы, без общения! Вся жизнь моя - одни сплошные больницы! Домашней работы никакой нет. Мы живем с родителями мужа, свекровь на пенсии, к кухне и магазинам меня не подпускает. Меня берегут, во всем ограничивают. Я даже ем и пью не то, что хочу, а то, что полезно! Никаких друзей, никаких подруг - это все страшно вредно: громкая музыка, танцы, вино, упаси Бог… Я зверею уже от безделья, от больниц этих проклятых! От этой заботы их демонстративной! Как с убогой со мной носятся! Сил просто нет терпеть это все!
В уголках глаз защипало, Оля опять пошмыгала носом.
Дина Самуиловна взяла Олину руку в свои сухие, жилистые ручки, сказала, перейдя на «ты»:
- Слушай сюда, девочка моя. Сделай, как я скажу, и все у тебя будет хорошо. Перестань страдать, начинай жить! Во-первых, завтра же найди себе работу. Любую! Слышишь? Любую! Во-вторых, потребуй, чтобы муж нашел вам отдельное жилье. Купил, снял, украл - это мужское дело, тебя оно не касается. И третье - ни в чем себя не ограничивай! Ешь, пей, делай все, что хочешь. Спортом ты, конечно, тоже не занимаешься?
Оля помотала отрицательно головой. Дина Самуиловна ее ответу даже как будто обрадовалась.
- Вот, я так и знала! А раньше наверняка занималась! Я ведь не ошиблась? - Оля кивнула молча, да, занималась. - Ну как тут не заплачешь? Вот, слушай сюда. Завтра же пойдешь с нами в бассейн. Мы с Игорьком ходим два раза в неделю. И каждое утро бегай, здесь, в парке. Бег на свежем воздухе очень полезен, он заряжает энергией на весь день. Я до инсульта всегда бегала, много лет, в любую погоду!
Спросила:
- Ты далеко живешь?
Оля ответила рассеянно:
- Нет, здесь, рядом.
Дина Самуиловна опять обрадовалась:
- Вот видишь, как замечательно. Бегай обязательно! И сделай все, как я велела! Через две недели я уеду. Мы с Игорьком живем здесь лето, а на зиму уезжаем в Алма-Ату. За тобой я присматривать не смогу. Но если ты меня послушаешься, то следующим летом мы с тобой будем гулять по этим аллеям с детской коляской.
Оля смотрела на Дину Самуиловну, как завороженная.
- Вы колдунья?
Та засмеялась в ответ.
- Нет, я старая еврейка, похоронившая двух сыновей и двух любимых мужчин. Мудрость моя через выплаканные слезы. Откуда это? Сама не знаю. Уже, знаешь, стала путать, где цитата, а где моя мысль, так давно я живу. Послушай меня, сделай, как я велела. Не пожалеешь! А массаж у Ираидочки доделай. Замечательная процедура. И руки у Ираидочки волшебные.
Она легонько сжала Олину руку, поднялась.
- Игорек меня, наверное, заждался. Завтра утром, в семь часов я жду тебя здесь. Идем в бассейн. Не забудь купальник! И ты до бассейна должна уже побегать!
Она махнула на прощание ручкой, сверкнув на солнце алыми капельками маникюра, и бодро засеменила по аллее прочь.
А Оля осталась сидеть на скамейке и приходить в себя от нового знакомства. Когда очнулась, то с удивлением обнаружила, что привычный мрак в ее душе рассеялся. И солнышко за желтыми, изрядно полысевшими кронами кленов такое ласковое, и в голове крутится старая бесподобная песенка Аллы Борисовны на актуальную тему семьи и брака: «О-хо-хо-хо-хо. Хо»!
И Оля, улыбаясь своим мыслям, бодро зашагала домой, прищелкивая пальцами в такт звучавшей в голове заводной мелодии. «О-хо-хо-хо-хо. Хо!»
За ужином вся семья, привыкшая уже к унылому и виноватому Олиному виду, с удивлением наблюдала за ней. Вошедшая в раж Оля от души перчила и поливала кетчупом все подряд, про себя веселясь эффекту, который произвел на домочадцев ее гастрономический бунт.
Борис, когда они закрылись в своей комнате после ужина, спросил у Оли с надеждой:
- Малыш, у нас новости?
Оля по привычке вся внутренне сжалась. Он решил, что она имеет право дурить! Но тут же одернула себя. Конечно, так и есть, она это право имеет! Даже не забеременев - имеет! Имеет право жить так, как хочет! И никто у нее ее законных прав не отнимет! Она не отдаст!
Оля, дерзко глядя мужу в глаза, ответила:
- Пока нет.
И вдруг, подчиняясь желанию уточнить свои позиции перед предстоящим боем, спросила:
- А я одна, без новости, тебе нужна?
Борис от неожиданности заморгал часто-часто.
- Что ты, малыш! Конечно, нужна! Что за вопрос? Я без тебя просто жить не смогу!
И он порывисто прижал Олю к себе, обняв ее за плечи.
Тогда Оля сказала:
- Боря, я очень устала. Давай пока «битву за урожай» свернем. Я хочу отдохнуть, пожить нормальной жизнью. Без врачей и без больниц. Что ты на это скажешь?
У Бориса в глазах через край плескалось удивление, но он, стараясь его скрыть, сказал бодрым голосом:
- Да-да, конечно. Давай завтра же съездим в турбюро, подберем путевку, отдохнем с тобой где-нибудь, развеемся...
Оля перебила:
- Нет, ты не понял. Я не хочу никуда ехать.
Совершенно сбитый с толку Борис промямлил:
- Не хочешь? А что же тогда?
Оля не дала ему опомниться:
- Я хочу выйти на работу. Ты мне поможешь?
Борис кивнул. Оля продолжила наступление.
- И мы должны жить отдельно. Я хочу быть хозяйкой в своем доме.
Борис, наконец, опомнился.
- Господи, да какая муха тебя укусила?! Тебе что, тут плохо?
И Оля честно сказала:
- Да, мне тут плохо.
Рано утром, когда вся семья еще спала, Оля обула приготовленные с вечера кроссовки, прихватила пакет с купальными принадлежностями и тихо вышла из дома.
«О-хо-хо-хо-хо. Хо!»
На улице было темно, в темноте где-то шоркал метлой дворник, в холодном, не загаженном еще выхлопными газами воздухе резко пахло прелыми листьями и будущим снегом.
Оля повесила пакет с купальником на ветку дерева и попрыгала, разминаясь. Как непривычно, как приятно ощущать, чувствовать свое легкое, послушное тело! Замечательное тело, как бы не смотрела, не кривлялась на него свекровь!
С упоением носилась Оля по дорожкам парка. Устала, сошла с дорожки на газон, упала на огромную кучу опавших листьев, приготовленную с вечера для сожжения или вывоза, зарылась в листья лицом. Господи, хорошо-то как!
Редкие прохожие с удивлением оглядывались на странную девушку, радостно барахтавшуюся в куче садового мусора. Но Оле было на них наплевать!
Ровно в семь часов подошла она к скамейке, на которой вчера беседовали они с Диной Самуиловной.
Ее уже ждали. Рядом с Диной Самуиловной стоял очень интересный мужчина. Да что там интересный, действительно, настоящий красавец! На свои шестьдесят четыре года он совершенно не выглядел. Подтянутый, с прямой спиной, с красивой, чистой сединой, с аккуратно подстриженной, даже кокетливой, бородкой, с ясными глазами! Язык не повернулся бы назвать его стариком! И Оля голову готова была дать на отсечение, когда он смотрел на нее, в его глазах прыгали плотоядные мужские бесенята! Но с женой он был заботлив и нежен!
После несколько церемонного знакомства пешком отправились в расположенный неподалеку бассейн. Дина Самуиловна, шедшая посередине, подпрыгнув к Олиному уху, спросила шепотом:
- Ну, как тебе мой Игорек?
И Оля, не скрывая восторга, сказала так же шепотом:
- Потрясающий!
Дина Самуиловна гордо отозвалась:
- А я тебе что говорила?
Добавила совсем тихо:
- Я за ним десять лет охотилась, ухаживала, как за ребенком, и другом, и нянькой была, пока в постель к себе не затащила. А уж как затащила, то он за мной, а не я за ним охотиться стал. Восемнадцать лет мы вместе, теперь друг без друга уже никак!
И она тихонько засмеялась.
Игорь Николаевич, наклонившись к жене, спросил:
- О чем это вы, подружки, шепчетесь? Мне в ваши секреты девичьи вникнуть нельзя?
Дина Самуиловна, заговорщицки подмигнув Оле, ответила уже громким голосом:
- Да мы с Олей вчера обо всем поговорили, кроме одного. Ведь ее фамилия по мужу Гольдфельд, как у моего Абрама. Наверное, у нас и общие родственники есть. Оля, ты Тобу Гольдфельд, что на Красном проспекте жила, знаешь?
Оля Тобу не знала. Дина Самуиловна спохватилась:
Ой, ну конечно, она же лет пятнадцать, как умерла. А Фаю с Михаилом? Они за Оперным театром жили.
Не знала Оля и Фаю с Михаилом.
- А дед с бабкой твоего мужа живы? Нет? А как их звали?
Оля ответила. Дина Самуиловна таких не помнила. Махнула ручкой.
- Ой, да ладно. Не получается нам с тобой родственниками быть. Не судьба.
После бассейна, довольная и счастливая, вернулась Оля домой.
Дома, за завтраком, разразился скандал. Вначале вежливый, интеллигентный, но скандал.
Свекровь, сверкая на Олю глазами, отчеканила:
- Мой сын будет жить отдельно от меня только через мой труп!
Оля, заряженная с утра энергией, могла бы выдержать и не такое. Она, невольно копируя тон свекрови, так же вежливо и внятно ответила:
- Мы, мой муж и я, будем жить отдельно, своим домом, а через чей труп - меня это не интересует.
Алла Наумовна, не сдержавшись, закричала:
- Вы опозорите нас на весь город! Все скажут, что Гольдфельды выгнали единственного сына на улицу!
Оля парировала:
- Отсылайте их к нам, мы с Борисом подтвердим, что отделились по собственной инициативе.
Свекровь, отбросив в сторону маску воспитанной леди, завизжала, хлопая в такт своему крику ладонью по столу:
- Не по-зво-лю!
Мужчины, сидевшие до этого, уткнувшись в свои тарелки, испуганно вскинули головы. Борис поспешно встрял:
- Мама, ты не права. Ведь ты с бабушкой не жила ни дня, а у них с дедом тоже была большая квартира, вам с отцом там было место. Но ты хотела быть хозяйкой. Вот и Оля хочет.
Алла Наумовна зашмыгала носом. Давид увел ее утешать в свою комнату. На этом шумная часть скандала закончилась.
После завтрака Оля с Борисом поехали в банк. Работы, соответствующей Олиной квалификации, конечно, не нашлось. Но она с удовольствием согласилась выполнять малопрестижную работу кассира-операциониста.
А через два дня Борис нашел и снял на год очень уютную и удобную квартиру. И огненные взгляды свекрови больше не жгли Олин затылок.
Еще какое-то время Оля встречалась со своей новой подругой, и чем больше узнавала, тем больше изумляла ее эта маленькая, просто крошечная немолодая женщина. Изумляла силой, мудростью, добротой, оптимизмом. Да много чем!
Мудрость ее была, действительно, через слезы.
С первым мужем Дина Самуиловна познакомилась зимой на катке, когда им обоим было по пятнадцать лет. Через три года после знакомства они поженились. Абрама Дина любила. Через год после свадьбы она овдовела. Их сыну не исполнилось и пяти месяцев.
Трудно привыкала Дина к мысли, что Абрам с войны не вернется. Особенно тяжело было после Победы, когда потянулись с запада и востока эшелоны с демобилизованными фронтовиками.
А тут и новая беда подоспела. Умер от дифтерии маленький Миша, как две капли воды похожий на любимого мужа. Дине казалось, что она не выживет. От воспоминаний, от стен, разрисованных рукой сына, убежала она в другой город, в Алма-Ату, к дальним родственникам.
Там, в Алма-Ате, встретила Мухина, своего второго мужа. Он был главным инженером на огромном заводе. Мухиным Дина гордилась. Он был невозможно умный и серьезный. Таким же умным и серьезным рос и их сын. Его Дина тоже назвала Мишей, в память о том, маленьком, умершем от дифтерии.
Мухина в феврале 1953 года арестовали и обвинили в шпионаже в пользу Японии. Он умер в тюрьме от сердечного приступа. Через год его посмертно реабилитировали. Дине пришла казенная бумага с сообщением о реабилитации.
А Миша, которого отец научил играть в шахматы еще тогда, когда тот не умел толком говорить, в четырнадцать лет стал гроссмейстером. Его имя гремело на всю огромную страну. В двадцать два года Миша умер от острого лейкоза.
Дина, которой было уже к пятидесяти, сидела на Мишиной могиле и думала, что ей незачем больше жить.
Так думала она, пока не увидела на кладбище, на соседней могиле, Игоря Николаевича. Он был известным в городе терапевтом. Тогда мало кто лечил людей, используя веками накопленный опыт народной медицины, в том числе и иноземной, восточной. Властями такая деятельность не поощрялась, а иногда даже и преследовалась. Но Игорь Николаевич лечил. И слава его в городе была велика. Пытался вылечить он и Мишу Мухина, но не смог.
Не смог вылечить и свою красавицу-жену. Его горе, его отчаянье было таким глубоким, что Дина не могла пройти мимо.
И она стала жить для Игоря. Она была его матерью, сиделкой, домработницей, другом. Много позже стала любимой женщиной. Когда Дине исполнилось пятьдесят восемь лет, а Игорю сорок четыре, они поженились.
После того, как Игорь Николаевич вышел на пенсию, они поменяли квартиру Дины Самуиловны на квартиру в Новосибирске. И стали жить зимой в Алма-Ате, в квартире Игоря Николаевича, он продолжал практиковать в родном городе, а летом здесь, навещая родные могилы и ухаживая за ними.
Наступил октябрь. И Дина Самуиловна с мужем уехали в Алма-Ату. А Оля осталась.
Она держала слово, данное своей подруге. Рано утром ходила бегать в парк, дважды в неделю посещала бассейн. Стал с ней вставать ни свет, ни заря и выходить в парк и Борис. Вначале ворча и чертыхаясь, под предлогом - темно, чтоб никто не обидел Олю. Но скоро втянулся и стал уже тормошить, поторапливать женушку, если она слишком долго потягивалась под одеялом.
Что у нее десятидневная задержка, Оля вспомнила только тогда, когда стала болеть, просто разламываться от боли, тяжелая, набухшая грудь. И долго, почти три месяца, никому ничего не говорила, боясь спугнуть, боясь сглазить долгожданную, такую долгожданную радость…
Летом Оля родила девочку. Дочку назвала Диной.
Когда Оля вышла из роддома, на крыльце ее встречала огромная толпа: ошалевший от счастья Борис, сияющие папа с мамой, забывшие и простившие Оле ее бунт и нееврейское происхождение свекор со свекровью и Дина Самуиловна с Игорем Николаевичем.
Дочку свою, свое сокровище, свою маленькую Диночку, Оля первой дала подержать Дине Самуиловне, замечательной женщине, заставившей Олю снова стать счастливой.