Роковая красота

                РОКОВАЯ КРАСОТА

                Неоконченная повесть о любви

 Иной красотой лучше любоваться издали… Сказал ли это кто-то прежде? Не помню, но понимали это многие. Однако никакой опыт столетий, никакие предостережения мудрых не способны изменить человеческую натуру: стремление к красоте даже заведомо смертельной.
 И речь идёт не об одних только диких растениях и хищных животных, которые способны восхитить и поработить красотой. Красотой, за любование которой, быть может, придётся отдать ценою свою жизнь. Человек – животное столь же хищное и опасное, но и ещё более коварное. Ведь если мы знаем, что к волку либо к пантере лучше близко не подходить, то - чего можно ожидать от человека, мы наверняка не знаем. Но, к сожалению, обитаем в той среде, где эта разновидность хищников распространена шире существ менее опасных…
 Некоторые произведения искусства необходимо также рассматривать на расстоянии, иначе, приблизившись, начинаем замечать жирные мазки краски на холсте, слабую прорисовку или грубость камня скульптуры. Тогда как на расстоянии все недочёты, все мелкие огрехи или просто особенности текстуры материала стираются, и есть только одно: цельное и совершенное творение. Таковы и люди. Зная поверхностно, как бы издали, мы восхищаемся прекрасным человеком, идеальной гармонией его души и тела, но стоит приглядеться к нему, как неизбежно замечаешь мелкие морщинки на лице, отдельные недостатки характера, а то и целые извращённости нрава.
 История, свидетелем которой я был, и, впрочем, являюсь по сей день, весьма ярко иллюстрирует эти мои скудные размышления. И исключительно ими и навеяна. Не стань я их свидетелем, едва ли я размышлял об этом – мой ум достаточно ленив для абстрактных рассуждений о природе и человечестве. И достаточно прагматичен, чтобы вглядываться в глубь сущности, предпочитая видеть внешний облик предмета. Однако наблюдение этой истории в течение уже довольно долгого времени, утомило меня ожиданием какой-либо определённой развязки, что вынуждает меня прибегнуть к данному повествованию, дабы хоть как-то осмыслить её. С интересом я наблюдал ход этой истории, испытывая неоднозначные чувства по отношению к её участникам. Попеременно я с сочувствием, либо с презрением относился к одной или другой стороне, и всё же не могу сказать, кто из них более заслуживает жалости, а кто осуждения. Я лишь рад тому, что стал как бы третьим лицом, посвящённым во все или в большую часть событий данной истории, - сторонним наблюдателем, но не участником. Потому как наблюдать её довольно интересно, сродни чтению книги или просмотру кинофильма. Однако оказаться в ситуации, подобной той, что выпала её героям, я не пожелал бы себе. Эта история же послужит и основой для дальнейшего повествования.
 Итак, история эта приключилась (если в данном случае – случае любовной лихорадки – уместно слово “приключилась”) с моим давним знакомцем: меланхоличным юношей двадцати двух лет от роду. Несмотря на то, что по складу характера, он являлся явным меланхоликом, тем не менее, он не был лишён чувства юмора, и столь ценимого мной чувства самоиронии, что делало его привлекательным для меня собеседником. Впрочем, вряд ли чувство иронии и самоиронии помогли ему в самые тяжёлые минуты, часы и дни его жизни.
 Едва ли мой друг – назовём его Кирилл – желал бы быть узнанным в этом повествовании, потому я не стану приводить какие-либо биографические сведения, и ограничусь поверхностным описанием его натуры: для начала этого будет достаточно, чтобы понять, каким он представлялся большинству знакомых с ним людей. Кирилл был романтиком. Это всем и прежде всего бросалось в глаза – он был самым типичным романтиком. Подобные люди чаще бывают скорей женственны, нежели мужественны. Он также был слаб – телом и духом. С детства болезненный, скромный юноша, предпочитающий буйному веселью сверстников, книги и мечты. Люди такого склада часто тяготеют к искусству, и особенно к поэзии, музыке или живописи. Мой друг не был исключением: он сочинял стихи и немного играл на фортепиано. Но он не был от рождения наделён особенными талантами, а только незначительными способностями, которые люди подобного склада крайне редко вполне развивают, поскольку они слишком слабовольны и болезненны, чтобы регулярными занятиями воспитывать свои задатки. Кажется, Кирилл понимал, что ему не суждено стать ни поэтом, ни музыкантом, и, в общем, личностью, пользующейся успехом и известностью, и, таким образом, компенсировать свою тщедушность, - и от того лишь более страдал и тяготился своей беспомощностью.  Внешностью Кирилл также не мог щегольнуть: его лицо было не хуже и не лучше, чем у большинства юношей его лет, и многих бы вполне устроило, но подобные - чрезмерно романтичные и сентиментальные натуры - с трудом довольствуются посредственностью и во внешних проявлениях. Но – увы – красотой он был обделён, и его внешность никак не отражала высоких и чистых порывов его духа, и даже отпущенные на манер поэтов прошлого века бакенбарды придавали ему вид не столь интересный, сколь смешной. Благо, скоро он их сбрил.
 Кирилл жил с родителями, в небольшой, уютной двухкомнатной квартире. Когда я познакомился с ним, он учился в университете. А по окончании последнего не знал, куда направиться. Семья была из зажиточных, жили хорошо, но не то, чтобы уж очень богато. Кирилл не жаловался на достаток, но вот только грезил о Москве, и никак не решался. Поскольку всё же в силу своей натуры был достаточно изнежен, для того, чтобы бедствовать и голодать, а талантами, как говорилось, большими не обладал, и рассчитывать на благосклонный приём столичной интеллигенции едва ли мог. А его родители хоть и были любящими, но, как водится, вполне заурядными людьми, не склонными к особенной романтизации их быта, и не разделявшие сыновнего увлечения искусством. Отец не часто говорил вслух о своём отношении к оному, и, тем не менее, его строгий взгляд давал ясно понять, что он находит все интересы сына глупостями, простительными детям да юным девушкам, но никак не мужчине, который обязан содержать семью. В общем, они настаивали, чтобы он думал о будущем и начинал строить свою карьеру. Но Кирилл отчаянно не хотел оставаться в нашей провинции, боясь, что работа втянет его в такой же уклад бытия, какой вели его родители, да и вообще все приличные люди. И потому он маялся, и сомневался, и не знал, что его ждёт дальше. Так сомневался и маялся, что едва не решился на самоубийство. Отговорили. Я переубедил.
 Я даже дословно (насколько мне память ещё не изменяет) приведу тогдашний наш диалог.
 - Ты старше меня, Алексей. Если ты знаешь, если ты что-то понял в этой жизни хотя бы для себя самого, скажи это мне. Назови мне хоть одну вескую причину, по которой мне стоит далее жить?
 - Ты ставишь меня в неловкое положение. Однако, осмелюсь предположить, что тебе необходимо жить хотя бы для своих родителей.
 - Нет. Не для кого-то. Назови мне причину, по которой я должен был бы жить для себя. Да и я, скорее, обуза родителям, нежели помощь. Для чего же мне жить?
 - …Для любви.
 - Страдание и разочарование – всегда так.
 - В таком случае, для чувственного удовольствия.
 - Пошло и низко – существование животного, а не жизнь человека.
 - Тогда, для обретения почестей и славы.
 - Пустое тщеславие. Суета сует.
 - Ну, значит, ради некоей общественной идеи.
 - Я не верю в идеалы, навязанные кем-то обществу, и выдаваемые за его собственные. Однако и своих у меня нет, чтобы стремиться к их воплощению.
 - Что ж, живи для того, чтобы размышлять для чего ты живёшь, и, быть может, когда-нибудь поймёшь это! – С долго сдерживаемой усмешкой, наконец, воскликнул я.
 - Не убедительно. – Мрачно парировал мой друг.
 - Кирилл, не ты первый задаёшься вопросом смысла собственного бытия. И за тысячелетия ещё никто не дал объективного, оптимального для всех ответа. А ты хочешь, чтобы я на-гора тебе тут же выдал его. Ты сам, только ты сам можешь ответить себе на этот вопрос.
 - Но вот я не могу ответить себе на него. Потому, спросил у тебя – вдруг ты скажешь?
 - Нет, Киря, я тоже не знаю ответ. Я просто не задаю себе этот вопрос. И тебе советую меньше им задаваться. Живи тем, чем живёшь. А конец, - так или иначе, - он один. Большего нам знать, видимо, не дано.
 Наверное, потому теперь я с таким особенным интересом и участием наблюдаю за его судьбой, чувствуя себя отчасти её виновником. Быть может, лучше было бы, если бы он всё же осуществил задуманное? Может, было бы лучше. Ему же, во всяком случае. А, возможно, и всем.
 Я знаю, благосклонный читатель (если, конечно, ты таков), что ты можешь осудить меня за подобные суждения, и вообще за мой несколько отстранённый и насмешливый тон: ведь, как я сам уверяю, повествую о друге, и ты вправе спросить, не слишком ли пренебрежительно так писать о близком человеке? Но, пойми меня, терпеливый читатель, мой друг более не тот, которого я знал долгие годы, и мы не только отдалились друг от друга, но и почти перестали понимать друг друга. Вернее, даже понять я могу, но его поведение и поступки слишком часто кажутся мне смешными до нелепости. Оправданием им может служить только его любовь – преданная и рабская, граничащая с безумием. Если любовь и безумие – не одно и то же.
 Как упоминалось, Кирилл не был лишён чувства юмора и в том числе самоиронии, несмотря на всю трагичность своего романтического мироощущения. Сам он себя как бы в шутку называл идеалистом, доведённым до цинизма. Эти шутливые слова, вопреки его мнению, только шутливые слова. Я знал настоящих циников – их цинизм не ограничивается лишь шутками, пусть даже грубыми и злыми. Иногда, будто в минуты озарения и пробуждения, он так же зло смеялся и над собой, и над своей рабской любовью, но осознание своего положения не изменяло само положение, и куда чаще, чем он над собой, над ним смеялись другие.

* * *

 Не имеет особенного значения, когда и где он встретил ту, что самым роковым образом изменила его жизнь – скажу лишь, что это произошло на вечере у наших общих знакомых ранней весной 1909 года. Замечу также, что впервые в свет Кирилла вывел я. Тогда он был робким студентом, которого я повстречал на выставке “мирискусников”. Но, к сожалению, в тот раз, ставший роковым днём и часом для моего друга, я не присутствовал у них, поскольку серьёзно заболела моя младшая, и очень мною любимая, сестра. Моя сестра – этому чудесному созданию мне хотелось бы уделить пару страниц, или хотя бы полстраницы, – однако в иной раз.
 На следующий день после того вечера, непривычно возбуждённый Кирилл явился ко мне и весьма подробно всё рассказал. И, признаюсь, я был удивлён - и это, мягко говоря, - когда узнал в его описаниях особу, хоть и поверхностно, но знакомую мне, и знакомую, в числе прочего, не в самом лучшем свете. Но об этом ниже.
 Наша общая знакомая была старше Кирилла на пару-тройку лет, а звали её – Александра.
 Женщины с таким именем нередко бывают властными и сильными. А сильные и властные женщины нередко любят слабых и безвольных, безропотно подчиняющихся им, мужчин. Проявляется то, что Крафт-Эбинг нарёк именем австрийского писателя Леопольда фон Захера-Мазоха; не обязательно с плёткой и верёвками – подчинение может присутствовать исключительно на психическом уровне, тем не менее, оно остаётся подчинением.
 Иногда кажется, что люди меняются ролями. То ли по ошибке природы, то ли по недомыслию судьбы, человек становится не тем, кем мог бы – и должен был бы – стать. Сейчас я подразумеваю пол. Для меня очевидно, что родись Кирилл девушкой, он стал бы утончённой и элегантной дамой – такой, каких называют по-настоящему женственными. А родись мужчиной Александра, несомненно, была бы достойным мужем и почтенным господином. И тогда их судьба, вероятно, сложилась бы более благополучно, и каждый из них занял бы свою твёрдую нишу в жизни. Но вот злой Рок, или насмешливый Бог создали их будто наоборот, и им приходится как-то компенсировать свою, быть может, неосознаваемую, ущербность. Хотя, возможно, что природа таким образом – путём неудавшихся проб и неудачных попыток, стремится вернуться к изначальному, цельному, однополому состоянию, примирив две враждующие стихии, возродив платоновского андрогина?
 Несмотря на то, что Кирилл не был красив, в его чертах была женственность, которую могли бы подчеркнуть косметика или причёска, если бы он мог прибегнуть к ним. Но без этого, её замечали, очевидно, немногие. Только по натуре художник мог заметить такую странную, в некотором роде ненормальную красоту. Я же был художником. Точнее говоря, фотографом. Однако для меня это почти равнозначно. Чтобы быть хорошим фотографом, необходимо быть художником. Это сложно объяснить. Однако подумай, скептически настроенный читатель: для того, чтобы хорошо рисовать не всегда обязательно иметь природные способности – зачастую это лишь дело техники, освоить которую может практически любой. Ты возразишь, осведомлённый читатель, что освоить фотоискусство не сложнее, а, скорее, даже наоборот. Это так. Однако сделать хорошую фотографию труднее, чем написать приличную картину. Во всяком случае, я настаиваю на этом всем, кто утверждает, что фотография никогда не сумеет стать таким же видом искусства, как живопись или скульптура.
 Что же касается Александры. Я знал её поверхностно. Как я сказал, я - фотограф. Александра же была известной натурщицей. Её писали многие наши именитые художники. А я несколько раз запечатлевал её на фотоплёнку. Однако я не могу сказать, что мы общались близко. Во время съёмки я всецело увлечён процессом и не отвлекаюсь на беседы, и Александра на том не настаивала, в отличие от многих представительниц своего пола, будучи немногословной. Но при том, замечу, также в отличие от многих других позирующих мне женщин, умеющей поддержать серьёзный разговор. Не думай, предосудительно мыслящий читатель, что и без лишних разговоров меж нами имелась более тесная связь. Нет, особа, о которой идёт речь, не подпускала к себе мужчин. И не случайно я упомянул здесь об андрогинности. Дело в том, что Александра была известна в обществе как убеждённая феминистка и лесбиянка. Она любила повторять, что мужчина – черновик Бога, женщина же – его совершенное творение.
 Не подумай, просвещённый читатель, что я осуждаю однополую любовь – лично я отношусь к ней спокойно. И, наверное, только человек, не смыслящий ни в мифологии, ни в истории, ни в психологии станет считать её абсолютно неестественной. Однако многие в свете относились к ней с подчёркнутой неучтивостью, и отпускали за спиной неприличные шутки. Не раз я слышал от своих приятелей-художников о том, как они безуспешно пытались соблазнить её. Ведь Александра нередко позировала и обнажённой. Однако она ни одному из мужчин не позволила коснуться себя. И они мстили ей сторицей, распуская за спиной всевозможные слухи. Однако рисовали её охотно, потому что видели в ней не только милое лицо и прекрасное тело, но и внутренний сокровенный огонь, которого лишены многие пустые натурщицы. Её глубокий взгляд из-под длинных ресниц, способен был смутить даже видного ловеласа.
 Я постараюсь передать облик Александры, хотя и понимаю, что моих литературных способностей едва ли хватит на то, чтобы создать соответствующее впечатление об её необычной красоте. Её, выразительно очерченные густыми ресницами, глаза меняли свой цвет от тёмно-зелёного до почти чёрного; тонкий нос чуть расширялся к слегка вздёрнутому кончику; округлые губки же имели выражение схожее с детской обидой. И всё её лицо веяло детской невинностью, будь оно задумчиво или улыбалось краями губ. Упомянутый глубокий взгляд её выражал ту тоску, какую мы видим у людей, равнодушных и к жизни, и к смерти. Тёмные волосы свободно ниспадали на плечи её платья или пиджака. Она всегда носила одежду чёрного либо белого цвета, будто не терпя оттенков. Она никогда не носила шляп с тяжёлыми страусиными перьями, несмотря на то, что любая дама высокого положения подчёркивала его этим неудобным головным убором, и никогда – ни в дождь, ни в зной - не прикрывалась зонтом. Роста она была высокого, и очень стройна.
 Писали её многие, однако не каждому удавалось передать все оттенки её натуры: у кого-то не хватало таланта, а что-то, возможно, не способны оказались передать сами карандаш и краски. Но то, что не могли воплотить на холсте они, с лёгкостью ухватывала моя фотокамера. Мои снимки пользовались определённым успехом. Их публиковали в журналах, а некоторые воспроизводили на открытках. И, тем не менее, мне, как мужчине, не слишком симпатичны женщины, одетые по-мужски и даже просто стриженые коротко. Александра была как раз такой девушкой: свои длинные волосы позже она остригла, и она предпочитала носить не столь платья, сколь рубашки, брюки, пиджаки и галстуки. Нет, она не одевалась совсем в мужское, нося, в основном всё же женские вещи, но, что называется, мужского покроя. Это весьма характерная черта сапфических женщин или, во всяком случае, натур со склонностями к этому. При этом Александра не являлась примером грубой мужеподобности. Одежда сидела на ней изящно, и даже подчёркивала её мальчишескую стройность, ходила она не грузно, а напротив, - легко и быстро, говорила не хриплым басом, а спокойным, даже тихим голосом, лишь чуточку низковатым – смею предположить, что виной тому были крепкие сигареты, которые она постоянно курила. Одним словом, она не была лишена обаяния, но более того, при всём при том, - она не была лишена КРАСОТЫ. Причём, красоты естественной, природной, которую она лишь едва, да и то редко, подчёркивала косметикой.
 Как ты уже понял, проницательный читатель, любовь Кирилла к Александре и стала основой для моего рассказа.

* * *

 С момента их знакомства Кирилл стал вхож в дом Александры. Он посещал её едва ли не каждый день, оставаясь до позднего часа. У Саши жили две кошки - беленькая Vita и чёрная Vanitas, которых она любила рисовать и фотографировать. У Александры также имелись ярко выраженные художественные способности, но, к сожалению, она не уделяла достаточно внимания их развитию, предаваясь искусству не более как увлечению, будучи довольно ленивой по своей природе. И так как она охотней позировала, нежели писала сама, своим девизом она по праву могла считать слова Луизы Казати: Я хочу стать живым произведением искусства. Однако она была очень интересным собеседником, так или иначе разбирающимся практически во всех обсуждаемых предметах.
 Часто они с Кириллом совершали прогулки, иногда конные, поскольку усадьба Александры находилась вдали от шумных городских улиц. Иногда же они гуляли и по городу, посещая кафе, музеи, оперу, театры и быстро набирающие популярность кинотеатры. Также - по примеру некоторых декадентов, называющих себя неоромантиками, - иногда они отправлялись на кладбища, в тишине которых вели беседы об искусстве, религии и иных “возвышенных предметах”. Замечу, насколько могу судить, что их взгляды и вкусы сходились практически во всём, кроме одного. Кирилл был воспитан в религиозной строгости, и с детства усвоил почтение по отношению к церкви и смирение – к Богу. Александра же была вольнодумной безбожницей. Она более смеялась над священниками и глумилась над религиозными “бреднями”. Только по этому поводу между ними вспыхивали споры, неизбежно перераставшие в ссоры. Кирилл утверждал, что в такие моменты он почти ненавидел Александру, но долго без неё он не мог. И он вновь шёл к ней, извиняясь, даже если ему не за что было просить прощения. Александра холодно выслушивала его, принимала извинения, и между ними снова возникало кратковременное согласие.
 Так длилось в течение некоторого, довольного длительного периода времени. Однако после очередного такого столкновения взглядов, Александра прислала Кириллу письмо, в котором сообщала о том, что более видеться с ним она не желает. Без предварительного уведомления, Кирилл тут же направился к ней, однако прислуга сообщила, что госпожа отправилась в Москву.
 Кирилл впал в отчаяние. Он ездил к её усадьбе каждый день, отказываясь верить в то, что она покинула его. Нередко он приезжал днём, отпускал экипаж, и, не стучась в калитку, затаивался поблизости, и до позднего вечера ждал, наблюдая за домом. Обходил его кругом, высматривая окна, где зажигается свет, всматриваясь в мелькавшие в них фигуры, мечтая только лишь увидеть милый сердцу силуэт. По его утверждениям, он даже несколько раз ночевал на улице, не решаясь постучать, но и не желая покидать ставший за короткое время столь родным дом, и двор, и самую окрестность, где они столько раз прогуливались вдвоём, ведя приятные беседы. Согласитесь, что джентльмену ночевать в кустах, подобно бездомному бродяге, совсем уж не пристало. Однако не верить в то, что это имело место быть, не вижу оснований, – любовь безумна, как я и говорил.
 Ценой немалых усилий, и всего своего небольшого обаяния, Кирилл узнал у прислуги адрес, где Александра должна была остановиться, и отправил на него несколько пылких писем подряд. В одних он просил прощения и умолял вернуться, размывая чернила слезами. В других, не дождавшись ответа на предыдущие, обвинял в бесчувствии, упрекал её в “поведении, недостойном дамы её положения”, а то и даже проклинал. Однако почти сразу же раскаивался в подобных посланиях, и следом слал извинения, мольбы и т.д.
 Замечу, что большую часть того времени он проводил у меня дома, и иногда зачитывал мне вслух (или вовсе не мне – а просто вслух) свои любовные послания, нередко сопровождавшиеся стихотворными опусами. Кроме упражнений в жанре эпистолярного романа в традиции Вертера (помнишь, памятливый читатель, приводимый диалог о смысле жизни? – с того периода), Кирилл просто маялся от тоски, иначе говоря – бездельничал. Мы вели с ним беседы о различных вещах, но всякий раз он переводил тему на личность Александры. Полагаю, находчивый читатель, ты представляешь, как это бывает: мы обсуждаем, к примеру, творчество Врубеля, и я утверждаю, что при всём художественном таланте, его Демон силён не столь талантом, сколь безумием, какое ни Лермонтову, ни Байрону не рисовалось в воображении, просто потому что при всём таланте их музы, она была здорова психически. И Кирилл, не соглашаясь либо опровергая мою точку зрения, вздыхая, произносит, что “Александра находит Демона идеальным”, что “наиболее симпатичен ей Демон сидящий” и дальше-дальше.
 Когда же я работал и не мог поддержать разговор, он иногда читал, в основном поэзию, - в основном, любимого им Блока. Я краем глаза наблюдал за ним, и замечал, что его взгляд чаще впустую скользит по листу, по несколько раз изучая одно стихотворение, или рассеяно наблюдает ход настенных часов, как будто только ожидая, когда же закончится очередной день. Также он мог подолгу неотрывно рассматривать те немногие, сделанные мною, фотоснимки Александры. Он разглядывал каждую линию её лица, каждую складку одежды, словно желая запомнить её всю, целиком, и - навсегда. Более всего, он сетовал, что фотографии не цветные, хотя я знаю, что будь они в цвете, он бы также жаловался на то, что они не передают запахи, или голос, или что-нибудь ещё: ведь очевидно, что никакой портрет, фотоснимок или запись на фонографе не заменит для любящего самого человека.
 Изредка, однако, к Кириллу являлось вдохновение, и он садился за фортепиано. Он играл, иногда подпевая. Но пел он всегда тихо, поскольку стеснялся своего голоса – на мой взгляд, безосновательно, так как, если бы он уверенней ставил его, тот звучал бы вполне приятно. И поскольку, помимо знакомых мне тем Бетховена или Дебюсси, и даже сложного Скрябина, звучали мелодии откровенно более слабые, склонен предполагать их его собственными композициями. Впрочем, игра его быстро утомляла, и иногда даже не доигрывая такт, он резко захлопывал крышку пианино, и вставал из-за него.
 Даже сейчас я не могу достоверно сказать, знал ли тогда Кирилл о сапфических склонностях Александры. Если же и знал - потому, как мне кажется, не заметить, не услышать и не понять подобное, столько времени проведя с нею, было просто невозможно (впрочем, любовь лишает не только разума, но и зрения, и слуха), - тем не менее, о том ни разу не обмолвился.
 Он знал, что Александра остановилась в доме подруги. Но знал ли, или, по крайней мере, подозревал, что эта подруга суть её возлюбленная – не берусь утверждать. Я не хочу использовать столь частое в данном контексте слово “любовница”. Всё же Александра была свободной, незамужней женщиной, и могла встречаться с кем хотела. Таким было моё, свободное от предрассудков, убеждение. Мог ли согласиться с ним, воспитанный более консервативно, Кирилл?
 О подруге Александры мне известно не очень много, поскольку до определённого случая, о котором расскажу ниже, я ни разу её не видел. Известно лишь то, что и всем: татарка по отцу Роза Тимурова, как актриса она была известна под сценическим псевдонимом Роза Лиса, и известна не столь актёрским талантом, сколь эксцентричным поведением.
 Первое время Кириллу не приходило никакой реакции на его многочисленные послания. Каждый день, являясь ко мне, он справлялся нет ли вестей от Александры, и, получив отрицательный ответ, всякий раз заново лишался надежды. Периодически он сам отправлялся на почтовую станцию осведомиться, нет ли ему писем. И однажды его настойчивость всё же дала результат – в виде гневной отповеди. Александра упрекала его в неуважении по отношению к ней и её частной жизни, в которую он самым бесцеремонным образом вторгается. В том числе, в том, что он едва не угрозами выведал этот адрес у прислуги. И в игнорировании её просьбы не искать с ней общения. И в оскорбительном тоне иных его посланий. И - замечу со своей стороны, - что её негодование не только не было безосновательным, более того – весьма справедливым, и к её чести, стоит добавить, что она не упрекала за каждое конкретное оскорбление, нанесённое им в письмах к ней.
 Ещё какое-то время их переписка продолжалась без заметных сдвигов. И – тем не менее – продолжалась. Приблизительно месяц спустя, в конце июля, Александра сообщила, что приезжает через три дня, и желает увидеть его. Радость Кирилла я едва ли возьмусь передать. Впрочем, первый восторг от этого известия быстро сменился унынием: он вспомнил все гадости, которые в отчаянном смятении, писал ей. Взор сразу потух, и он часто закрывал лицо ладонями, горестно вздыхая или твердя, какой же он глупец. Что ж, любовь, должно быть, всех лишает не только разума, но и вовсе ума.
 Наконец, Александра вернулась. Они увиделись, и… Сцену из их диалога, когда они прогуливались по берегу озера, недалеко от усадьбы, я передам как помню, со слов Кирилла.

* * *

 - Ты так и не сказала мне… - После длительной прогулки в молчании летнего вечера произнёс Кирилл.
 - Что? – Александра взглянула на него. Кирилл опустил глаза.
 - Ты… ты простила меня? За всё, что… за всё?
 Александра отвернулась от него, следя за поздней птицей, плавно скользящей над озером.
 - Я не держу обиды, – наконец, сказала она. – Обижаться - глупость. И глупо обижаться на людей.
 - Да. Так. – И помолчав. – Спасибо тебе… Я бы не перенёс, если бы ты не простила меня. Свершил бы что-нибудь нелепое… Утопился бы, например, в этом вот озере, – он робко улыбнулся. – Глупо, знаю.
 - Тихо. – Александра приложила палец к его губам. – Лучше слушай.
 Кирилл прислушался. Но услышал только лёгкий плеск воды и тихий треск сверчков. Понизив голос, он спросил:
 - Что? Я не слышу ничего.
 - Тишину. Просто наслаждайся ей.
 Кирилл вновь робко улыбнулся, и замолчал.
 Они продолжили идти вдоль озера. На небе отчётливо вырисовывались созвездия. Они родились под одним из них.
 Александра поднимала глаза к небу, словно устремляясь к нему всей душой. Кирилл наблюдал за ней, только за ней. Он не видел её вечность – не меньше – и хотел налюбоваться ею за всё это время. Сегодня она надела платье, что так редко делала. Чёрное бархатное платье, которое гармонично шло к её слегка волнистым тёмным волосам. И в вечернем сумраке она казалась богиней – печальной богиней ночи. Надела ли платье она для него, зная, как любит он, когда она выглядит более женственно, или нет – не имело значения. Он был счастлив одним только её присутствием. Тем, что он видит и слышит её, чувствует её рядом с собой. Но почему она столь горестно вздыхает, смотря на звёзды? Она будто не замечает его счастья и, во всяком случае, не может разделить его.
 - Саша, - легонько коснувшись, Кирилл вывел её из плена неведомых ему грёз.
 - О чём ты грустишь?
 - Я скучаю.
 - Скучаешь? Скучаешь со мной? Если тебе со мной не интересно, я могу уехать.
 - Дело не в тебе. Я скучаю по другому человеку.
 Сердце Кирилла застыло, и грудь наполнилась холодом.
 - Кто он? Прошу тебя, скажи, кто? – Едва сдерживая слёзы, насколько мог спокойно спросил Кирилл.
 Александра молчала.
 - Да, ты можешь не говорить. Если не хочешь, не говори. Но мне бы хотелось это знать, кто же он. Он умён? Богат? Может, он художник или поэт? Я не могу тебе ничего дать – я не обладаю этими качествами.
 Александра, помолчав, сказала:
 - Уже поздно. Вернёмся в дом.
 - Если твоё сердце отдано другому, и все твои мысли заняты им, я… я не имею права оставаться. Я уеду.
 - Уже очень поздно. И – близится гроза. Можешь остаться сегодня на ночь.
 Кирилл на мгновение замер, боясь поверить. С одной стороны, его охватил восторг, с другой – недоумение. Ведь только что она сказала, что скучает по другому, и, казалось, вовсе не думает о нём, а теперь… Однако он не мог отказаться, потому что надежда вновь согревала его сердце.
 Они направились обратно, и шли молча. Противоречивые мысли терзали Кирилла. О чём думала в тот момент Александра, - как и в иные моменты, - для нас навсегда останется тайной. Несмотря на всю глубину её ума, аналитического мужского ума, её психика, очевидно, в большей степени опиралась на чувства, а не на разум – как психика всех женщин и всех художников.
 Когда до усадьбы оставалось пройти незначительное расстояние, они услышали первый далёкий раскат грома. И увидели плывущие со стороны озера тяжёлые густые тучи, быстро скрывающие собой небесные светила. Как Александра предчувствовала приближение грозы Кириллу осталось неведомо. Должно быть, она умела определить изменения природы по едва заметным признакам. Возможно, просто уловила её отдалённый запах, почему-то им не почуянный. Однако – гроза приближалась. Александра улыбалась ей. Они продолжили путь, и вдруг Александра, улыбаясь, произнесла:
 - Роза.
 - Что?
 - Ты спрашивал, как зовут его - того, по ком я тоскую. Её зовут Роза.
 На этот раз молчал Кирилл.
 Всю последующую ночь они не спали. Наблюдали грозу, пили вино, и беседовали. Не думай, сластолюбивый читатель, что, если юноша и девушка остаются ночью наедине, они непременно предадутся любви. Даже если тебе это представляется единственно возможным или единственно правильным, так происходит не всегда.
 Как бы не хотелось Кириллу просто обнять и приласкать её, он не мог позволить себе подобное без её согласия, а Александра не нуждалась в его ласках, тоскуя по своей возлюбленной Розе.
 Гроза была сильной и долгой. Почти всю ночь лил дождь. И кошечки, прижавшись друг к другу и тихонько мурлыча, спали в мягком кресле. А они сидели на веранде второго этажа, и тёплые струи летнего дождя попадали на них и в их бокалы.
 Александра приготовила фотоаппарат, и пыталась запечатлеть вспышки молний. Безрезультатно, и всё же нужно заметить, что некоторые сделанные ею снимки дождя, проливающегося на деревья сада, превосходны.
 Кирилл отыскал среди её книг сборник Блока, и читал вслух его «Снежную маску».

А под маской было звёздно.
Улыбалась чья-то повесть,
Короталась тихо ночь.

И задумчивая совесть,
Тихо плавая над бездной,
Уводила время прочь.

И в руках, когда-то строгих,
Был бокал стеклянных влаг.
Ночь сходила на чертоги,
Замедляя шаг.

И позвякивали миги,
И звенела влага в сердце,
И дразнил зелёный зайчик
В догоревшем хрустале.

А в шкапу дремали книги.
Там – к резной старинной дверце
Прилепился голый мальчик
На одном крыле.

 Александра, возможно, под влиянием вина, возможно – нет, вышла на улицу, и, погуляв под проливными струями, вернулась промокшая и довольная. Кирилл рассказал мне, что он хотел сфотографировать её, гуляющую под дождём, но, к сожалению, не разобрался с аппаратом.
 Эта летняя ночь могла быть самой счастливой для него, потому как именно ту ночь он чаще всего любил вспоминать, и откуда я знаю столь многие её подробности. Однако в полной мере почувствовать себя счастливым ему не давало то, что теперь он знал. Уже не догадывался или предполагал, а знал точно, что Александра не любит его.
 О Розе Александра более не говорила, да и Кирилл не особенно расспрашивал, поскольку в то время не желал думать о ней. Он только упивался обществом девушки, обликом которой любовался, с которой приятно беседовал, самим присутствием которой наслаждался, - девушки, которую любил. И тогда он произнёс слова, которые определили всю его дальнейшую жизнь:
 - Только позволь мне быть рядом с тобой, и я стану твоей тенью. Я послушно пойду за тобой, куда бы ты не повела меня. Я сделаю всё, что ты пожелаешь. Только позволь мне быть рядом с тобой.
 И, пристально взглянув на него кошачьими зелёными глазами, и затем, улыбнувшись, Александра сказала:
 - Позволяю.

* * *

 С того дня они всегда были вместе. Нет, не каждый день и час. Но на всех приёмах, на всех концертах и театральных представлениях их видели вместе. В обществе быстро распространялись различные слухи. Поначалу утверждали, что Александра – эксцентричная особа, не боявшаяся показаться в высшем свете в мужском костюме, известная своими феминистскими взглядами, убеждённая мужененавистница, встретив мягкого и доброго Кирилла, остепенилась, и что они собираются пожениться, однако, вскоре стало ясно, что Александра отнюдь не изменила своих вкусов и не переменила взглядов. Тогда слухи стали касаться, в первую очередь, Кирилла: она подпустила его к себе только потому, что он гомосексуалист. Иногда их пару сравнивали с Гиппиус и Мережковским, со скидкой на несомненный литературный талант последних.
 Кирилл, конечно, знал всё, о чём шепчутся за его спиной. Я видел, что его задевало подобное мнение – не забывай, памятливый читатель, что Кирилл воспитывался в религиозной строгости. Но более чем задевали, слухи просто раздражали его своей безосновательностью.
 В то время с гастролями в наш город приехало уже нашумевшее своим новаторством Товарищество новой драмы Мейерхольда. И мы, конечно, отправились на его «Победу Смерти» Сологуба. Постановка вызвала ошеломляющий эффект. Зрители были перевозбуждены откровенным и жестоким эротизмом ключевой сцены смерти Альгисты. И как только торжественным рефреном прозвучало заключительное “Любовь и Смерть - одно”, толпа зашлась в неистовых овациях.
 После пьесы мы были приглашены на ужин в честь успешных гастролей. Я не стану рассказывать в деталях сам банкет, поскольку, как ты знаешь, светский читатель, подобные вечера ужасно скучны. И я бы вовсе не упомянул о нём, не случись там одно, в некотором роде, знаковое происшествие.
 На вечере, среди прочих актрис труппы, присутствовала девушка довольно приятных черт, стройная телом, облачённым в лёгкое платье, не свойственное нашим модницам, и ровной чёлкой на французский манер. В постановке она играла незначительную роль Дамы, одетой в шелка. От Кирилла, конечно, не ускользнуло то, как смотрела она на Александру, и на него, привычно сидящего рядом с ней. Во взгляде мешалось недоверие и почти мольба. Александра же приветливо улыбалась ей.
 После, когда мы собрались уходить, Всеволод Эмильевич попросил сделать меня несколько групповых снимков. Я приготовил аппарат, а Кирилл с Александрой ждали у дверей, как вдруг упомянутая особа, продефилировав через всю залу, подошла прямо к ним. На ходу она извлекла из сумочки револьвер, направив его на Кирилла. Женщины ахнули. Я и ещё несколько мужчин кинулись к ней, и выхватили оружие. Однако дама дала Кириллу звонкую пощёчину, бросив: “За оскорбительные письма восхитительной девушке”, и отвернувшись, гордо ушла обратно к столу, и более не смотрела в нашу сторону.
 - Кто она? – Приложив ладонь к покрасневшей щеке, только спросил обескураженный Кирилл.
 - Роза, - смеясь, ответила Александра. – Роскошна в своём репертуаре.
 К этому я добавлю только то, что Роза была известна не столь актёрским талантом, сколь ревнивым и истеричным поведением. Александра всегда широко улыбалась, вспоминая этот случай.
 Пистолет, на поверку, оказался не заряжен.

* * *

 Так прошла осень. А к зиме их взаимоотношения подошли к некой критической границе. Казалось, Александру начало угнетать постоянное присутствие в её жизни Кирилла, и всё чаще она не отвечала на его послания, а прислуга говорила ему, что госпожи нет дома. Была ли Александра в это время дома или нет – неизвестно, хотя сама она всегда утверждала, что действительно отсутствовала: либо помогала матери, либо виделась с приятельницами. Кирилл поначалу закрывал на это глаза, но ясно давал понять: “Ты свята, но я Тебе не верю”. Затем он высказал ей упрёк. Затем другой. На них Александра отвечала тем же. И так они перестали видеться и даже общаться более чем на два месяца.
 Что было за это время с Кириллом, спросишь ты, любопытствующий читатель? Я отвечу: ничего. Ничего нового. Ничего интересного. Без Александры жизнь Кирилла будто впадала в дрёму. Он игнорировал приглашения на встречи, не появлялся на вечерах. И так постепенно его перестали и приглашать.
 Впрочем, Александра на них также не появлялась. Об этом я сужу потому, как в силу моей профессии, меня старались приглашать все и всегда. Человек я бесконфликтный, и предпочитающий всегда слушать, и - особенно - наблюдать со стороны, не вступая во всевозможные споры: политические, религиозные, культурологические. Потому все ко мне относились весьма тепло. Поэтому, и ещё, видимо, потому, что никому не хотелось неудачно получиться на фотоснимке. Ну и хватит обо мне. Что же с Кириллом?
 Как и прежде, почти всё время он проводил у меня. Дома ему докучали родители, и он предпочитал по возможности реже попадаться им на глаза. Со мной же он мог чувствовать себя менее стеснённо, чем при иных людях. Потому - повторюсь, - что я более молчал и слушал. И он знал, что я и в обществе не стану сплетничать. Конечно, он не предполагал, что я стану писать о нём. Но едва ли это повествование тянет более чем на дневник, где я позволяю себе передать любопытную мне историю. Ты спросишь меня, скептический читатель, зачем же в таком случае я периодически обращаюсь к тебе? Как знать, как знать. Быть может, найдётся тот, кому эта история также покажется занимательной. Может быть, она вызовет интерес исследователей, которых привлечёт – кто знает наперёд? – кто-либо из её действующих лиц. Или, вероятно, само время, в котором она происходит. Мне самому интересно наше время. Странное, причудливое, настораживающее и – прекрасное.
 Но в сторону лирику. Я не настолько сентиментален, чтобы погружаться в отвлечённые размышления о времени, в котором нам довелось жить. Видимо, любовь делает нас всех такими – даже если это чужая любовь.
 Итак, Кирилл чаще всего бывал у меня. Временами он грустил, тосковал, скучал, временами – читал, слушал граммофонные пластинки, сам играл и сочинял стихи. К слову, в этот и прошлый периоды разлук им был написан красивый цикл стихов, посвящённых Александре. Его ориентиром в поэзии был, конечно же, символизм, переживающий, по утверждению Блока, период кризиса. Хотя Кирилл был лишь эпигоном, одним из многих, и я не ставлю его поэтические опусы в сравнение с известными представителями данного течения, но в сравнении с его же собственными стихотворениями, этот цикл обладал особенной искренностью. Если в любви и есть какой-то смысл, то, видимо, он в искусстве. Лишь в состоянии влюблённости, или, если угодно, любовной лихорадки, рождаются самые совершенные его творения. Ведь и искусство, как любовь, - безумно.
 Кроме того, в этот период Кирилл особенно близко сошёлся с моей младшей сестрой. Я обещался рассказать об этом чудесном создании, и вот я сдерживаю обещание.
 Как раз начались зимние каникулы, и она вернулась из гимназии. Очень часто она гостила в моей квартире. Это юное создание проявляло редкую для своих лет находчивость и смекалку. А также осведомлённость в различных вопросах. Она обучалась рисованию, занималась танцами и пением. С нескрываемым интересом она расспрашивала меня о процессе фотосъёмки и дальнейшей проявки. И я обещал, что как только она станет старше, обучу её этому искусству.
 Кирилла сначала очень привлекло имя моей сестры. Её звали София, поскольку родители наши являлись последователями философских взглядов Владимира Соловьёва, и его главной идеи Вечной Женственности – великой матери Софии. Кирилла очень привлекало это обстоятельство, поскольку он и сам, подобно многим другим молодым людям, был увлечён этой идеей. Однако меня всё же удивило, какой поистине братской любовью проникся он к моей сестре.
 Кирилл всегда очень обстоятельно рассказывал ей о предметах, к которым она выказывала любопытство. Читал ей стихи и прозу. Я несколько обеспокоился, когда он взялся читать сказки Сологуба, однако София внимала им увлечённо. И – он даже играл с ней в куклы. Они ставили небольшие пьески, нечто вроде кукольного театра. В особенности позабавила меня постановка блоковского «Балаганчика». Мне оставалось лишь сожалеть, что я не имел кинокамеры. На фото же я запечатлел их вместе на нескольких кадрах. Но, к сожалению, та плёнка безвозвратно утрачена. Как жаль. Мой лучший друг Кирилл, ещё прежний, без печати порока, и любимая сестра, сама детская невинность, - они выглядели столь счастливыми вдвоём, что мне кажется, он любил её крепче, чем я. В те минуты, когда он читал ей, или играл, он, кажется, забывал обо всём и обо всех, кроме Софии.
 Даже об Александре. Но та напомнила о себе.
 В последний день февраля Кириллу пришло приглашение – на персональную выставку художницы Татьяны Головиной. Кирилл, как говорилось ранее, совсем уже не появлялся в свете, и, что закономерно, свет о нём забыл. И, вероятней всего, он не получил бы этого приглашения, не пошёл на выставку, и вовсе узнал о ней бы только из газет. Однако приглашение пришло от Александры, которая уже около трёх месяцев никаким образом не сообщала о себе. Разве мог он не пойти?
 Я, конечно, также приглашался. Но вместе придти нам не удалось, поскольку я по некоторым причинам несколько задержался. И когда приехал, все уже были на месте. Я спешно начал готовить оборудование к съёмке, поздоровавшись лишь с хозяевами художественного салона, и махнув рукой Кириллу. Он лишь кивнул на моё приветствие. И на его лице ясно вырисовывалась подавляемая горечь, или даже обида. Поначалу, было, я решил, что она вызвана отсутствием Александры. Однако уже скоро понял, что это отнюдь не так. Александра присутствовала в зале - она, как прежде, была одета в брюки, белоснежную рубашку и чёрный жилет. Но, кроме того, она обрезала свои волнистые волосы. Коротко стриженная она более всего походила на холёного юношу-эстета. На юного денди, чей модный образ пришёл к нам из Англии, и в особенности, под влиянием харизматичной личности Оскара Уайльда. И приникнув к миловидному юноше, подле всегда находилась невысокая девушка в голубом платье, виновница вечера – Татьяна.
 Татьяна состояла в какой-то родственной связи со знаменитым художником «Мира искусства» Александром Головиным. И сама она была молодым, но подающим надежды художником, пишущим в модном стиле ар нуво, где следовала манерам Климта и Мухи. Она живо интересовалась кинематографом и восхищалась японской культурой, что также отражалось в её художественной манере. В живописи она стремилась к своему стилю, но пока ещё не избавилась от влияний современных мастеров модерна, хотя в ней чувствовался самостоятельный потенциал.
 Татьяна пробовала себя в различных жанрах, однако основным всё же являлся портрет – преимущественно женский. У одного из них и стоял задумчиво Кирилл, неотрывно смотря на него, и будто желая видеть только его, но не верить тому, что было в действительности. На портрете была запечатлена Александра – с ниспадающими на плечи красивыми волосами.
 Я сфотографировал этот портрет, другие работы, и Татьяну – вместе с Александрой, затем и других видных гостей. И не заметил, как удручённый Кирилл покинул салон.
 До глубокой ночи через объектив я наблюдал за нежничающими и перешёптывающимися друг с другом молодыми влюблёнными – Таней и Сашей.

* * *

 Вернувшись домой, я, к своему удивлению, застал в квартире Кирилла. В костюме он лежал на моей кровати. Понимая, в каком он состоянии, я не желал его тревожить, и решил, не ложась спать, заняться фотографиями. И, во всяком случае, я мог вздремнуть часик-другой в глубоком мягком кресле. Я только снял пиджак, но в полумраке случайно задел штатив для фотоаппарата. От лёгкого стука, вызванного его падением, Кирилл, вероятно бы не проснулся, но штатив повалился ему на ноги. Кирилл вскочил. Я поднял опору, и негромко сказал:
 - Извини, не хотел тебя будить.
 Кирилл поднялся с кровати:
 - Нет-нет, ты извини. За вторжение, и за постель. Я сидел, ожидая тебя, и меня незаметно склонило ко сну. Я… я могу уйти.
 - Куда ты сейчас пойдёшь? Оставайся. Я не собирался спать. Полночи уже минуло. Поработаю, и с утра отправлюсь по предстоящим делам.
 Кирилл сел на кровать.
 - Знаешь, Алексей, я всегда удивлялся тому, откуда в людях столько сил. Меня каждый вечер, проведённый в многолюдном обществе, принуждает к отдыху на несколько дней. Из меня будто высасывают жизненный сок – я чувствую себя опустошённым и обессиленным. А ты, проведя весь вечер и полночи среди людей, и не развлекаясь, а работая, способен без отдыха, без сна, вновь работать и работать. Я удивляюсь этому, и в то же время, восхищаюсь…
 - Полагаю, многое зависит от привычки. Я не из столь состоятельной семьи, как ты, и мне приходилось своим трудом добиваться положения в обществе. Однако, - я присел рядом с Кириллом, - не малое зависит и от темперамента человека, от силы и выносливости его нервной системы. Человек выдерживает ровно столько, сколько ему позволяет психика – душа, а не тело. Иначе – истощение, апатия либо безумие. Потому, люди, преданные каким-либо идеалам всей душой, могли выдержать муки, казалось, непосильные человеческому организму. Необходимо иметь определённые идеалы, конкретные цели и стремится к ним, или просто любить их. Ведь и Фрейд говорит, что активность личности обусловлена, прежде всего, его половым инстинктом и инстинктом самосохранения. Я очень люблю своё дело. Я увлечён им. Оно доставляет мне удовольствие. И признание, которое я получаю, как мастер этого дела, доказывает мне, что я не должен бросать его. Мне кажется, - я приобнял Кирилла за плечо, - тебе нужно что-то для себя. Отстаивать какую-либо идею, бороться за неё. Или найти занятие, созвучное твоей душе, и самоотверженно отдаться ему. Хотя бы той же музыке, или поэзии. Иначе… боюсь, ты пропадёшь, Киря. Без целей, без деятельности – без любых жизненных ориентиров люди падают на дно. Им не к чему стремиться. Они впадают в безразличие к себе, спиваются, и убивают себя. Я не желаю тебе подобного конца. Но никто не может придумать тебе смысл жизни. Каждый сам себе его придумывает.
 Кирилл молчал, но в приглушённом свете светильника, я заметил на его щеках слёзы.
 - Алексей, Лёша… этой ночью я хотел убить себя…
 И Кирилл рассказал мне, как, уйдя из салона, долго и бесцельно бродил по пустынным улицам ночного города, под тусклым светом фонарей, не различая дороги из-за заводнивших глаза слёз. Бесцельно, бессмысленно. Не зная как, оказался на мосту, и долго всматривался с него в быстрый тёмный поток. Как пошёл мокрый снегопад. И он смотрел на рябь холодной воды в канале. Без мыслей, без смысла. Как безвольно склонился над перилами, и шляпа, слетевшая в воду, подставила его густые волосы под мелкие морозные снежинки. Скоро снегопад перестал, и Кирилл побрёл далее. Ступая по лужам, он прятал в воротник лицо. Ночь была спокойна, облака разошлись, и выступила луна, идущая на ущерб. Где-то на крыше жалобно кричали коты. Во сне заржала лошадь – должно быть, ей приснился кошмар. Кирилла бил слабый озноб. И он плотнее кутался в плащ. Он смотрел себе под ноги, оставлявшие грязные следы на белом настиле, и шёл вслепую, покуда его не окликнул хрипловатый голос: “Эй, парнишка!” Кирилл замер. Он не решался оглянуться на голос. По снегу захрустели чьи-то шаги, и крепкая рука легла ему на плечо:
 - Парень, слушай, - Кирилл обернулся. Перед ним стояло двое неряшливо одетых мужчин, от которых разило спиртным.
 - Парень, - один из них панибратски взял его под руку. – Парень, одолжи нам услугу. Мы с другом желали выпить. Понимаешь, у друга праздник. Ты не подумай, что мы пропойцы какие. У друга праздник, и мы его празднуем. Ты меня понимаешь, да?
 - Да. – Кирилл попытался выдавить улыбку. – Я рад.
 - Да, значит. Так вот, у друга нашего праздник. Ничего, что мы тебя задерживаем? Нет?
 - Если честно, господа, то я спешил.
 - Не спеши. Куда спешить? – Откликнулся второй господин, говоривший низко и сипло.
 - Извините меня, господа, но у меня есть дела.
 Кирилл попытался освободиться из объятий, но мужчина лишь крепче сжал его руку.
 - Погоди. Мой друг прав. Он очень умён, между прочим. Не спеши. Кстати, Володя. Мой друг Володя. А тебя как звать?
 Кирилла начало охватывать трепетное волнение. Он осознал, что забрёл на те улицы, где ранее не бывал, и где бывать и не следовало. На подобных окраинах всегда располагаются кабаки, притоны и другие злачные места, а также соответствующая публика.
 - Извините меня, но я спешу.
 - Нояспешу? Странное, однако, имечко. Еврей что ли? Да вроде не похож. Вроде наш, русский. Хотя кто этих жидов разберёт – маскируются черти эдакие. Пейсы сбривают, и как люди прям. Не отличишь. Не жидок ли ты случаем?
 - Я, я – русский.
 - Ну, коли русский, то как звать-то тебя?
 Кирилл замешкался.
 - Кириллом…
 - Кирилл, значит. Ну, давай присядем на лавчонку вот, Кириллка. Да ты не дрожи, брат. Выпей с нами. Хоть и весна уж, однако ж, холодно ещё жешь.
 - Господа, извините меня, - озноб Кирилла усилился, - но у меня действительно дела. Уже поздно.
 - Поистине поздно, - флегматично отозвался второй, и отвернулся, раскуривая трубку.
 - Да ты не дрожи, брат. Долго мы тебя не задержим. Нам бы вот только денег немножко. Не хватает нам праздник отметить. У друга вот праздник.
 - Да, я слышал. – Кирилл лихорадочно шарил в карманах пальто. – Вот, возьмите. Более у меня не имеется. – Он высыпал в протянутую грязную руку горстку монет.
 - Э, брат, не густо. А ведь с виду ты вполне приличен. Прям таки жентльмен. Ты кто сам-то будешь такой?
 - Я? Я – поэт, – зачем-то ответил Кирилл.
 - Ба, поэт! Да мы тоже с Володей поэты. Так ведь?
 - Так, именно так. – Отозвался Владимир, выпуская дым, и вновь втягивая из трубки.
 - Вот слушай стихи:
Пьём, гуляем, дебоширим,
И закон не чтим.
Но не мы же так паршивы,
Так паршив сам мир.
 Как тебе, поэт?
 - …Вполне в духе Вийона, средневекового декадента. Однако мне пора, господа.
 - Постой ещё минутку, - мужчина крепко прижал его к себе, чем крайне смутил Кирилла. Похлопал по спине свободной рукой, а правой покачал на уровне его глаз часами на золотой цепочке, извлечёнными из кармана Кириллиных брюк. – Мы это оставим себе, не возражаешь?
 Кирилл промолчал.
 - Возьми, Володь.
 Второй мужчина, взяв часы, принялся их рассматривать, и, покачав головой, попыхивая трубкой, сквозь стиснутые зубы, пробормотал:
 - Поздно. Поистине, поздно.
 Кирилл, не произнося ни слова, развернулся и бросился бежать, полный стыда и брезгливого отвращения. Вслед ему звучали крики: “Поэт! Эй, робкий поэт!”, сопровождаемые смехом.
 Остановился он, только вновь оказавшись на мосту. Его называли Мостом обречённых, потому что с него сбросилось немало отчаявшихся людей, и этот канал принимал в себя всех бессильных, омывал всех больных, обнимал всех несчастных. Кого-то он отпускал по прошествии нескольких дней – раздутых, обезображенных рыбами и раками. Кого-то вытаскивали сразу, и те продолжали влачить своё жалкое существование. Только затем, чтобы спустя короткое время присоединиться к тем, кому повезло прежде. И так всегда в человеческой жизни. Поистине – исхода нет.
 Кирилл не стал более задерживаться на мосту – последнему прибежищу потерявших смысл, а спешно продолжил путь по тонкому снеговому настилу, к моему дому. Его била мелкая дрожь.
 Кирилл плакал, как дитя, уткнувшись мне в грудь.
 - Я – трус. Никчёмный трус, испугавшийся двух грязных пьяниц. Поэты… может, они более поэты, чем я. Но что мне делать? Если я и не поэт, то душа у меня поэта, никак не солдата. И как я могу быть с ней? Быть с кем-то? Разве смогу я защитить её, в случае беды? Да и она – она с ней, она забыла про меня. Я стал совершенно безразличен ей. Слабый, бездарный, ни к чему не способный. На что я ей? Она любит девушку. Может, мне стоило бы любить мужчину? Душа нежная, тело слабое – только жалеть приходится, что не педераст. Что мужское тело противно… И тем более противно, что неприятно ей. Моя ли вина, что я родился в нём?..
 Я молча слушал его, давая выговориться, излить наболевшее, и изредка проводил рукой по его мягким волосам, высохшим от мокрого снега. Вскоре он заснул на моих коленях. Некоторое время я ещё нежно поглаживал его густые волосы, будто даря ту женскую ласку, в которой он столь нуждался, но был лишён. А затем, осторожно переложив его голову на подушку, отправился в рабочий кабинет проявлять фотографии.

* * *

 Следующим днём, по моему совету, Кирилл отправился к Александре, чтобы принести извинения за то, что, не предупредив и не попрощавшись, покинул салон. Войдя в дом, он застал их с Татьяной, распивающими вино.
 - Ах, и вы здесь… Что ж, в таком случае, я сразу же должен принести свои извинения, что, будучи на вашей выставке, не выказал должного уважения к вашему таланту, и, более того, бесцеремонно покинул её.
 Татьяна, обмахивавшаяся японским веером, с негодованием обратилась к сидевшей в кресле напротив Александре:
 - Он всегда столь многословен?
 Александра только улыбнулась в ответ, поглаживая дремавшую в складках её юбки беленькую Виту.
 Татьяна обернулась к Кириллу:
 - Я не обижена на тебя, поскольку я не заметила ни твоего присутствия, ни отсутствия.
 Александра хихикнула:
 - Таня, какой такт.
 Кирилл стоял в растерянности, не зная, что отвечать. С одной стороны, над ним бестактно подтрунивали. С другой – насмешка была беззлобной, и, если бы она не была направлена на него, он бы хихикнул и сам. Стоя в нерешительности, он, однако, постарался подобрать слова.
 - Мне не хочется казаться грубым или навязчивым, и, если я мешаю вашему досугу, милые дамы, позвольте мне удалиться.
 - Удались. – Татьяна невозмутимо обмахивалась веером.
 Однако Кирилл смотрел на Александру.
 - Да нет, оставайся. – И поймав негодующий взгляд Татьяны, добавила: - Ты нам не мешаешь.
 Кирилл, уже приготовившийся к тому, чтобы уйти, был несколько удивлён её приглашением, и всё ещё стоял в нерешительности, если бы не вновь её голос, выведший его из оцепенения:
 - Да садись. Что ты как не родной?
 - Да, хорошо. – Кирилл присел на стул у фортепиано.
 - Выпьешь вина? – Кирилл кивнул, и Саша кликнула прислугу. – Настя, принеси бокал господину.
 Светловолосая юная Настя принесла бокал, в который Александра налила красного вина, и через служанку передала Кириллу. Затем закурила сигарету. Татьяна также закурила.
 - Господин не курит? – Поинтересовалась она.
 Кирилл отрицательно покачал головой.
 - Ай-яй-яй. Стыдно людям искусства не курить и не пить вина… а тем более, – абсента.
 - Не вспоминай – шутливо пригрозила Александра.
 - Во всяком случае, вино-то я пью. – В подтверждение слов, Кирилл отпил из бокала. – Я должен сказать вам, что ваши картины не лишены определённого очарования, и некоторые работы мне понравились особенно. В частности, портрет… один из портретов.
 - А Саша не находит его хорошим… - Художница взглянула на Александру.
 - Посредственный. Весьма посредственный.
 - Очевидно, Александре есть с чем сравнивать – её столь часто писали… - осторожно заметил Кирилл.
 - Ни один портрет я не нахожу хорошим. Все художники, которые меня пишут, думают только о чувственном, и передают лишь физические свойства. Никто не передал моей души. Фотографии вашего друга – Алексея, мне кажутся естественней всех портретов.
 - Я думаю, что Саша сама напишет себя лучше, чем любой другой художник.
 - Я не стану писать себя – это пошло. - Кошечка потянулась и снова свернулась калачиком, только другим боком. - А, кроме того, мне лень тратить на это время.
 - Очень жаль, Саша, что ты столь пренебрежительно относишься к своему таланту. - Упрекнул её Кирилл.
 - Не думаю, что у меня какой-то особенный талант.
 - Однако позволь судить об этом другим.
 - Тебе? – Усмехнулась Татьяна.
 - Мне и любому другому, кто любит искусство, и хоть немного разбирается в нём.
 - Только художник может судить художника. Критик – никто, если он не творец. – Отпарировала Татьяна.
 - Хватит. – Александра потушила сигарету. – Не устраивайте из моего дома литературный салон. Подобные споры ни к чему не ведут. Кирилл, раз вы оказались у фортепиано, сыграйте же что-нибудь.
 Александра уже второй раз удивила Кирилла, поскольку ранее она никогда не просила его о том, однако, поставив наполовину опустошённый бокал на крышку, открыл клавиши рояля. После небольшой разминочной прелюдии, он начал играть одно из тех произведений, которые сочинил в период первой разлуки с Александрой. Меланхоличная мелодия разлилась по комнате, и витала среди густого сигаретного дыма и терпких ароматов вина и парфюма. Печальные ноты выплывали в окно, и птицы, заслышав их, на время переставали петь полные светлой надежды песни наступившей весне.
 Когда отзвучали последние тихие аккорды, Кирилл закрыл клавиши, и, не оборачиваясь, залпом допил вино из бокала. У него перехватило дух, и от волнения бешено билось сердце, будто он заново пережил ту тягостную разлуку, и все чувства с новой силой вспыхнули в нём. Затем он обернулся.
 - У меня от подобных произведений всегда слёзы на глазах, – выпуская дым, произнесла Татьяна.
 Кирилл робко улыбнулся, и пристально посмотрел на Александру.
 Она молчала, и по её невозмутимому лицу невозможно было угадать, что думает или чувствует она в тот миг.

* * *

 С того дня Кирилл часто стал видеться с Александрой, и неизменно – Татьяной.
 Последняя поначалу не приветствовала его присутствия, однако скоро примирилась с тем, что он есть в жизни её подруги. Тем не менее, они нередко оттачивали друг на друге искусство злословия. Не удивляйся, почтительно-вежливый читатель, ведь ты уже знаешь, что и учтивому Кириллу было присуще сказать иной раз грубость, граничащую с непристойностью. Уж так устроен человек, что и Енох и Хам уживаются в нём.
 Александра почти всегда во время подобных словесных столкновений либо споров об искусстве, вступала на сторону Татьяны. Но иной раз и отмалчивалась. Иногда и она могла подтрунить над своей избранницей, однако Кириллу этого не позволяла. В то время как они вдвоём зачастую весело глумились над ним. Любой честолюбивый джентльмен не позволил бы дамам обходиться с собой подобным образом. Но любой честолюбивый джентльмен едва ли стал искать бы дружбы у сапфических дам.
 Бывало, Кирилл оскорблялся, и даже покидал их, однако он всегда возвращался. Почти всё своё время он проводил с ними. Он продолжал ненадолго заходить и ко мне. Но вскоре его визиты стали очень редки. И кое-что о нём я узнавал из слухов, ходивших в тех кругах, которые я посещал. Не желая очернять того, кто был моим другом, грязными сплетнями, я скажу лишь то, о чём знаю более достоверно.
 В любом обществе, где они появлялись, Кирилл производил странное впечатление постороннего. Саша и Таня ласкали друг друга, нисколько не стесняясь в своих желаниях. Со смешанным чувством стыда и удовольствия, Кирилл наблюдал за ними, сидя, как правило, напротив возлюбленных. Они посещали не только приличные рестораны, но и сомнительные заведения, вроде печально известного кабаре «Голодная кошка», где в пьяном споре поэт-декадент Тынько зарезал литератора Иванилова. Они вели совершенно богемный образ жизни: пили вино и коньяк (только не абсент, который Александра не переносила), курили опиум и предавались сладостному разврату.
 Татьяна и Александра походили на Верлена и Рембо, забывших обо всём на свете, и наслаждающихся только друг другом. Вот только кем в этой ситуации являлся Кирилл? – Бедной женой Верлена, беспомощно наблюдающей его падение? Но нет: Кирилла и Сашу не связывали никакие обязательства, тем более, родительские. Александра не давала ему никаких обещаний и даже надежд. Он сам просил её позволить ему находиться рядом с ней. Она только лишь дала своё согласие. Со всех сторон, Кирилл походил на лишнего – третьего лишнего. В светских кругах посмеивались над ним. Однако он не обращал внимания на усмешки взглядов и губ. Казалось, он был даже доволен своим положением - доволен тем, что находился с Александрой, - и не имело значения, с кем находилась в то же время она. Он сладостно погружался с ними в волны порока. Он с наслаждением наблюдал их ласки, упивался каждым их поцелуем, как своим.
 О, Лесбос, где влеклась красотка Фрина к Фрине…
 Кирилл словно отождествлял себя с ними. Бывало, что, забывшись ли, в насмешку или по иной причине, Александра обращалась к нему в женском роде. И он благодарно улыбался ей на то. Он желал быть близок им, принят ими, и они позволяли ему быть с ними, но всё же на некотором расстоянии. Никогда не дозволялось ему присутствовать при их интимной связи…
 Над Кириллом насмехались в мужском обществе, порой даже демонстративно не подавая ему руки при встрече, и над ним посмеивались в дамском. Я слышал много чего об их (и отдельно его) распущенности, но я не думаю, что стоит верить всем сплетням, ходящим в обществе: они передавались шёпотом, и осуждались во всеуслышание, однако мысленно все наслаждались фантазиями, о которых принято молчать.
 Что бы ни было правдой, а что – извращённым вымыслом людей, приписывающих свои тайные желания другим, но так или иначе, когда я вновь увиделся с Кириллом, он не был прежним. Более того – к лету он изменился более чем за все те годы, которые я знал его. Он более не был робким юношей, которого Татьяна презрительно именовала “наивным дураком”. Его суждения стали резки, он цинично посмеивался над всем, включая то, над чем ранее не посмел бы и иронизировать. Под его глазами сильнее обозначились тёмные круги – следствие уже не только жизненной утомлённости, но и оргийных ночей. Однако, он не выглядел неаккуратным и неухоженным. Напротив, его обычно самый скромный костюм сменил щегольской наряд изысканного лондонского денди, включавший ранее не носимые им цилиндр, шейный платок, белые перчатки и трость. Он был чисто выбрит, а его обычно взлохмаченные волосы были гладко уложены и расчёсаны на аккуратный пробор. Кроме того, из его петлицы выглядывал цветок гвоздики, а губы были слегка подкрашены – явное подражание уайльдовскому эстетизму.
 Александра же, одетая по обыкновению, в мужской костюм, удивила меня причёской. Коротко остриженные несколько месяцев назад волосы немного отросли – и их шевелюра была покрашена в фиолетовый цвет, в который, как известно, свои волосы красил Бодлер.
 А Татьяна, имевшая каштановый волос средней длины, была одета в голубое платье до колен, и туфли с высоким каблуком. Также она носила многочисленные украшения на шее и запястьях, и красила ногти в бардовый цвет. Как истинная женщина искусства, она была свободна от условностей светской моды, и не обращала внимания на то, что её находили похожей на куртизанку.
 Несмотря на то, что я уже долгое время не видел никого из моих гостей, а слышал о них много неприятного, я встретил их с обычным радушием. Вскипятив самовар, пока гости располагались, я налил им чаю и поставил вазу конфет. За чаепитием мы повели неспешный разговор.
 - Вы впервые в моей квартире, Татьяна. Как вы находите обстановку интерьера с точки зрения художника?
 - В сущности, ничего особенного. Всё обставлено весьма скромно, и всё же со вкусом. И – весьма уютно. Учитывая то, что вы – мужчина, и тем более, одинокий, я могла ожидать куда менее приличного дизайна. Впрочем, хоть вы и мужчина, а всё же вы – художник. Стоит полагать, вам не чуждо чувство прекрасного.
 - Благодарю. Я искренне польщён подобной оценкой со стороны прелестной и талантливой дамы.
 - Вообще-то, Таня, наш дорогой друг Алексей – фотограф, но не художник. – Вступил в разговор Кирилл, хорошо знавший о том, что я находил эти определения равнозначными.
 - Киря, - метнула на него строгий взгляд Татьяна. – Не придирайся к словам ради очередного бессмысленного спора.
 Кирилл взглянул на Александру, и, хмыкнув, замолчал.
 В тот момент я окончательно понял, что очень многое действительно переменилось – как в характере их отношений, так и в характере моего друга.
 Чтобы смягчить неудобную ситуацию, я вновь обратился к Татьяне:
 - Над чем вы работаете в последнее время?
 - О, я пишу большой портрет для московской выставки. Убедительно прошу вас не распространяться, однако вам я скажу, что это портрет Клео де Мерод.
 С улыбкой я кивнул:
 - Восхитительная женщина. Мне бы весьма хотелось запечатлеть её на фотографии. А вы пишете с фото?
 - К сожалению, у меня нет возможности написать её вживую. И я пользуюсь серией снимков, недавно сделанных в ателье Надара.
 - Да-да, Надар… Весьма жаль, что и такие люди, как он, умирают, прожив долгую и плодотворную жизнь. Наследник ателье – его сын Поль, увы, не унаследовал и половины таланта отца. Только его хватку, от которой он получил и своё имя – Надар, волчок.
 - Возможно, и так. Однако Клео… она прекрасна на любой фотокарточке, потому как она прекрасна сама по себе. Я видела различные её портреты – одни хуже, другие лучше, но по-настоящему меня восхитила только скульптура. «Танцовщица» авторства, если не ошибаюсь, Александра Фальгьера. Быть может, потому что мы имеем возможность зреть обнажённой красоту, подобную идеалам Античности и Возрождения.
 - Насколько мне известно, скульптор - вы не ошибаетесь, - Фальгьер писал только лицо де Мерод. Остальное его фантазия.
 - Это не имеет окончательного значения. У нас есть возможность вообразить самим, вообразить даже нечто ещё более изысканное, чем автор скульптуры.
 - Вам не кажется странным, - язвительно заметил Кирилл, - что Клео не позировала обнажённой, если учитывать, что о ней говорят?
 - Кирилл, много чего говорят о многих… - Я серьёзно посмотрел ему в глаза. Он выдержал мой взгляд несколько секунд, и затем отвёл глаза, сделав вид, что разглядывает фантик взятой им конфеты. Я же вновь обратился к Татьяне:
 - Мне довелось слышать, что ваши любимые художники - Густав Климт и Альфонс Муха, так ли это?
 - Да, они. Кроме того, я преклоняюсь перед искусством Высокого Возрождения, в первую очередь – Леонардо. Это более чем художник - величайший человек. Что же до Климта и Мухи – они… они очень изысканны. Их работы тонки и изящны.
 - Но допустим, работы Обри Бёрдслея также тонки и изящны.
 - И вместе с тем они пошлы. Полотна Климта или Мухи – чувственны, они передают наслаждение обнажённым телом, на грани эротизма. Но в них нет порнографической пошлости, присущей Бёрдслею, и вызывающей, скорей, отторжение к изображённым им телам.
 - Вероятно, - вновь ехидно заметил Кирилл, – тебе они представляются таковыми в силу асексуальности их автора. Едва ли он был способен в полной мере наслаждаться женской красотой, и в то же время мужская у него не менее безобразна. Именно потому, я не соглашаюсь с мнением многих, касательно гомоэротизма его произведений.
 Кирилл закурил, на что я удивлённо приподнял бровь, и ответил:
 - Что же. Вероятно, частная жизнь Бёрдслея останется навсегда за завесой тайны, как и сама его фигура, ярко вспыхнувшая и сгоревшая в двадцать пять лет.
 - Кстати, Киря заметил, что женские и мужские фигуры Бёрдслея одинаково безобразны, - вступила в беседу Александра. – Кроме этого, иногда сложно определить, где же у него мужские, а где женские персонажи. Для примера, взгляните на иллюстрации к уайльдовской «Саломее».
 - Да – подхватил Кирилл, - и в единственной французской постановке пьесы Уайльд сам исполнил роль своей героини…
 Не позволяя Кириллу продолжить, Александра потушила свою сигарету, окунув её в чашку с остатками чая, и обратилась ко мне с тем, чтобы я сделал несколько снимков.
 Поскольку я ожидал их только как гостей, но не как клиентов, я в некотором замешательстве молча поглаживал бородку вместо ответа на просьбу Александры. Я не имел никакого представления, как фотографировать их. Как построить композицию, и какие подобрать образы, однако Александра с Татьяной заверили меня, что мне не нужно ничего выдумывать.
 - Мы будем самими собой, мы снимем все наши маски и будем предельно искренни.
 - Композицию мы и сами сумеем придумать. Какие-никакие, а всё же художники, - Татьяна извлекла принесённую ими бутылку вина, и улыбнулась.
 Мне оставалось только кивнуть и готовить фотооборудование к съёмке.
 Сначала мной были выполнены групповые снимки в креслах, с сигаретами и бокалами вина в руках. Далее я снимал каждого в отдельности. И затем выполнил несколько снимков в постели. Полуобнажившись, Саша и Таня лежали в обнимку на мятой постели, подле которой небрежно валялась початая винная бутылка.
 После того, Александра выказала желание позировать обнажённой, поскольку её до этого ню писали только на холсте. Она что-то шепнула Тане, и та вывела Кирилла из комнаты.
 Александра разделась. Её тело являлось одним из самых идеальных, какие мне доводилось видеть в своей практике: тонкое и изящное, с небольшими упругими грудями…Оно олицетворяло собой и гибкость хищника, и невинность жертвы. Она позировала и лёжа в постели, и стоя на ней. И каждый снимок представлялся мне Афродитой Праксителя. На каждом снимке она казалась мне идеалом женской красоты. В моих глазах она являлась идеалом… нет, даже не женской – идеалом человеческой красоты.
 Но вот мы закончили, и она начала одеваться. Я не отрывал от неё взгляд. Я недоумевал, зачем ей – самой произведению искусства – одежда? Тем более, столь неприглядная мужская одежда. Я не отрывал от неё взора, всё ещё держа аппарат наготове. От самого процесса фотосъёмки я получал ни с чем не сравнимое удовольствие, однако сейчас оно походило на экстаз полового акта.
 Одевшись, она обернулась ко мне:
 - Сделаешь ещё один снимок, Лёша?
 Я кивнул:
 - Да, конечно.
 - Таня, - позвала Александра, и та вошла в кабинет.
 Точнее, вошли две девушки. И, поверь, раскрепощённый читатель, в тот момент я нисколько не удивился. Более того, я воспринял увиденное, как должное. Будто именно так и было бы правильно.
 Да – второй дамой являлся Кирилл. Он был одет в чёрное бархатное платье, – в котором я узнал платье Александры, и с макияжем, аккуратно наложенным рукой художницы Татьяны. Его густые волосы волнами ложились вдоль лица, и в тот миг… И в тот миг я осознал, сколь же красив и он.
 Татьяна подвела его к Александре, и вложила его руку в её. Сама отошла в сторону, а их - Кирю и Сашу, взявшихся за руки, - такими я и запечатлел…

* * *

 С того дня долгое время я не видел никого из моих гостей, но не переставал думать о них. Временами я даже скучал по Кириллу, вспоминая о том, как часто он ранее пребывал у меня. София вновь отправилась на учёбу, и моя квартира совсем опустела. Только я и снимки тех людей, которые мне дороги. С началом осени город впал в оцепенение, заказов почти не поступало, и я скучал в тишине кабинета. Кроме того, я заболел. Отправившись однажды ранним утром в парк фотографировать увядающую природу, я попал под сильный дождь, и немного простыл. И тогда же я понял, что, будучи городским жителем, погружённым в его быстрый ритм, не смогу в полной мере оценить естественную красоту умиротворённой природы. Она была для меня только объектом для съёмки, таким же, каким могли быть современные архитектурные постройки, возвышающиеся за окном. Конечно, я не предавался созерцательной меланхолии, подобно Кириллу, и занимался тем, чем мог заняться. Но порой меня охватывало ощущение ненужности тех дел, которые мне приходилось выполнять. Кроме того, что они не могли доставить мне того удовольствия, которое доставлял процесс фотосъёмки, они казались просто мелочными и никчёмными. И иной раз я в задумчивости останавливался перед книжным шкафом, доставал одну из книг и перелистывал несколько страниц, мельком пробегая по строкам, и не цепляясь ни за одну. В другой – проводил рукой по пыльной крышке пианино, и начинал протирать её, а также мебель, оборудование и статуэтки в квартире. И часто в такие минуты я вспоминал об этих людях, моих знакомых, и совершенно мне чужих людях. Вспоминал, как они втроём сидели в этих вот креслах, на которых я сам сижу, и пили чай, как часто пью его и я один. Я задумчиво потираю рукой лоб, но видение не оставляет. Я помню разговор почти в мельчайших деталях, которые не способен описать здесь. Каждый жест, и каждое изменение мимики – казалось, всё имело смысл для них, смысл, неизвестный мне. Каждая реплика и каждый ход разговора казался продуманным и преднамеренным. Что же это всё? Игра? Игра с другими или друг с другом? Или и то, и другое? И думая над этим, думая о них я улыбался, поглаживая бородку. Я не могу сказать, чем, но чем-то они импонировали мне. Все трое. Быть может, своей независимостью, свободой от мнения и предрассудков общества. И тем более, я был даже несколько удручён, когда узнал, что Татьяна и Александра разорвали отношения, перестав вместе появляться в свете, и обмениваясь при встрече только дружескими поцелуями. А затем мне стало известно, что, расставшись и с Кириллом, Александра уехала в Москву.
 Я не знаю, уехала ли она к Розе, и это предположение кажется мне маловероятным, поскольку Александра не из тех женщин, которые возвращаются к кому-либо, однажды пресытившись… меня так и тянет далее написать “своей жертвой”. Но я всё же не буду столь пренебрежителен в словах даже здесь. Потому как эти личные пока записи, могут некогда стать, учёный читатель, историческим документом, и мне не хочется порочить имена людей, о которых пишу, даже, несмотря на то, что они выведены здесь под иными именами. И я перефразирую: Александра была не из тех женщин, которые возвращаются к объекту минувшего увлечения. Ведь не её вина, в том, что она страстно желала любить: не обязательно быть любимою, но - любить. Чужая любовь к ней, скорей, утомляла её, особенно, любовь навязчивая, подобная любви Кирилла. Потому не удивительно, что, расставшись и с Таней, и с ним, она покинула их обоих.
 Я пребывал в задумчивом одиночестве. Я говорю “задумчивом”, потому что зачастую я разглядывал фотографии, сделанные в последний их визит ко мне, и размышлял. Я не думал о чём-то определённом – отрывочные мысли, воспоминания, образы проносились во мне, не оставляя ощутимого следа, но, очевидно, где-то собираясь стайками, поскольку в результате этих абстрактных измышлений, неожиданно для себя самого, я совершил поступок, в котором затем мне пришлось раскаяться. Я написал письмо редактору одного популярного журнала (название журнала, как и имя редактора, я, по понятным причинам, умолчу, однако он - один из ведущих художественных обозревателей, пристально наблюдающий за любыми движениями в русле искусства, - должен быть известен тебе, осведомлённый читатель), где предложил на публикацию снимки, которые, как я выразился, “произведут на ценителей должное впечатление”. Ты сочтёшь меня нескромным, тактичный читатель, однако, когда я заявлял об этом, то был твёрдо убеждён в своих словах. И убеждён также, что в том минимум моей заслуги. Я отправил - хотя, буду точен, - отнёс к редактору фотоснимки, которые находил превосходными. Будучи ещё болен, тем не менее, я отнёс их сам, потому что не мог доверить их почтальону. При мне внимательно просмотрев снимки сквозь монокль, этот почтенный человек сразу же оговорил, что крайне сомневается в возможности их публикации, но рискнёт своей доброй честью и серьёзной репутацией журнала, попытавшись опубликовать хоть некоторые из них. Добродушно усмехаясь густыми усами, он, в том числе, глубокомысленно изрёк, что “искусство должно служить только искусству”, и общественные табу не должны распространяться на него. Этот человек был уважаем мною, как отличный издатель, славный остряк и человек доброй души. Но меня всегда забавляло, когда он брался судить об искусстве. Поскольку, сей славный еврей финансово помогал любой бездарности, если та умела убедить его, что она – гениальна.
 Итак, покинув редакцию, я оставил конечное решение за ним, и отдал всё воле случая. Однако меня терзало смутное сомнение. Несмотря на то, что мы не оговаривали возможность публичной демонстрации снимков, меня не оставляло ощущение, что негласно такой уговор существовал между мной и моими моделями. И вместе с тем… не они ли стремились эпатировать публику, не они ли презирали предрассудки общества, которое открыто, ему в лицо, называли лицемерным, подлым, гадким и низменным? Быть может, втайне они желали, чтобы эти снимки увидел этот мерзкий свет? Чтобы плевался и возмущался вслух, но завидовал про себя – чужой свободе мысли, самовыражения, чужому бесстрашию перед общественной моралью, перед кривыми усмешками и косыми взглядами людей, возомнивших себя судьями от самого Бога!
 Быть может, они оставили право публикации за мной, точно так же, как я на добряке-редакторе?
 Как бы то ни было, фотографии опубликовали. Почти все. Почти сразу все выпуски журнала конфисковала цензура. Издателю и мне пришлось судиться по обвинению в имморализме. Приятелю-еврею пришлось уплатить крупный штраф, а мне были возвращены снимки с обязательством уничтожить их в течение месячного срока. Понятно, что это условие являлось чистой формальностью, и едва ли месяц спустя ко мне бы явились с обыском, однако я исполню своё обязательство, потому как эти фотографии всё же сумели “произвести на ценителей должное впечатление”.
 Общество осудило, осмеяло и окрестило снимки “полным упадком морали в современном искусстве”. Незамедлительно в прессе появились гневные публикации от лица блюстителей той самой морали, призывающие “выпороть ростки пошлости, сжечь вместе со снимками педерастов и лесбиянок, запретить вырожденческое искусство, прикрыть все издательства, пропагандирующие аморальность, привлечь к уголовной ответственности авторов, разлагающих общество”, и множество подобных высокопарных лозунгов, не изменяющих сути. Как ни смешны казались мне эти статьи, где единственным доводом являлась ханжеская мораль, а всё остальное - гневные вопли рассерженного отца, увидевшего, что сын курит припрятанный им дорогой табак, и - тем не менее, они больно ударили по моей репутации. Забыв все мои былые достижения, забыв моё уважение в обществе, и – самое печальное – забыв мой талант, меня перестали звать на культурные мероприятия, и моё имя перестало называться, как образец для подражания и эталон эстетического вкуса. Признаюсь, я впал в хандру, и моя болезнь стала прогрессировать. Я начал дурно кашлять.

* * *

 Одинокий, я лежал в постели, и только и делал, что пил горячий чай. Я пытался размышлять, как прежде, последовательно и здраво, но мысли стаями уплывали от меня. Я не мог смотреть на фотоаппарат и запер его в рабочем кабинете. Фотографии, которые я находил прекрасными, и людей, которых рассматривал как идеал красоты, находящейся вне условных половых рамок этого лицемерного социума, - они растоптали это всё, всё, что для меня свято.

- Посмотри, подруга, эльф твой
Улетел!
- Посмотри, как быстролётны
Времена!

Так смеётся маска маске,
Злая маска, к маске скромной
Обратясь:
- Посмотри, как тёмный рыцарь
Скажет сказки третьей маске…

Тёмный рыцарь вкруг девицы
Заплетает вязь.

Тихо шепчет маска маске,
Злая маска – маске скромной…
Третья – смущена…

И ещё темней – на тёмной
Завесе окна
Тёмный рыцарь – только мнится…

И стрельчатые ресницы
Опускает маска вниз.
Снится маске, снится рыцарь…
- Тёмный рыцарь, улыбнись…

Он рассказывает сказки,
Опёршись на меч.
И она внимает в маске.
И за ними – тихий танец
Отдалённых встреч…

Как горит её румянец!
Странен профиль тёмных плеч!
А за ними – тихий танец
Отдалённых встреч.

И на завесе оконной
Золотится
Луч, протянутый от сердца -
Тонкий цепкий шнур.

И потерянный, влюблённый
Не умеет прицепиться
Улетевший с книжной дверцы
Амур.

 Я лежал и читал сборник Блока, когда в мою дверь постучали. С того самого дня, когда я сделал эти злополучные снимки, я не знал визитов, и потому недоумевал, кто явился ко мне без предварительного уведомления.
 На пороге стоял Кирилл. Его волнистые волосы беспорядочными клочками спадали на лицо из-под измятого цилиндра, сняв который он уставил на меня потухший взгляд, обрамлённых тёмными кругами, глаз. Не говоря ни слова, он ступил за порог. Я запер дверь. Не снимая грязного плаща, он остановился в прихожей, и после долгого тяжёлого взгляда, тихо проговорил:
 - Зачем ты опубликовал снимки?
 Я молча пожал плечами, и предложил ему войти.
 - У меня мало времени, Алексей. Я только хочу узнать, зачем ты это сделал?
 - Я же не хочу оправдываться, Кирилл. Я вкладывал в эти снимки надежды. Надежды, которые мне самому сейчас кажутся смешными.
 - Какие надежды?
 - Надежды на понимание. Мне думалось, что, взглянув на эти фотографии, люди сумеют увидеть ту красоту, которую видел я, делая их.
 - Люди, Алексей? - Кирилл засмеялся, и по смеху я понял, что он пьян. - Эти люди не способны видеть красоту ни в чём, кроме своих кошельков. Это не люди, Лёша. Люди умеют думать, а они всё делают по указке, по привитому им шаблону поведения. Общество – это не люди. Общество – это первобытное стадо. Оно с удовольствием сожрёт своего сородича, но как только тот съест мясо тотемного животного или нарушит иное глупое табу. – Он продолжал смеяться.
 - Кирилл, возьми себя в руки. Ты должен понимать, что я не желал тебе зла – ни тебе, ни Саше, ни Тане. - Я закашлялся.
 Он перестал смеяться и посмотрел на меня вспыхнувшими глазами.
 - Не желал, да? Но причинил. Знаешь, какую карикатуру на меня сделала Таня? Ведь надо мной более всех посмеялись твои люди! И к тому же, она! Не знаю, из ревности ли, или просто из давней неприязни, но это для меня как пощёчина Розы, только ещё больней.
 - А Александра? – Проговорил я охрипшим голосом.
 - Я не знаю!.. Я не получал известий от неё с момента её отъезда. Да и… если честно, мне уже безразлично. К слову, Татьяна так же уехала. Тоже в Москву, где её портреты обнажённых девушек имели шумный успех. Она повезла законченную Клео. Её ждёт всеобщее признание. А я здесь, и меня там никто не ждёт, да и средств у меня нет. А здесь при моём виде сплёвывает каждый почтенный господин, а не очень почтенные ведут себя и менее культурно, - расстегнув плащ, он обнажил разорванный сюртук. - Отец выгнал меня из дому, и несколько ночей я провёл на тех улицах, куда ранее опасался случайно забрести. Только пьяные выродки, бездомные оборванцы, не читающие газет и журналов искусства, принимали меня как своего. И я почти сроднился с ними, преодолевая своё отвращение к их виду и к их тошнотворному запаху. Ну да что там, - Кирилл усмехнулся, - ведь я сам уподобился им.
 - Кирилл, - я взял его за плечи, и, глядя прямо в глаза, добро улыбнулся. - Я ничего не могу изменить. Как бы я не раскаивался в своём поступке – что сделано, то сделано. Вспомни Уайльда: “Те, кто в прекрасном находят дурное, - люди испорченные, и притом испорченность не делает их привлекательными. Те, кто способны узреть в прекрасном его высокий смысл, - люди культурные. Но избранник – тот, кто в прекрасном видит лишь одно: КРАСОТУ”. Сейчас я такой же, как ты, - изгой. Я лишился заказов, и подвергнут нарочитому умолчанию. Однако я могу предложить тебе временное жильё. А затем… затем мы решим, что дальше. Но для начала тебе нужно помыться, и я дам тебе чистое бельё.
 Я попытался снять с него плащ, но Кирилл оттолкнул меня, достав из кармана дамский револьвер. Наставив его на меня, он зло прошептал:
 - Прочь. Не прикасайся ко мне. Я не знаю, хотя прекрасно догадываюсь, какие слухи ходят про меня. Мне безразличны их слова, но ты должен знать. Что бы ни говорили они, я, - как прежде, чист. Я не позволил обесчестить себя. Потому что, как прежде, мужское тело отвратно мне. Потому, даже не прикасайся ко мне.
 Я стоял с приподнятыми руками, в растерянности:
 - Кирилл, я не имел в виду ничего подобного. У тебя просто идея фикс. Убери оружие, ты ведь не собираешься испачкать себя тем, что, по моему убеждению, является единственным пороком и преступлением человеческого общества.
 - Знаешь, что она сказала? – Кирилл разглядывал пистолет, направив его в свою сторону.
 - Кто? – Спросил я, всё же не рискуя приблизиться.
 - Александра, когда мы виделись в последний раз. Она сказала, что я сам просил её следовать за ней, куда бы она не шла, и что всё, что я делал – добровольно, потому, как она никогда не настаивала. Я просто выполнял любую предложенную ею прихоть. И сказала, что я не выдержал испытания воли, из милого и скромного юноши став падшим развратником. Я умолял её, чтобы она позволила мне, как прежде, оставаться подле неё, просто видеть её… Она ответила… Она сказала такие слова, - подражая манере Александры, он насмешливо проговорил:
 - “Ты понравился мне, Киря. Ты казался мне не похожим на большинство мужчин и даже юношей твоих лет. И всё же, я в очередной раз убедилась, сколь слаб и ничтожен ваш род”.
 На его глазах блестели слёзы, и всё это время рассматриваемый пистолет он вдруг приставил к своей груди.
 - Кирилл… - Я боялся сделать лишнее движение, и как мог спокойно и нежно заговорил. - Киря, у меня есть деньги, я одолжу, тебе хватит добраться до Москвы или в иное место, где ты сможешь начать жизнь заново.
 - Новой жизни не бывает. Призраки прошлого будут всегда преследовать тебя и терзать твоё сердце маленькими коготками. - Усмехнувшись, он спустил курок. Раздался глухой щелчок, и Кирилл сел у стенки. Его била дрожь то ли смеха, то ли слёз. Я взял у него оружие. Это был тот самый револьвер, который мы некогда отобрали у Розы. С той же ухмылкой, Кирилл обернулся ко мне:
 - Мне не нужны деньги, Лёша, когда ты сам нуждаешься в них. Я должен выдержать этот позор. И, - он надел мятый цилиндр, - или воспарить или пасть в бездну. - Кирилл вышел за дверь, оставив меня в ещё более растерянном состоянии.
 Я выглянул в окно, и увидел его одинокую фигуру, бредущую под редкими каплями заморосившего холодного дождя, и прячущую в воротник своё лицо. Я чувствовал себя очень странно – ослабленным телесно и утомлённым морально. Мне хотелось вновь вернуться в постель, но вместо того, преодолевая слабость и кашель, я отворил рабочий кабинет, и извлёк из ящика эти роковые снимки. И уничтожая, я пересматривал их снова и снова, и, видя их - Кирилла и Александру: юношу в женском платье и девушку в мужском костюме, - я иногда начинал сам недоумевать и теряться в том, кто из них кто: они одного роста, и даже их черты кажутся слегка схожими. И при том, я не испытываю отвращения, стыда или чего-либо подобного. Я просто вижу их, и принимаю их такими, какими они видят себя. Более того, я вижу их КРАСОТУ. Странную, нетипичную, непривычную, но – красоту. Что же? Может, я больной вырожденец? Может, напротив, - прогрессивно мыслящий современный человек? А может, просто, где-то в подсознании, - такой же, как они - андрогин? Будут ли когда-нибудь люди промежуточного пола приняты обществом, я не решусь сказать, но сейчас оно не приемлет их. Слишком свежа ещё память об аресте и изгнании даже такого любимца публики, как Уайльд. Не стану никому сочувствовать, однако и никого судить не стану, да и тебе, благосклонный читатель (ведь ты таков, если прочёл мой рассказ), не стоит.

Мы ли – пляшущие тени?
Или мы бросаем тень?
Снов, обманов и видений
Догоревший полон день.

Не пойму я, что нас манит,
Не поймёшь ты, что со мной,
Чей под маской взор туманит
Сумрак вьюги снеговой?

И твои мне светят очи
Наяву или во сне?
Даже в полдне, даже в дне
Разметались космы ночи…

И твоя ли неизбежность
Совлекла меня с пути?
И моя ли страсть и нежность
Хочет вьюгой изойти?

Маска, дай мне чутко слушать
Сердце тёмное твоё,
Возврати мне, маска, душу,
Горе светлое моё!

 На этом я мог бы и окончить историю роковой любви, не случись то, о чём Кирилл ещё не знает, поскольку - как обычно, на мой адрес - Александра вновь прислала ему письмо…


Май 2009 – весна 2010