– Ну, как живешь, подруга? – в вопросе сидевшей напротив женщины сквозила неуверенность, которая словно в дрожащей воде отражала чувство вины. Ее немного опущенная голова, взгляд, украдкой скользивший по собеседнице, лишь подчеркивали смущенное состояние ее души.
– Хорошо живу, – улыбнулась Яна.
Луч искренней, снимающей преграды улыбки коснулся Анны, зажигая в ней надежду избавиться от отягощающей совесть неприятной ноши.
– Как же «хорошо», Танечка? От матери твоей слышала, что семейная жизнь у тебя не сложилась, – оживилась она.
Яна не спешила с ответом. Не то чтобы ей вдруг захотелось представить декорацию своей жизни в более выгодном свете, но, скорее, ее правдивый ответ для убедительности нуждался в особых словах, понятных отвыкшей от общения с ней подруге.
– И верно, не сложилось. Живем теперь порознь. Но не одной семейной жизнью сердце согревается. Вспомни, когда ты и Ольга на парней заглядывались, у меня интерес к другому был.
– Да уж, – покачала головой Анна, – ты у нас все летала...
Из комнаты, соседствующей с кухней, послышалось всхлипывание.
– Неужто разбудили? – встрепенулась она и, быстро вскочив на ноги, поспешила в детскую.
– Дитя малое, – про себя вздохнула Яна.
Тосковала ли она о том, что не имела деток, как Анна, у которой их было четверо, или же вспомнила о чем-то прошедшем, было не разобрать. Однако выражение мимолетной грусти на ее лице скоро сменилось маской глубокой задумчивости: события двадцатилетней давности, покоившиеся с миром в клетке памяти, вдруг затрепетали вспугнутой птицей, заставив присмотреться к ним, прислушаться к их сказу.
Яна, тогда еще Татьяна, а чаще всего Танечка, два семилетия своей жизни прожила относительно безбедно в знающей согласие немногодетной семье. На пятнадцатом году, однако, этому спокойствию пришел конец.
Как-то ночью привиделось засыпавшей Тане будто она летит. Короткий полет внезапно сменился остановкой и после почти мгновенной внутренней борьбы – вверх или вниз? – завершился стремительным возвращением в тело, которое сильно вздрогнуло, заставив часто забиться сердце. Ничего такого, что бы поражало воображение, в этом сне не было. Скорее всего, «неудачный полет» ушел бы из памяти, если бы со временем ситуация не повторилась. Как и в первый раз, в «пункте перехода», где решалось, сумеет ли она сконцентрировать внутреннюю силу для продолжения полета, ей не удалось собраться и она, испытав немалое разочарование, «упала» в свое растревоженное резким пробуждением тело. Сложно было вспомнить, как и когда в ней созрело острое желание преодолеть сковывающую ее неуверенность и прорвать границу миров, но однажды это случилось. Едва задержавшись на «кордоне», Татьяна, нисколько не раздумывая, рванула вверх...
Мир, в котором очутилась девочка, был слепяще светел. Поначалу он даже показался ей бесцветным нагромождением бесформенных кристаллов. Позже сама собой появилась перспектива, и Таня рассмотрела некое подобие холмистой местности, деревья и кустарники на ней и, главное, поняла, что стоило напрячь воображение, и монотонность, происходившая от того, что множество живых оттенков, играя, складывались в единый цвет, разрушалась, уступая место радующей сердце красоте. Девочка с упоением пила нектар новых насладительных ощущений и далеко не сразу заметила высокую фигуру в серебрящемся зелено-синем одеянии. Светлый ореол, окружавший незнакомца, создавал эффект светящегося кокона, не позволяя в деталях разглядеть черты его лица. Татьяну охватило глубокое волнение, когда звук, исходящий из кокона, завибрировал четкой, понятной ей речью:
– Ну, вот ты и дома.
То, что говорил человек «сотканный из света», казалось необычным и неожиданным, однако же принималось девочкой как давно забытое, а теперь счастливо обретенное, знание:
– Вот ты и дома. Здесь, на нашей планете, я – твой Учитель, ты – моя ученица. Ответь, согласна ли ты продолжать учиться, поднимаясь от земли?
– Согласна, конечно согласна! – захлебнулась волной восторга Татьяна.
– Найди в себе силы прийти в другой раз. А сейчас иди с миром...
Ее восторженность не угасла и после пробуждения, да и потом мысль о посещении чудного мира и Учителе согревала грудь так, как бывает, когда приходит ответ на твою молитву. И потому каждый отход ко сну связывался с ожиданием причащения к этому источнику лучших мыслей и чувств. Даром, что планета была иной, в наставлениях Учителя она постоянно получала то, что представляло полезную основу жизни на земле:
– Жизнь строится любовью, все иное ее разрушает. Стремись касаться того, что вызывает в тебе любовь, и отходи от всего, что ее угашает. Если гасителей нельзя избежать, ищи убежища в мысленной связи со мной.
– Ищи знаний, которые помогут растить в тебе свет любви, держись людей – носителей этого света. Ищи случая разделить полученное с нуждающимися. Не скупись в отдаче, но, раздавая, знай меру.
– Иди по жизни без опаски. Помни, что всякое жизненное задание тебе по силам и правильно исполненное послужит ко благу. Залогом его безошибочного исполнения всегда будет сердечное сосредоточение на моем образе.
Желание поделиться своей радостью, богатством новых необычайных впечатлений одолевало Таню после каждого посещения иного мира. Поверили бы ее рассказу мама или отец? Вряд ли. Она и так слыла в их доме фантазеркой, невыгодно отличаясь своей непрактичностью от старшего брата, который за три года пребывания в городе успел окончить техникум, жениться, найти хорошо оплачиваемую работу и даже «родить» двойню. Прозвучи ее признание на исповеди, куда она время от времени ходила, не исключено, что отец Даниил обозначил бы ее контакт с миром Света как «бесовское наваждение». Оставалось попробовать осчастливить сказочно прекрасными историями подруг: Анну и Ольгу. Связанные обещанием никому не передавать Татьяниных секретов, они, и в самом деле, слушали ее рассказы как завороженные. Конечно, спроси их поначалу, правда ли то, о чем с таким воодушевлением рассказывает подруга, каждая из них, прежде чем ответить, еще бы подумала. Но со временем, замечая новую гамму чувств на Танином лице – нежданные переходы от бьющей через край радости к нежной задумчивости, – девочки стали утверждаться в правдоподобии ее историй.
– Без малого двадцать лет прошло, а мне до сих пор совестно за то, что мы сделали, – прервал воспоминания голос Анны. Теперь она хлопотала у плиты спиной к гостье, что придавало ей смелость шаг за шагом двигаться в направлении признания своей вины.
– Скажи, пожалуйста, кто из вас придумал проверить меня?
– Ольга наша... – тут Анна как-то неловко дернула рукой, припечатав край ладони к горячему противню. Охая и приговаривая «нашла меня расплата», она немедля стала смазывать ожог чем-то остро пахнущим и маслянистым.
Эти причитания и проворство движений напомнили Татьяне тот день, когда маленькая черноглазая Анечка, теребя подругу за рукав, упрашивала: «Возьми, ну пожалуйста, возьми нас с собой!» Вспомнила Яна и те проблемы, которые враз обрушились на нее, когда она согласилась: следует ли спросить разрешения Учителя; как сделать так, чтобы подойдя к тонкой границе между бодрствованием и сном, скооперироваться с девочками и взлететь совместно; и наконец, как провести ночь в одном месте. Однако последнее оказалось самым простым, ночевка на сеновале в одну из теплых летних ночей была разрешена всеми родителями безоговорочно.
Осознавая взятую на себя ответственность, Танечка старалась изо всех сил. Напряжение ее души было, по-видимому, так велико, что, подобно мощному магниту, привлекло к ее покинувшей физическое тело тонкой сущности тонкие тела подруг. И хотя возле себя она не видела ни Аню, ни Олю, ее не оставляло ощущение, что девочки где-то рядом. Мимолетная удовлетворенность сменилась некоторым разочарованием, когда в «пункте перехода» она потеряла Олю. Зато приземлившись на «своей» планете, Татьяна возликовала: с ней рядом стояла немного испуганная Анечка и широко распахнутыми глазами глядела на мир красоты. Когда поодаль на холме появился Учитель, повеяло тревогой. В этом мире, где всем правила мысль, ничего не стоило приблизиться к нему на любое желаемое расстояние, однако, как ни старалась, стронуться с места Таня не смогла. «Учитель сердится», – от этой мысли на глаза навернулись слезы. Но что-то не давало им пролиться. Когда надо, Учитель бывал строг. Вот и сейчас девочки услышали лишь краткое «идите с миром», после чего мгновенно очутились в тесных объятиях матери-земли.
Когда горячие ватрушки, распространяя аромат ванилина, заняли свое место на кухонном столе, когда острота жжения сменилась ноющей болью, Анна вернулась к прерванному разговору:
– Скажи, ты меня простила?
– Тебя-то за что?
Из горла Анны вырвалось слабое подобие стона:
– Стыдно сказать: ни единым словом тебя не защитила... А раз молчала, значит предала. Скажешь, не так?
Яна покачала головой:
– И хорошо, что молчала. Открой ты рот, и тебя бы прогнали вместе со мной. Кто бы потом твою мать-инвалида досматривал?..
Ножом, отсекающим все лишнее, нежизнеспособное, прошлись последние слова по сердцу Анны. Испытывая боль и облегчение одновременно, она спросила:
– А Ольгу смогла простить?
– Я не в обиде на нее.
– Да брось ты! – в голосе Анны сквозило сомнение.
Она подула на руку, чтобы утишить досаждавшую ей боль и посмотрела на Яну: во взгляде подруги, который неизменно выражал спокойствие и ласку, сейчас появилось жалостливое выражение – так обычно смотрят на болеющих малышей матери.
– Господи, да что же это такое? – пробормотала Анна и, демонстративно размахивая обожженной рукой, выбралась из-за стола. Ей не хотелось, чтобы Татьяна заметила ее слезы. Совсем как тогда, в далекую пору их юности, когда, прощаясь, она отворачивала от подруги свое заплаканное лицо.
После неудачного полета у Анны вдруг проявились способности к рисованию. Она писала взахлеб – картину за картиной. Фантасмагорические пейзажи вызывали у окружающих неоднозначную реакцию: у матери – одобрение, у односельчан, чаще всего, насмешку, а у подруги Ольги – зависть. Ревнуя девочек к их, пусть и нелестной, инаковости, она не преминула распустить слухи о том, что они не совсем нормальны, а, может быть, и вовсе ведьмы... Когда россказни о подругах дошли до отца Даниила, на исповеди он понудил Ольгу дать подробный отчет о фантазиях Татьяны и делах Анны, после чего недвусмысленно заявил, что видит во всем этом «происки лукавого». Отказавшись каяться в несотворенном грехе, Таня вызвала тем немалый гнев односельчан. Чтобы уберечь дочь от следствий их нетерпимости, родители отправили ее к брату в город. Анне же пришлось выдержать прилюдную порку от матери и ею же произведенное сожжение злополучных картин во дворе дома.
– Жаль, картины твои мама спалила, – посетовала Яна, потирая виски. То ли оттого, что на кухне было жарко, а, может, от невеселых воспоминаний у нее разболелась голова.
– Что ты! – вдруг рассмеялась Анна. – Это она так, две штуки в костер бросила, чтобы дураков успокоить, остальные до сих пор на чердаке валяются.
– Правда?! – обрадовалась Яна.
– Правда-правда! – закивала подруга. И пока, подтверждая первоначальную мысль, длилось это движение, яркая улыбка постепенно стала угасать и в конце концов стерлась с лица.
– Перестали писаться картины, и радость ушла...
– А муж, а деточки? Я же видела, как ты на них смотришь, с какой любовью...
– Это другое...
– Думаю, что все одно. Любовь заставляет творца творить. Художника писать картины, мать с любовью воспитывать своих детей.
Анна судорожно вздохнула, непрошенные слезы снова наворачивались на глаза:
– А я вот думала, что как предала тебя, так и пропал мой дар художника...
– Ничего у тебя никуда не пропало, просто одно выражение любви претворилось в другое.
Тут Анна снова подхватилась с места, чтобы обнять подругу.
– Хорошая ты моя, – говорила она, всхлипывая, – какой ты мне груз с души сегодня сняла!
– Ой, а давай Ольку позовем! – отстранилась она от Яны, но заглянув ей в глаза, тут же опомнилась: – Боже, что я мелю?! Тоже мне выдумала, Ольгу звать...
– Позови, если хочешь, – погладила ее по руке Яна. Ее неторопливые движения были спокойными, а глаза, все так же, светились состраданием.
– Позови, – повторила она, – прощения у нее попросим...
– У нее-то за что?! – изумилась Анна.
– За то, что искусили ее, в гордости своей не разделили с ней ласку мира высшего.
– Господи, это мы-то гордые! – выронила из рук Анна телефонную трубку, из которой уже доносился голос Ольги.
Было уже за полночь, когда привлеченная обещанием невероятного сюрприза, на пороге кухни появилась третья подруга. Ее модная одежда и умеренный, умело выполненный макияж подчеркивали то, как уверенно она идет по жизни, однако таящаяся в теле напряженность хищника, готового к прыжку, и горькая складка у рта обнаруживали преследующий ее страх и нереализованность. С усмешкой взглянув на непочатую бутылку вина на столе, Ольга достала из сумки сигарету и жадно затянулась:
– Что, ждете, каяться начну?
– Посмотреть на тебя захотели, узнать, чем живешь, – улыбнулась ей Яна.
– Ты присядь, присядь, – подставила ей табуретку хозяйка.
Но Ольга не сдвинулась с места. Будто бы полностью сосредоточившись на вдыхании ядовитого дыма, она продолжала курить. Докурив длинную дамскую сигарету до конца, она загасила окурок в подставленном ей Анной чайном блюдце:
– Все у меня есть: и магазин универсальный, и муж богатый, и сын – умник. Вот только вашего прощения мне не хватает!
– Оленька, а как же медицина? Ты ведь врачом стать мечтала... – в голосе Яны сквозили сочувственные нотки.
– Кесарю-кесарево, а слесарю-слесарево... Ты сама-то продолжаешь общаться со своим Богом?
Яна поднялась на ноги и подошла к взволнованной подруге:
– В мире светлом бываю теперь не так часто, как раньше, но связи с Учителем не прерываю. Несу его слово людям, в особенности тем, кто нуждается в утешении. Я как приехала в город, так с тех пор в социальной службе работаю, со стариками да инвалидами.
– Трогательно. Очень, – сдержанно заметила Ольга.
– Оля, театра нам твоего не надо. Уходи! – вдруг не выдержала Анна. Не переставая дуть на ожог, здоровой рукой она стала подталкивать Ольгу к выходу.
– Дай хоть ватрушку в дорогу. Идти далеко, время скоротаю, – как-то невесело иронизировала та.
– Вот приготовила тебе целый пакет – хоть все сразу съешь. Бери и иди с миром...
Вместо того чтобы направиться к выходу, Ольга вдруг остановилась и порывисто обернувшись, поглядела на Яну:
– Прямо как твой Учитель: «Идите с миром!» Может, еще и благословите, матушки?
Лицо говорившей раскраснелось, ее возмущенный разум, отвергающий естественное тяготение сердца к милости и примирению, заставлял без оглядки бросаться в омут надуманных переживаний. Яна взяла подругу за руку:
– Все мы, живущие, получаем родительское благословение свыше. Никто его не лишен – во всякое время, во всяком своем положении. Оленька, постарайся почувствовать ласку и любовь от тех, кто ведет нас, и будет тебе облегчение и направление в жизни. А мы с Аннушкой прощения твоего просим, что не сумели обласкать тебя тогда и сейчас, смягчить скорбь в твоем сердце.
Высвободив руку, Ольга направилась к выходу.
– Ты хоть бы спасибо сказала! – вдогонку ей крикнула Анна.
Откуда-то из коридора послышался тяжелый вздох и подозрительное сопение.
– Простила, – прошептала Яна.
– Простила ли? – задумалась Анна. И без всякого перехода послала мысль уже по другому руслу. «Завтра, – думала она, – нужно полезть на чердак, найти кисти. Краски, чай, засохли... Похоже, так пересыхает в нас творчество, когда мы не прощаем».
– Сами себе запруды ставим, – сказала она вслух. – Завтра воскресенье, пойду у всех прощения попрошу, кого обидела или на кого сама была в обиде.
– Себя не забудь, – тихо подсказала ей Яна.
– С себя любимой и начну, – засмеялась Аннушка. Когда скрипнула входная дверь и в коридоре вновь послышался стук каблуков Ольгиных сапог, она подмигнула Яне:
– Похоже, будет с кем по душам поговорить... еще до утра.