ГЛАВА ТРЕТЬЯ
КОМПАНИЯ
Удивительно, что за семь месяцев мы с Мариной ни разу не встретились, хотя жили в одном районе и не просто в каком-то районе Москвы, а в Марьиной Роще.
Марьина Роща – это особый район, других таких нет. До царицы Екатерины здесь не было ни домов, ни селений, хотя до Кремля рукой подать: полчаса пешком. Это был лес, где промышляли известные на всю Москву разбойники, и не каждый купец решался ехать северным трактом через этот лес. Самой известной предводительницей разбойников была девка Марья – отсюда и досталось нам название: Марьина Роща. Царица Екатерина велела срубить лес на корню и ездила по этой дороге к своему другу графу Шереметьеву, который и проложил прямой путь до самого своего дворца – это до сих пор Шереметьевская улица. Он и владел этими землями. Его усадьба сохранилась, она стоит на другом конце Марьиной Рощи, а в самом ее центре до сих пор стоит домовая церковь Шереметьевых. Видимо, над Марьиной Рощей, еще с тех разбойничьих времен, висело проклятье, потому что уже после Екатерины всю Марьину Рощу превратили в кладбище, на которое со всей Москвы свозили хоронить бездомных и нищих. Больница, где работал отец писателя Достоевского и где родился сам Достоевский, тоже сохранилась с тех давних времен, когда хоронили тут же, потому что огромная площадь кладбища начиналась сразу же за оградой больницы.
Интересная вещь, но когда я еще учился в школе (напротив этой больницы), я заходил в гости к моей однокласснице, которая жила во флигеле больницы, и только потом, много лет спустя, в этом флигеле устроили музей Достоевского, и мы узнали, что он там родился.
До сих пор, когда прокладывают дороги или строят дома, натыкаются на кости умерших. Все мы, жители Марьиной Рощи, живем на кладбище.
В сороковые-пятидесятые годы нашего времени на месте кладбища стояли деревянные бараки и трущобы. Единственным кирпичным домом на всю округу был дом из красного кирпича. Он стоит до сих пор и до сих пор называется красным домом. В те годы Марьина Роща была известна на всю Москву, как приют бандитов, своими воровскими притонами и «малинами». Только в шестидесятые годы стали сносить бараки и строить дома – всего сорок лет назад. И все это, повторюсь, в центре Москвы, в получасе ходьбы до Кремля.
Здесь нет давно ни бандитов, ни бараков, но то, что сохранилось, - это дух Марьиной Рощи, деревенский и патриархальный. Наверно, это единственное место в Москве, где знают не только своих ближайших соседей по дому, но здороваются с продавщицами, когда заходят в соседний магазин, а если идут по улице по делам или просто так, то обязательно встретят знакомого, остановятся и поговорят.
Я жил в разных районах Москвы – такого нет нигде, там никто никого не знает. Расскажу один курьезный случай: я был в командировке в Тунисе и на одном приеме встретился с человеком, который работал здесь в посольстве. Я сразу понял, что уже встречался с ним, что очень хорошо его знаю. У него, видимо, возникло то же чувство, потому что мы оба отвлеклись от всего, что происходило вокруг, и мучительно вспоминали, где мы виделись. Мы перечислили все возможные мероприятия, приемы, встречи, даже нашлись общие знакомые, но все было не то. Наконец, он спросил: «А где Вы в Москве живете?» Я ответил и назвал адрес. «Так мы же с Вами в одном доме живем». Мы с ним виделись в Москве чуть ли не каждый день и не знали друг друга, пока не встретились в Тунисе.
Вот в Марьиной Рощи такой истории не случилось бы. До знакомства с Мариной я мало с кем общался в районе, и, тем не менее, на улице со мной здоровались уважительно. То есть мало того, что в большинстве своем, все друг друга знали, хотя бы в лицо, но и, как в деревне, все знали, кто есть кто. На Новый год, часа в два ночи, после того, как отметили дома, знакомые, незнакомые и малознакомые люди собирались в большом дворе и разжигали костер, чтобы вместе провести эту новогоднюю ночь. На Пасху целовались на улице: «Христос воскрес, воистину воскрес».
Я поэтому и говорю: удивительно, что за семь месяцев мы ни разу не встретились с Мариной. Я к ней не заходил, она ко мне тоже, мы не звонили друг другу. Скучал ли я по ней? Да. Но не хотел навязываться. Раз расстались, значит расстались. Два раза в одну реку не входят. Как оказалось, я ошибался: Марина была той рекой, в которую можно было возвращаться снова и снова, которая снова и снова могла захлестнуть и унести тебя.
Была середина апреля. Был вечер, когда я зашел в соседнюю забегаловку выпить пива. В углу за длинным столом сидела шумная компания. Вдруг из-за стола резко выскочила какая-то девушка и стремительно подбежала ко мне.
- Миша, привет.
Это была Марина.
- Привет, Мариша.
- Пойдем, покурим.
Мы вышли в предбанник кафешки (на улице еще было холодно). Она была в каком-то синем комбинезоне, свитере и куртке. Она не изменилась, но пополнела.
- Как у тебя дела? – спросила она.
- Нормально. А ты как? Что-то ты пополнела.
- Миша, я на седьмом месяце.
Этого я не ожидал. Она выглядела полной, но я никогда не подумал бы, что она беременна.
- От кого? – глупо спросил я.
- Какая разница, не от тебя, не беспокойся.
- Я не беспокоюсь.
Хотя она была права, такая мысль сразу же пронеслась в моей голове.
- Ну, как ты живешь?
- Я живу с Вадимом.
Я сразу вспомнил ту историю с Вадимом и Стасом и понял, о ком идет речь.
- У него сегодня день рождения. Пойдем, я тебя познакомлю со всей компанией. Только знаешь, не обижайся, я о тебе всем рассказывала, но я говорила, что ты мой дядя. Ты не обижаешься?
Да что уж тут обижаться. Дядя, так дядя. Я был рад, что ее встретил.
- Ладно, пошли.
И мы пошли за стол. Я присел на свободный стул рядом с Мариной.
- Это мой дядька, знакомьтесь.
Мне стали протягивать руки:
- Вадик.
- Мышка.
- Берия (он же Пал Палыч).
- Коротков.
- Стас.
- Гроб.
- Сися.
Рук было много, и всех сразу я не запомнил, но лица были знакомые, все-таки все мы жили в Марьиной Роще.
Я выпил водки, посидел и ушел. На следующий день Марина мне позвонила:
- Миша, давай завтра вечером встретимся у палатки.
- Давай.
«Палатка» – это место на пересечении Октябрьской и Трифоновской улиц, хорошо известных в Марьиной Роще. Трифоновская улица – тоже уникальное место в Москве. Там стоит Трифоновский храм – очень маленькая церковь шестнадцатого века. С ней тоже связана своя история. Трифон служил сокольничим у Ивана Грозного, а царь очень любил соколиную охоту. Однажды на охоте его любимый сокол не вернулся назад, и царь отдал приказ своему сокольничему: «Либо находишь сокола, либо голова с плеч». Царь был крут, и времена эти были суровые. Трифон дал себе зарок: «Если найду сокола, поставлю на свои деньги церковь на этом месте». Сокола он нашел и построил здесь церковь.
«Палатку» здесь знали все, поэтому незачем было спрашивать, что за палатка. Сразу за палаткой есть тихий скверик, там мы и стояли. Она прижалась ко мне, поцеловала и сказала:
- Я скучала по тебе.
- Что же не звонила?
- Не звонила потому, что очень злилась на твою мать и на тебя. А потом стала встречаться с Вадиком.
- Ладно, расскажи, как ты жила это время.
- Сначала у матери. Даже не хотелось оставаться одной у себя после того, как мы расстались, и никого видеть. А потом переехала к Вадику. Ты ревнуешь?
- Ладно, что было, то прошло.
- Совсем прошло? – и она снова прижалась ко мне.
- Ты осторожнее со своим животом.
- Слушай, мне только что пришло в голову: ты не согласишься стать крестным отцом моего ребенка? Прошу тебя. Я знаю, ты будешь хорошим крестным. А крестный – это второй отец. Ну, пожалуйста.
- Маришенька, - я обнял ее и задумался.
То ли это был мой ребенок, то ли нет, я знал, что Марина не скажет, но это не имело значения. Главное, что Марина снова со мной, пусть не совсем, но мы снова видимся, а если я стану крестным, она просто не сможет никуда от меня уйти. И я согласился.
Мне нравились эти моменты в наших отношениях, когда она будто таяла, как снег, и распускалась, как первоцвет. Она поцеловала меня и сказала:
- Ты прелесть. Спасибо.
Был июнь. Марина лежала в роддоме. В первый раз мы туда поехали с Вадиком Соколовым. К тому времени мы уже встречались не раз, и у нас сложились добрые отношения: он меня звал дядя Миша, я его – Вадик. Почему-то я даже не ревновал его к ней, но постоянно думал о Марине, и для меня было неважно, с кем она живет, от кого ребенок, я волновался за нее и постоянно молил Бога, чтобы роды прошли благополучно.
Марина мне позвонила:
- Я родила, приезжай.
Я тут же поехал. Я заказал в приемной роддома видеотелефон и вызвал ее. Потом она мне часто говорила, что я единственный, кто до этого додумался, и первым увидел ее дочь. Я смотрел на экран, видел улыбающуюся Марину и запеленутое дитя.
- Привет, ты как себя чувствуешь?
- Нормально, спасибо, что пришел.
- А как она?
- Здоровенькая, 55 сантиметров.
- Поздравляю тебя, Мариша. Я очень рад за тебя. Как все прошло?
- Просто выскочила и все, я хорошо себя чувствую, скоро выйду отсюда, скорей бы.
- Я очень рад, Мариша. Поцелуй за меня свою дочь. Она красивая. Как ты ее назовешь?
- Ксения. Тебе нравится?
- Ксения, да нравится, хорошее имя, старинное.
- Мне уже надоело здесь. Хочу домой.
Я не спросил, куда домой.
- Ладно, Мариша. Тебе полежать, наверно, надо.
- Сейчас пойду кормить.
- Как с молоком?
- Все в порядке. Ну, пока. Увидимся скоро. Целую.
- Целую.
У меня было двое детей от разных жен. Старшего – Кирилла – я не видел в роддоме, тогда еще не было видеотелефонов. Младшую – Катюшу – я смог увидеть через три дня после ее рождения. Меня всегда поражали не эти очень дорогие родившиеся комочки, а их матери. Что мать Катюхи – Таня, – что Марина, - они, в своих обязательных в роддоме платочках выглядели так, будто сошли с картин Рафаэля или Леонардо да Винчи. Они выглядели, как святые или как мадонны. В их улыбках было нечто божественное, спокойное, доброе и умиротворенное. Наверно, это дано только матерям-кормилицам.
Прошел месяц, и как-то в воскресенье она позвонила:
- Миша, мы с Ксюхой гуляем за холдингом. Хочешь ее увидеть?
- Конечно.
- Приходи.
«За холдингом» – тоже было место, известное всему району. «Холдинг» – было название магазина, а «за холдингом» – значит во дворике за магазином.
Я тут же оделся и вышел, это было рядом с моим домом.
«За холдингом» собралась вся компания – человек пятнадцать. Марина стояла с коляской. Я поздоровался за руку со всеми, поцеловал Марину в щеку и заглянул в коляску. Там лежало спящее дитя. Трудно было сказать, на кого оно было похоже.
- Спит, - с гордостью сказала Марина.
Роды на ней никак не отразились. Она была такой же худенькой и подвижной, как прежде.
На скамейке разливали водку и разложили бутерброды.
- Выпьешь, дядя Миша? – спросил Берия.
Берия или Пал Палыч (почему Берия – до сих пор не знаю), видимо, был основным в компании. Это был здоровый парень лет двадцати пяти, он был вместе с женой.
- Выпью.
Мне налили водки в пластмассовый стаканчик, и в другой – запить.
- Мариша, за Ксюшу и за тебя.
Выпили. Я подошел к Марине.
- Ты ее еще кормишь грудью?
- Да, знаешь, грудь раздулась, прямо третий размер.
Это я заметил: грудь просто распирала майку.
- Ты же хотела такую грудь.
- Да, лишь бы снова не съежилась.
Марина выглядела замечательно, но, главное, в ней появилось новое: ее переполняла радость и гордость за новый статус мамы, который она получила, она улыбалась постоянно, глаза ее светились.
- Дядя Миша, выпьешь еще? – спросил Пал Палыч.
Я подошел к скамейке.
- Наливай.
Я выпил и стал внимательнее рассматривать компанию.
Вот это – Коротков, маленький и добродушный.
Вот это – Мышка, невысокого роста, но ершистый и, видимо, драчливый.
Вот это – Галыч, тоже невысокий, всегда недовольный и хмурый.
Они стояли втроем рядом, наверно, друзья.
Вот это – Минеев, молодой, как и они все, но уже с брюшком, солидный. Его жена Катя вот-вот должна родить.
Вот Зэкал (не знаю откуда ему досталось такое прозвище) – он суровый и спокойный, пока трезвый, с пьяным с ним лучше не связываться.
Вот Гроб (эта мрачная кличка от фамилии Гребенников) – очень здоровый добродушный малый.
Вот Лерыч (потому что Валера) – высокий парень с доброй улыбкой, выглядит лет на восемнадцать.
Вот Стас (странно, никакой клички) – подозрительно относится к людям, для него есть свои и чужие.
Вот Богдан – приветливый парень, хоть и сидел за травку.
Вот Вадик Соколов – тощий, невысокого роста, вроде безобидный, говорит без умолку и все о машинах, потому что работает в автомастерской, и постоянно повторяется.
Вот Эдик Салагадзе и его подруга Таня. Он – заводной грузин, который не представляет себе жизнь без машины, она – юная девушка, которая с ним живет и очень хочет выйти за него замуж.
Вот Сися – рыжий добрый парень.
Про Палыча я уже говорил, если возникали ссоры, он подходил и говорил: «Закончили».
Там была Катя Карамушкина – жена Минеева, толстая девица, которая гордилась своей большой грудью и удержала за собой Минеева тем, что понесла ребенка. Она работала в МВД неизвестно кем, но каждый год отмечала в компании повышение в звании. Так она в свои двадцать пять лет дослужилась до полковника. Никто этому не верил, но отмечали, за ее счет, с удовольствием.
Там была Лена, она всегда приезжала на машине, хоть и жила рядом, со своим трехлетним сыном, потому что жила с ним вдвоем и души в нем не чаяла. Сын был то ли слишком избалован, то ли дебил, он дрался не только со своими сверстниками, но и со взрослыми, постоянно ныл и плакал. Лена им очень гордилась.
Там была Таня – подруга Салагадзе, девушка себе на уме, она, в конце концов, родила ему сына и вышла за него замуж.
Там была Аннушка. Мы с ней разговаривали по-французски – Марину это ужасно злило, потому что, кроме нас двоих, никто не понимал ни слова.
- Вы можете перейти на русский язык?
Аня была вечно сексуально озабоченной. У нее бывали деньги, и часто она поила всю компанию, но постоянного мужчины у нее не было.
Так я познакомился с компанией. Мы выпили еще и еще, я поцеловал в щеку Марину и побрел домой на нетрезвых ногах, благо идти было недалеко.
Сначала Марина мне звонила:
- Приходи «за холдинг».
Потом уже без ее звонка я стал приходить в компанию – а они собирались каждый вечер, - прошло время, и меня в компании стали принимать за своего.
Палыч позже мне как-то признался:
- Сначала я подумал: алкаш, синяков твоего возраста много по району шастает, а потом понял: интеллигентный человек.
Такое обо мне и сложилось мнение: дядька Марины и образованный, свой человек. Как все, любит выпить, но пьет не за чужой счет, более того, всегда готов проставиться. И за глаза, за барскую щедрость и великодушие меня стали звать барином. В компании я никогда не строил из себя своего в доску парня. Я был их старше, но попросил не называть меня «дядя Миша», а «Миша» – мне так было проще общаться. Прошло какое-то время, и вдруг ко мне подошел Галыч и спросил с мрачным видом:
- Миша, а ты стихи какие-нибудь знаешь?
- Есенина хочешь?
Все замолчали и стали слушать. Я им читал стихи Есенина, кто-то заплакал. Я читал Есенина из «Москвы кабацкой»:
«Сыпь, гармоника, скука, скука,
Гармонист пальцы льет волной,
Пей со мной, паршивая сука,
Пей со мной.
Излюбили тебя, измызгали,
Невтерпеж.
Что ж ты смотришь синими брызгами,
Или в морду хошь?
В огород бы тебя на чучело
Пугать ворон,
До печенок меня замучила
Со всех сторон».
И в конце:
«Дорогая, я плачу,
Прости, прости».
Мне показалось, что эти стихи маслом ложились на их души. Мы все, вся компания, были одиноки, оторваны и измызганы, брошены и любимы.
После этих стихов ко мне стали относиться с большим уважением.
Как-то ко мне подошел Палыч и спросил стеснительно:
- Дядя Миша, а ты стихи Маяковского знаешь?
- Слушай, Палыч, мы же договорились, просто Миша.
- Ну, извини.
- Слушай:
«Вам ли, любящим баб да блюда
Жизнь отдавать в угоду.
Я лучше в баре ****ям буду
Подавать ананасную воду».
- Спасибо, дядя Миша, извини, Миша, пойдем выпьем с тобой.
Вот такие у нас в компании сложились литературные вечера. Марина обнималась с Вадиком, а потом подходила ко мне и шептала:
- Я соскучилась по тебе.
Однажды я прочитал в компании стихи Омара Хайама:
«Запрет вина – закон, считающийся с тем,
Кем пьется и когда, и много ли, и с кем.
Когда соблюдены все эти оговорки,
Пить признак мудрости, а не порок совсем».
Компания была ошарашена этими стихами. Все пили каждый вечер. Меня самого не раз доводили под ручки до дома. В глубине души каждый из нас думал: «Какая же я пьянь». И вдруг такие стихи, а этим стихам уже тысяча лет. Ведь это все меняет: мы не преступники, мы не уголовники, мы не алкаши, это наша компания, и нам хорошо общаться друг с другом. Пусть так мы проводим время, но мы вместе.
Позже ко мне много раз подходил Лерыч – у него всегда была какая-то танцующая походка:
- Миша, я не запомнил, прочитай еще раз Омара Хайама.
Как-то во дворе ко мне подошел Стас и спросил:
- Миша, а ты разбираешься в сатанизме?
- Стасик, я об этом не хочу слышать и ничего не хочу говорить.
- Я тебе одну книжку принес. Почитай, потом поговорим.
Читать я не стал, и разговор на эту тему мы не продолжали.
Я все это рассказываю потому, что со временем компания мне стала близкой и родной. Может быть, потому, что я жил один, а хотелось с кем-то общаться, может быть, потому, что эти ребята мне нравились, может быть, потому, что я не умел по-другому заполнить свои пустые вечера, может быть, потому, что мне хотелось увидеть там Марину, но я каждый вечер теперь приходил в компанию и скоро понял, что и компания меня приняла, не потому, что я – Маринин дядька и не потому, что я с ними пью водку и травлю анекдоты или играю в карты, а потому что мне можно доверять и всегда спросить совета, как у старшего товарища.
Иногда летом я выносил во двор шахматы, и мы устраивали шахматный турнир. Палыч играл хорошо, остальные вылетали сразу. Никогда не забуду, накануне мы сидели допоздна, пили водку и играли в шахматы (а шахматы мои были отцовские и особенно дороги мне), как я добрался до дома, не помню, но с утра первой мыслью было: «Где шахматы?» Их не было. И вдруг звонок в дверь, стоит незнакомый мужик:
- Вы шахматы вчера забыли. Меня просили Вам передать.
И ушел.
Кстати, это тоже один из принципов Марьиной Рощи – забота о своих.
С Мариной мы в компании встречались постоянно и разговаривали, как друзья или как родственники: дядька с племянницей.
Ее все время мучил один вопрос:
- Кто будет крестной матерью?
Однажды в компании появилась ее новая подруга – «Очки», так ее прозвали, потому что она носила очки. Она была довольно симпатичной, и я к ней стал понемногу приставать. Не знаю почему, не помню, за что, в тот вечер она ударила меня по щеке. И тут подскочила Марина с перекошенным лицом:
- Миша, уйди, я прошу тебя, уйди, я сама с ней разберусь.
Я никогда не видел Марину в таком бешеном состоянии. Вся компания (дело происходило во дворе) удерживала меня, чтобы я не вмешивался. Марина била ее по-бабски и приговаривала: «За моего дядьку. За моего дядьку».
Мне хотелось их разнять, но в этот момент я понял, что я ей не безразличен, что она как-то, по-своему, любит меня.
Вся мокрая, она вышла из боя и подошла ко мне:
- Извини, но я не могла сдержаться, я не могу видеть, когда тебя оскорбляют.
Она мне много раз повторяла:
- Кто же будет крестной?
- А почему не Оксана? – спросил я.
- Нет, я ей не доверяю. Я хочу, чтобы крестная была такой же надежной, как ты, а такой у меня нет.
В таких наших встречах в компании прошло лето, наступила осень, а потом мне Марина позвонила и сказала взволнованно:
- Миша, крестины назначены на это воскресенье. Встречаемся в десять часов «у палатки», только не проспи.
- Ладно, ладно, не волнуйся.
Я сам волновался, как я мог проспать. В десять утра я подошел к палатке: Марина стоял с коляской. Мы поцеловались.
- А где же Соколов?
- Он на работе.
«Слава Богу», - подумал я про себя.
- Все, Миша, поехали, вези коляску.
Мне было приятно везти Ксюху. Марина прицепилась ко мне под руку, было скользко. Я чувствовал, как она волнуется. У меня тоже было состояние, как будто я шел на экзамен.
- Я взяла в крестную Таню, жену Эдика Салагадзе. Понимаешь, Эдик будет крестным Даши – дочки Кати и Кости Минеевых, они их тоже там будут крестить, не знаю, кто у них крестная мать, но Таня – единственная, кто там будет, и оказалась свободной.
- Мариша, успокойся.
- Да все нормально. Поехали быстрее. Ты аккуратнее с коляской, скользко.
Одной рукой я держал Марину под руку, другой – вез коляску с Ксюшей, и чувствовал себя отцом и мужем.
Церковь была недалеко, около Рижского вокзала. Я бывал в ней, как-то встречал там рождество.
Когда мы – запыхавшаяся Марина и я с Ксюшей – доехали до церкви, у ворот нас встречали Салагадзе, Таня, Катя с коляской и Костя Минеев.
- А вы знаете, что родителей на крещение в церковь не пускают? – сказал Минеев.
- Что за ерунда, - ответил я. – Когда я крестил свою дочь, мы были одни в церкви: я, моя бывшая жена, дочка и крестные.
- Не знаю, но здесь так, я узнавал.
Оказалось, что крестной у Минеевых нет, так что нам придется втроем: мне, Тане и Салагадзе, ухаживать во время крещения за двумя детьми. Эдик был грузин и мужественный человек. Мы взяли с ним детей на руки и пошли в церковь.
Может быть, по счастливой случайности, но когда я крестил свою Катюшу, в церкви никого не было, священник окунал ее в капель, потом нес ее к иконам, не торопясь, а так, как исполняют свой священный долг.
На этот раз, все было по-другому, – это был хоровод: крестных и детей было слишком много, мы зачем-то ходили по кругу, а потом нам было сказано: «Распеленайте детей». Их всех освятили по очереди. Детские плачи и крики стояли ужасные. А потом надо было запеленывать. Слава Богу, рядом был Салагадзе, и у него был большой опыт. Он запеленал и одну, и другую. Таня, по-моему, превратилась в соляной столб, она боялась притронуться к детям, так мы и вышли.
Нас ждали в сквере напротив церкви с бутылками шампанского. Мы выпили за Ксюшу, мы выпили за Дашу. Я проводил Марину с крестницей Ксюшей до дома и ушел. Марина была счастлива.
6 октября у Марины был день рождения. Я пришел после работы домой и увидел записку в дверях: «Мы на «Хасане». Приходи, целую, Марина».
Что такое «Хасан», я, как и все мы, местные, знал: это был пруд, отросток от Екатерининских прудов, который, почему-то оказался за пределами парка и зарос тиной. Место было уютное и тихое. Будто где-то загородом, а не в центре Москвы. Погода стояла спокойная и солнечная. Марина часто говорила:
- Мой день рождения – это последний день бабьего лета, а потом приходят дожди и холод.
Мы с ней оба не любили холод и дожди, мы оба любили тепло и солнце.
Я пришел на «Хасан»: там собралась вся компания - отмечать Маринин день рождения. Марина и Катя Карамушкина были с колясками. Мы с Мариной расцеловались по-родственному.
- Извини, Мариша, кроме цветов, ничего не купил, но подарок с меня.
- Я знаю, что подаришь, спасибо.
Марина улыбалась от души, глаза ее лучились в свете предзакатного солнца. Было тепло и радужно.
На пеньке стояли закуски, водка и шашлыки.
- Миша, давай, выпей и закуси.
Мы стояли на Хасане допоздна. Небо еще синело, уходящее солнце светило в глаза. Заболоченный, поросший тиной пруд напоминал мне картины русских живописцев. Воздух был прозрачный, рядом шумела уже хмельная компания. Наливали, закусывали, пили за Марину. В этот вечерний именинный день на душе у меня было хорошо и спокойно. Я не думал, о том, что Марина живет не со мной, я не думал о том, от кого ее ребенок, я просто любовался ею: она улыбалась, она смеялась, она радовалась друзьям и жизни – хороший, запоминающийся день рождения.
Каждый вечер я приходил в компанию: увидеть Марину. Дома было одиноко, а здесь шумно и уютно.
Как-то вечером – все было, как обычно: пили водку под закуску на скамейке, а Соколов уснул пьяный, - Марина подошла ко мне, оставив коляску в стороне, отвела в сторону и сказала:
- Миша, я сейчас отведу Соколова и Ксюху и к тебе приду, можно?
- Да, жду.
Я ждал этих слов давно, но знал: женщина должна сама и созреть, и захотеть.
Она подхватила под одну руку еле передвигающего ноги Соколова, в другую взяла коляску и пошла.
Потом она пришла ко мне и осталась на ночь в нашей кровати. Так мы снова стали жить вместе, а я во второй раз вступил в ту же реку.
В компании было принято отмечать дни рождения. Именинник накрывал стол там же, во дворе, на лавочке, и весь вечер всех поил. На свой день рождения, как полагалось, я накрыл стол, Марина порезала закуску, водка лилась рекой, Марина сидела рядом со мной.
Она все еще жила у Соколова, но приходила ко мне почти каждую ночь.
Иногда она мне звонила ночью:
- Я тебя хочу, приходи ко мне.
- А как же Вадик?
- Он пьяный, спит.
Через пятнадцать минут я был у нее.
- Иди ко мне скорей.
Она была не пьяной, она была ненасытной и хотела любви. На соседней кровати храпел пьяный Соколов, в своей кроватке спала Ксюша. Марину заводили экстремальные ситуации. Ей нравилось, она мне рассказывала, заниматься сексом в метро, в машине или на капоте машины. Теперь – рядом со спящим мужем, или как там его назвать, они ведь так официально и не поженились. И мы занимались сексом, оба вкладывая всю свою страсть или одиночество в эту любовь.
Мы сидели во дворе, Марина рядом со мной, и отмечали в компании мой день рождения. Пришла Авотина, молодая девица, ее все знали: она была из района, но не из компании. Это разные вещи: в компанию приходили многие из района, принимали всех, но они приходили нечасто и случайно, а сама компания собиралась постоянно. В компании и в районе все знали: я пою по-французски, особенно я любил петь Адамо. Авотина попросила:
- Миша, спой что-нибудь по-французски, спой «Падает снег».
Марина ударила меня в бок локтем и прошипела:
- Не пой.
Но мне нравилось петь эти песни, и я спел.
Когда мы с Мариной в этот вечер пришли ко мне домой, она взбеленилась:
- Ты для нее пел, да? Ты не слушал, что я тебе сказала? Я тебе не нужна. Живи с Авотиной.
И не разговаривала со мной неделю.
Большое отличие нашей Марьиной деревни в том, что у нас хоть и судачат друг о друге, но никто никого не осуждает: кто с кем встречается, и кто с кем спит. Может быть потому, что все уже много раз переспали друг с другом, так по-дружески, и об этом неинтересно говорить. Наверняка, каждый про себя думал, что уж слишком часто Марина остается ночевать у своего дядьки, но молчали, может быть, шептались, но очень тихо.
Марине я много раз говорил:
- Смени одежду, смени имидж. Если что-то надо, куплю. Что ты сутулишься и ходишь широкими шагами, опустив голову, как буйволица, на врага? Походка должна быть плавной, от бедра.
Но по-другому она не могла. У нее был такой стиль: спортивный, обязательно, бейсболка на глаза и широкий шаг. Она любила носить джинсы и куртки, зимой терпеть не могла шапки: либо капюшон, либо меховые наушники.
А однажды она меня попросила:
- Миша, поехали на рынок, купим мне парик.
Парик, так парик, поехали. Может быть, она решила сменить имидж? По-моему, она выбрала самый ****ский парик. Я смолчал. В тот же вечер, рука об руку, мы пошли в компанию, она в парике. За эти двести метров до двора нас останавливали знакомые два или три раза:
- Миша, познакомь.
- Миша, это кто?
- Миша, где ты эту ****ь нашел?
Ее никто не узнавал. Когда мы пришли в компанию, меня стали отзывать в сторону и говорить:
- Миша, познакомь.
- Миша, а мне можно?
- Миша, отдай на вечерок.
Тогда Марина сорвала свой парик и выкинула его в грязь. Я об этом не жалел, а она снова стала сама собой.
Вот так мы и жили.
Ксюша росла и каталась вечерами на детских горках или катала на велосипеде, который я ей подарил на день рождения, во дворе, где собиралась компания. Марина отводила Ксюху и пьяного Соколова спать и приходила ко мне. Прошло несколько лет. Ксюше уже исполнилось четыре года, и она с разбега вбегала на горку, спускалась с нее на попе и дралась с Лениным сыном. У Тани Салагадзе родился сын, и теперь она приходила в компанию с коляской.
Марина была человеком настроения. Иногда она приходила в компанию злой на меня, не знаю, почему, и даже не здоровалась. Иногда целовала меня при всех:
- Дядька, я тебя люблю.
А потом шептала на ухо:
- Я к тебе приду вечером.
Я не понимал и не старался понять ее настроения.
Иногда в три часа ночи мне звонил проспавшийся от пьянства Соколов:
- Здорово, Марина у тебя?
- У меня, сейчас дам трубку.
- Привет, Вадим, - говорила Марина. – Я у дядьки, как ты понял. Не могу тебя видеть в таком состоянии. Да, приду утром.
В то время меня устраивали наши отношения. Она была мне любовница и не так много от меня хотела:
- Миша, давай сходим в магазин, купи мне джинсы и топик.
И все. Вечерами, чтобы отдохнуть от компании и разнообразить нашу жизнь, мы ходили по ресторанам, а потом ехали ночевать ко мне. Марина звонила Соколову:
- Присмотри за дочкой, сегодня я останусь у дядьки.
А потом как-то ночью мы поехали в «Вуду».
Марина мне сказала:
- Миша, есть хороший ночной бар, недалеко от нас, мне о нем говорили, называется «Вуду». Поехали?
Мы взяли машину и поехали в «Вуду».